Воспоминания должны становиться воспоминаниями, иначе есть риск навсегда остаться в прошлом

В ярком, словно больничном, свете ванной комнаты переливающаяся вода выглядит жемчужной. Гинтоки держит руки под ледяной струёй, долго, так, что они начинают неметь, плескает водой в лицо и сильно трёт его. Опускает руки — и они всё еще до отвратительного грязные. Повторяет снова, и снова, и снова — лицо уже горит от трения, руки трясёт от холода, но не помогает, не попускает. Гинтоки протягивает ладонь к запотевшему зеркалу и ведёт ею в сторону, расчищая полосу, чтобы посмотреть на себя. Волосы взлохмачены и густо покрыты чужой кровью, лицо побелело от холода, а в глазах полопались капилляры, подкрашивая их сосудистой сеткой. Сзади шевелится тень, и Гинтоки ловит себя на том, что в первое мгновение хочет снова схватиться за рукоятку меча, которой сегодня натёр себе прилично мозолей. — Подглядываешь за другом в душе, — отшучивается он, давя разбушевавшиеся инстинкты. — Зура — шалунишка, уже дорос до такого? — Я не Зура, — отмахивается Зура. Но не продолжает. Его длинные, всегда ухоженные волосы тоже спутались, слиплись от крови. Грязный и тусклый — во время войны много лет назад он никогда не выглядел так, всегда оставался по-своему чистым и светлым. — Ты в порядке? Они словно ходят по кругу: Гинтоки откидывает голову назад и хрипло смеётся. Он по уши уделан чужой кровью, руки саднят от свежих мозолей, а тело изрезано мечами врагов — но он в порядке. Сейчас, здесь, в этой темноте, в которую он спустился следом за Кацурой, он чётко видит его руку — может даже схватить. И хватает. Не смотря на то, что собственные руки онемели от холода — ладонь Кацуры все равно не кажется тёплой. На этой глубине всегда холодно — потому и согреться не получается, потому и сердце Кацуры работает с перебоями. Говорят, тепло поднимается вверх: если Гинтоки удастся отогреть Кацуру, смогут ли они вдвоём выплыть из этой темноты? — Ты весь в крови, — пальцами свободной руки Гинтоки ведёт по скуле Кацуры, но кровь не оттирается — только ещё больше размазывается по белой коже. Грязно, грязно, ужасно грязно и холодно. Гинтоки тянет Кацуру за руку, подвигая немного к себе, и толкает в грудь, прямо в распахнутую пасть душевой кабинки. Идёт следом, не отпуская его ладонь, и поддевает локтём кран душа. Тёплая вода водопадом накрывает их обоих — одежда в момент тяжелеет, промокая до основания. Обзор на мгновение мутится, когда с чёлки начинает смываться кровь, и Гинтоки откидывает её назад, чтобы не мешала. Волосы Кацуры уже тоже намокли и теперь не различить, где они в крови, но вода, стекающая с него — вся алая. Гинтоки снова свободной рукой ведёт по его лицу — с водой получается оттереть грязь. Кацура прикрывает глаза, позволяя. Молчит. — Зура, твой план слишком жесток. Ты слишком погряз в этой крови и за нею не видишь ничего вокруг. Гинтоки обрисовывает пальцами тонкие брови Кацуры, скользит по виску вниз, по линии глазницы. Щека, скула; подхватывает за подбородок, приподнимая его голову, заставляя открыть глаза и встретиться взглядами. — Мы можем найти другой путь. Кацура перехватывает руку, убирая от своего лица. Позади него стенка душевой, отходить некуда, так что он наступает — наклоняется ближе, и капли воды, разбивающиеся о его губы, попадают на Гинтоки. — Но у меня уже есть путь, Гинтоки, — в шуме воды его почти не слышно. — И куда ты идёшь? Что будет после того, как завтра еще пара сотен аманто погибнут? — Это будет справедливо. — Что для тебя справедливость? Ради чего ты сражаешься? — Ради будущего. — Но будущее уже наступило. По ту сторону Акихабары люди давным-давно живут дальше. Да, там много аманто, много несправедливости, но решится ли это бездумным актом твоей мести? Несправедливость была и будет всегда, а то, что ты собираешься сделать — точно такая же несправедливость. Кацура хмурится, выкручивает ладонь из руки Гинтоки, упираясь теперь обеими ему в грудь, давит, отталкивая. — Так уходи, зачем ты здесь, если не разделяешь мою идею? Разве сегодня ты не расчехлил меч? Разве не сам Широяша сражался пару часов назад спина спиной ко мне? Гинтоки кладёт ладони на шею Кацуры, слегка ведя большими пальцами по белым скулам, всё ещё истекающим кровавой водой. — Я здесь за тобой. Я поднял свой меч как раз для того, чтобы прикрыть твою спину, и ты не оттолкнёшь меня в этот раз. — Мою спину есть кому прикрыть. У меня есть Элизабет. Утка-подстрекатель. Гинтоки готов поставить любимые семейники с клубничками на то, что Элизабет — один из подгрызающих мозг Зуры факторов. Что было бы, если бы аманто не напали на них тогда, в амбаре? До чего дошла бы их с Элизабет стычка? Удар, которым она выбила из рук Гинтоки бокен, был просто чудовищно силён — сродни удару матёрого Ято. Её мотивы совершенно непонятны: слепая ли это привязанность к Кацуре, или она преследует какие-то свои цели? Просто ли она радикальный Джои, или ей выгодно, что их организация вместе с командиром ведёт себя кроваво? Какое участие она принимает в сумасшедших планах Зуры? Товарищ, шептун или серый кардинал? — Разве плохо, если нас будет двое? Гинтоки запускает одну руку в волосы Кацуры, и по ней струится вода, наконец постепенно становящаяся всё прозрачнее и прозрачнее. — Нет. Если ты будешь помогать. Гинтоки склоняется к Кацуре, упираясь своим лбом в его. — Я буду помогать. Но и ты подумай над моими словами: есть множество путей решения конфликтов, и вырезание всех, кто подвернётся под руку — далеко не самый правильный. — Почему тебя это так волнует? Переживаешь за аманто? Когда они так близко — на губах оседает дыхание Кацуры, и Гинтоки немного ведёт от него: такого рваного и поверхностного. — За тебя. Сейчас бы головой думать, но по губе Кацуры так соблазнительно стекает капля воды, что Гинтоки не удерживается, слизывая её. По рёбрам тут же прилетает кулаком, но настрой на философствование уже сбился. Как давным-давно, во время первой войны, в те мгновения, когда казалось, что эта ночь последняя, и мутило голову запахом приближающейся смерти. Как давным-давно, когда Гинтоки слеп от бесконечно звёздного неба, и отворачивался от него, закрывая его и Кацуре. Как давным-давно, когда руки, устающие грубо сжимать меч, с наслаждением нежно оглаживали твёрдое, открывающееся навстречу тело. Сейчас над ними снова висит дамоклов меч ожидания. Что принесёт завтрашний день? Очнётся ли Кацура и увидит, что творит, или вырежет несколько сотен аманто, не моргнув и глазом? Как повернётся ситуация, сколько роялей достанут из трусов враги? Пройдёт ли день, как и все предыдущие, или убьёт их или их души? — Нельзя? — Гинтоки перехватывает руки, сжимая одной затылок Кацуры, тянет ближе, давая тому секунду на то, чтобы увернуться, и, наконец, впивается в его губы жадным поцелуем. Как давным-давно, когда границы жизни и смерти размывались, и они оставались только вдвоём под бесконечно звёздным небом, ослепшие, сожжённые войной дотла, но сгорающие от нежности или желания. Пойди разберись, что это, когда завтра может не наступить. Пойди разберись, что это, когда растворяешься в том, кто рядом с тобой, когда ловишь отголоски огня в расширенных, словно чёрные дыры, зрачках напротив. И сейчас шум воды растворяется в стуке двух разошедшихся как оголтелые сердец, тесно жмущихся друг к другу. Мокрая одежда тяжёлая и совершенно лишняя. Гинтоки опускает руку к поясу кимоно Кацуры, и развязывает его, давая себе большее поле для действия. Оглаживает часто вздымающуюся белую грудь, царапая ногтями соски и ловит ртом выдохи Кацуры, съедая их. Зура не сопротивляется, позволяет делать с собой всё, что угодно, и Гинтоки пользуется этим, заходя всё дальше и дальше. Как тут остановишься, когда такое знакомое, привычное, изголодавшееся по ласке тело, открывается навстречу, реагирует на все движения. Гинтоки стягивает кимоно с плеч Кацуры, и оно тяжело опадает на поддон душевой, взрываясь брызгами. Раздетый Зура совсем другой — худой, крепкий, но такой чувственный. Он подаётся вперёд, отдаваясь в руки Гинтоки, давая оглаживать себя целиком: грудь с острыми сосками, которые если сжать — выдыхает чуть резче и громче; рёбра, по которым если пройтись ладонью — подрагивают и покрываются мурашками; пресс, который если задеть — поджимается в неконтролируемой судороге. Гинтоки прерывается на секунду, и его одежда падает на пол следующей, позволяя прижаться к Кацуре вплотную — кожа к коже: почувствовать его сильнее. Он возвращается рукой к плоскому животу, проскальзывает ею вниз, под резинку трусов, обхватывает член Кацуры, проглатывая его судорожный вздох: углубляет поцелуй ещё и ещё, словно собирается вылизать всего его изнутри. Зура отставать не собирается — повторяет за Гинтоки, и, когда прохладная ладонь касается его члена, Гинтоки сам словно окончательно сходит с ума, отдаваясь ощущениям без остатка. Как давным-давно, когда мир сжимался до них, и вокруг было только бесконечное звёздное небо и одно рваное дыхание на двоих. Они ласкают и пожирают друг друга, словно слившись в одного Уробороса, который вгрызается в собственный хвост. Гинтоки рывком разворачивает Кацуру спиной к себе, не отрываясь от его губ, целуя так, словно хочет проглотить без остатка. Растягивает его на скорую руку, и плавно входит, сцеловывая стон того. — Гинтоки, — хрипит Кацура, выворачивая руку и обнимая его за шею, прижимая крепче. — Ты будешь на моей стороне в любом случае? Внутри Кацуры умопомрачительно приятно, а от плохого предчувствия все ощущения становятся ещё острее. Как он скучал по этому телу, как скучал по душе, которую, кажется, сейчас может коснуться рукой, если сильнее впиться ногтями в гладкую грудь. — Я всегда на твоей стороне, — Гинтоки двигается быстрее, доводя обоих до разрядки в считанные минуты. Целует протяжно и немного отодвигается, упираясь в загривок Кацуры, выводит губами узоры по мокрым и солёным от пота позвонкам. — Но я хочу, чтобы и ты был на моей. В комнате так тихо, что слышно как бьются их сердца. Гинтоки приподнимает одеяло и придвигается ближе, обнимая Кацуру со спины. Сердце Кацуры успокаивается по мере того, как он засыпает, и с быстрого суматошного ритма снова возвращается к рваному ритму с перестуками. Гинтоки закрывает глаза, сжимая объятия крепче. Сверчков из подземной Акихабары не слышно, и не видно луну, но даже так чувствуется, что ночь будет очень и очень короткой. А так хочется, чтобы она не заканчивалась и не пускала их в завтра.

*

Ночь летит стремительно быстро, но даже в ожидании организм всё равно старается урвать своё: всего несколько сотен раз Гинтоки прокручивает в голове варианты развития событий завтрашнего дня, но мозг всё-таки сдаётся и погружается в поверхностный, полный тревог, сон. Даже через него Гинтоки чувствует, как в руках периодически напрягаются твёрдые мышцы Зуры, как он вздрагивает или ворочается. Несколько часов такого сна совершенно не дают отдыха: Гинтоки просыпается ещё более разбитым, чем после нехилой такой ночной пьянки. Мозг пульсирует в голове — кажется он и на минуту не отключался за всё это время — просто пытался дать передышку хотя бы телу, которое сейчас тоже тяжелее свинца. Наверняка так чувствуют себя восьмидесятилетние, если такие вообще существуют. Возможно ли в их мире дожить до восьмидесяти? Хотя Отосэ уже, поди, лет сто пятьдесят, но она ведьма, так что это, наверное, не считается. Сознание входит в отрубон, и приходится приложить все усилия, чтобы сконцентрироваться на настоящем. Зура сидит в ногах футона, расчёсывает волосы словно в замедленном движении — словно тоже ещё не осознал, что ждёт от дня. Или что в этот день принесёт. Внял ли напутствиям Гинтоки и задумался о том, что, возможно, неправ, или просто смакует предчувствие? Гинтоки выпутывается из одеяла и садится позади Кацуры, обнимая его со спины. Тот вздрагивает на секунду, потом напрягается, видимо хочет что-то сказать, но не произносит ни слова. — Может останемся сегодня здесь? Поспим, поедим, займёмся непристойностями. Зура фыркает в ответ: — Настоящий самурай должен думать не только о том, чтобы заглушить свои низменные потребности, Гинтоки. — Ну, значит я просто не настоящий самурай. А о чём думаешь ты? В тишине слышно как за дверью топают Джои, хаотично, громко — сегодня все на нервах. — О том, что ты сказал. Не могу сказать, что ты прав во всём, но в здании саммита после него проводится званый ужин, что значит, что там будут не только политические послы аманто, но и их жёны и дети. — Думаешь они заслуживают того, чтобы вы их взорвали? Кацура передёргивает плечами, пытаясь отстраниться, но Гинтоки только напрягает руки, прижимая его ближе к своей груди. Трётся носом о скулу, отодвигая волосы с виска, целует в ухо. — Они аманто. — Твоя утка тоже аманто. И Кагура аманто, их ты тоже убьёшь? Когда не заводит сам себя своими антиправительственными фанатичными речами, рассуждать трезво Кацура всё-таки может. — Нет, но они не связаны с правительственными делишками. Кагура — определённо, а вот Элизабет — та ещё тёмная лошадка, но сейчас это обсуждать бессмысленно. — Женщины и дети, даже если не до конца чистые, но безоружные. Ты хочешь будущее, построенное на их костях? Оценят ли это те, кому ты это будущее создашь? Кацура перестаёт вертеться и расслабляется, позволяя обнюхать его всего за ухом, поцеловать в шею, проскользить губами вниз-вверх по коже, реагирующей мелкими пупырышками. — А есть ли разница, одобрят ли они, если будущее наступит? — А есть ли разница между будущим, в котором станет на пару сотен аманто меньше и тем, что у них уже есть сейчас? Кацура молчит: наверняка слишком много вопросов может и пошатнули его слепую веру в собственный кровопролитный план, но времени на обдумывание у него было слишком мало. Если бы не саммит, если бы у них было ещё время — но его нет. Кацура открывает глаза, упираясь взглядом прямо в Гинтоки: на таком расстоянии его дыхание горячо скользит по коже, снова сбивая на неуместный сейчас настрой. — О, Элизабет, доброе утро! — произносит он, в одно мгновение выпутываясь из объятий Гинтоки, и тот буквально давится собственным сердцем, что делает сальтуху, бьёт по кадыку изнутри, даже не давая вырваться уже привычному испуганному воплю. Элизабет действительно стоит рядом, непонятно, как давно. Как вообще эта здоровенная дура с силой Ято может двигаться так тихо и незаметно? Она машет перед лицом Кацуры табличкой, но с позиции Гинтоки не разобрать, что там написано. — Конечно, — голос Кацуры снова становится незнакомым. — Я уже иду. Он направляется к двери не оборачиваясь, и Гинтоки явно чувствует, что все его потуги с моралью обнулились в одночасье, он делает рывок, пытаясь схватить Кацуру за руку, и лишь в последний момент успевает отдёрнуть кисть от мелькнувшей таблички. Чёрт, ещё бы чуть-чуть и он бы лишился руки: не похоже, что утка сегодня настроена менее решительно, чем вчера. Наверняка сейчас при Кацуре не станет нападать просто так, но чёрт её знает. «Проваливай», — гласит эта табличка. Гинтоки сглатывает, автоматически сжимая и разжимая руку на том месте, где обычно висит бокен. Сражаться с этим монстром без оружия — совершенно нереальная идея. — И я иду, я же теперь тоже в Джои, — фальцетом пищит он. — Правда, Зура? Зура-не Зура оборачивается в пол оборота, не заинтересовано машет рукой. — Идём. Гинтоки пристраивается следом за ним, разглядывая его исподлобья. Что это было? Просто сработал переключатель с обычного Зуры на главджоишиши? Утка так сильно на него влияет или это просто совпадение? Затылком ощущается пронизывающий взгляд Элизабет, чутьё бьёт во все барабаны, сообщая об опасности, и приходится следить за дыханием, чтобы не выдавать свою нервозность. Что бы утка ни задумала — кажется, что скоро ей придётся вскрыть карты — и лучше раньше, чем позже. Может получится её немного спровоцировать, или хотя бы остаться снова с Кацурой наедине, чтобы закрепить пройденный материал, так сказать? — Зураа, — тянет Гинтоки. — Так может мы вдвоём пойдём наблюдать, а Элизабет-сан лишний раз проверит, что всё настроено как надо? Прожигающий затылок взгляд становится ещё пристальнее — буквально чувствуется, как начинают выпадать волосы в тех местах, куда он упёрся. Кацура тоже подтормаживает, оборачивается, нахмурив брови. — Звучит разумно, — он переводит взгляд за спину Гинтоки и мягко улыбается. — Элизабет, перепроверь всё, пожалуйста, лишним не будет. Тело под пронзительным взглядом утки окоченело, все мышцы напряглись, готовые в любой момент отреагировать на атаку. Да так, что даже голову не повернуть, чтобы не потянуть себе что-нибудь раньше времени, так что из-за дурацкой манеры общения Элизабет, Гинтоки может слышать только то, что отвечает ей Кацура. — Я думаю это будет лишним, — хочет пойти с ними? — Я буду не один, Гинтоки прикроет меня, если что-то пойдёт не так, — включила переживальщика? — Я ему доверяю, так что тебе совершенно не о чем волноваться. — Это не так, я отвечаю за свои действия. Гинтоки замирает, в ожидании развязки, уже сто тысяч раз пожалев, что не оставил вчера меч убитого Джои себе. Но опасность минует вместе с тем, как Элизабет тяжело прошлёпывает ластами, обгоняя их, и скрывается в одном из десятка ответвляющихся тёмных коридоров. Гинтоки выжидает еще пару секунд, и сокращает расстояние до Кацуры, беря того за плечо. — Ты в порядке? — теперь его очередь задавать этот вопрос. А может стоило задать его уже давным-давно. — Да, — безэмоционально отвечает Кацура. — Я принял решение.

*

Ветер треплет полы кимоно Кацуры, играет с его волосами, но словно аккуратно — боится запутать их. — И какое же решение ты принял? — Гинтоки всё-таки озвучивает вопрос, крутящийся в голове последние пару часов. Далеко внизу активно съезжаются караваны охраняемых автомобилей, здание саммита наполняется аманто и людьми на глазах. Часы на здании мерно скрипят, отсчитывая оставшиеся до начала переговоров минуты. Сломанный Кацура, который появился в ту секунду, как Элизабет о чём-то сообщила ему в комнате, всё ещё здесь — никуда не уходил, не позволив даже нормально поговорить с Кацурой обычным. Молчит, хмурясь. — В твоих словах есть доля истины. Может я слишком погряз в этой грязи и крови, и мои идеалы теперь не столь прозрачны и чисты. Но я должен изменить мир, по-другому никак, понимаешь? Или ты думаешь, что я во всём неправ? Гинтоки протягивает руку, сжимая плечо Кацуры до скрипа в пальцах — как хорошо, что сейчас он, наконец, снова может до него достать. — Ты прав в том, что злишься на несправедливость. Прав в том, что горишь жаждой мести за потерянных друзей и потерянную страну. Но эта война уже давно окончена — и если не отпустить всё это, злость и ненависть сожрут тебя изнутри. Уничтожат твою душу. Кацура склоняет голову набок, касаясь виском ладони Гинтоки, словно ищет поддержки. Словно ищет её уже много лет, и только сейчас, буквально оголяя перед Гинтоки свои внутренности, может её почувствовать. — Ты признал поражение и ушёл, не жалеешь о своём выборе? Гинтоки приподнимает голову Кацуры, зарываясь пальцами в его волосы: — Жалею. Каждую секунду жалею: но не потому что ушёл, а потому что не взял с собой тебя. Пойдём, Зура, в мире есть целая куча всего, на что стоит обратить внимание. Ещё несколько сотен душ аманто не помогут тебе избавиться от боли внутри — она останется с тобой навсегда, но ослабнет, поверь. — Предлагаешь просто забыть всё, к чему мы шли? Пойдут ли за мной Джои? — Я проведу тебя в настоящее, а ты проведёшь туда их. Всё просто, Зура, выстроимся дружным паровозиком. — Но не будет ли это предательством? Идеологии, планов и целей. — Важно не предавать себя. И нет совершенно ничего неправильного в том, чтобы открыть глаза и встать на путь истинный. Кацура хмыкает, снова становясь похожим на себя. — Говоришь как священник, - он поднимает рацию, командуя: - Джои, отступаем. Далеко внизу кто-то визжит, и Гинтоки отвлекается на него, утыкаясь в знакомую лысину с неприличным отростком: Бака-Оджи тоже здесь, видать и правда собрание масштабное. Он о чём-то спорит со своим подчинённым, тыча пальцем в сматывающуюся парочку, мелькающую знакомыми рыжими волосами и синим кимоно в дверях здания саммита. — Алло-алло, как слышно меня, приём? - Кацура клацает переключателем каналов, но рация в ответ только шипит радиомолчанием. Сердце Гинтоки опадает вниз, ледяной вспышкой полосуя по внутренностям. — Зура, что происходит? — Что-то с рацией — не могу связаться ни с кем. — А раньше она работала? — Не знаю, это рация из новой партии, Элизабет дала мне её только сегодня утром. Сказала, что она мне подходит больше. В голове гудит. Чёртова утка развела их обоих. — Что... Что ещё она сказала? — Что-то про печенье и праздничный ужин после операции. И... ещё сказала, что все должны жертвовать ради общего блага — даже ты. Твои принципы некровопролития — всего лишь небольшая жертва на чаше весов справедливости. — Кагура… — дрожащим голосом выдавливает из себя Гинтоки. — И Шинпачи только что зашли внутрь. Посмотри, Зура, что кладёт на весы твоя сумасшедшая утка. Посмотри, что она прячет под юбкой не меч, чтобы сразиться, не меч, чтобы защитить, но зло и интриги. Кацура зависает, прям по лицу видно, как скрипят в его голове шестерёнки. Может всего мгновение проходит до того, как он снимается со стопора, нервно клацает каналами, но ничего не происходит. — Элизабет! Твоё корректирование плана несколько озадачивает, мы должны это обсудить, слышишь? Не делай ничего, пока мы не поговорим! Рация шипит радиомолчанием. Гинтоки отталкивает Кацуру и несётся к лестнице вниз. Перепрыгивает через ступеньки, давя липкий страх внутри. Какого чёрта Йородзуя здесь забыла? Какого чёрта Кагура и Шинпачи только что зашли в здание саммита? Какой план у чёртовой утки, что она втянула сюда и их? На улице моросит дождь, когда он, наконец, добирается до самого низа. На улице моросит дождь, и взметнувшийся столп огня от взорвавшегося здания напротив тонет в чёрном дыме.