Янтарное сердце

За день до приезда Невского

— …Не заставляй меня ждать, Торис. Немедленно поднимись к себе, — равнодушный голос хозяина донесся до ушей летувиса как через вату, показавшись далеким, точно лесное эхо. Волна паники, окатившая Лоринайтиса, притупила его эмоции, так что он далеко не сразу понял, чего от него хотят, и далеко не сразу, вздрогнув, на негнущихся ногах пошел-таки вверх по лестнице. Глядя на его сутулую спину и опущенные плечи, Брагинский с трудом отгонял подальше малодушные мысли, приходящие в голову при виде этого напуганного человека. Вздохнув, граф потер шею и, словно споря с самим собой, повторил про себя: нельзя не наказывать. Он не вчера усвоил, что крепкая власть держится на уважении, которое, в свою очередь, держится на страхе. Может, в другое время и за другой проступок он бы и выбрал для Ториса не такое суровое наказание, но не сейчас: сейчас этого вольнодумца следовало проучить хорошенько. «Дашь слабину, пожалеешь сегодня пса — он тебе полруки назавтра оттяпает», — напомнил себе русский простую истину. И, как бы ни было скверно на душе, направился во двор, где по его приказу уже насрезали розог и приготовили ведро холодной воды. Слухи ходят по умам быстро: в имении уже, кажется, все знали, что пороть будут Ториса, вот только никто не располагал сведеньями, за что. На эту новость, не слишком-то и особенную, на самом деле, ведь в поместье чуть ли не ежедневно кого-нибудь избивали, каждый реагировал по-своему: кто-то злорадствовал, кто-то, наоборот, Лоринайтиса жалел, но это ровным счетом ничего не меняло — в этом доме значимым был голос лишь одного человека, который, забрав у слуг ведро и охапку свежесрезанных березовых веток, молча поднялся в каморку несчастного жемайта. Никто бы не стал подслушивать, что происходит за закрытой дверью — и так понятно, а за любопытство можно не менее больно получить, — но двое побледневших испуганных ребят все равно не ушли далече. Примостившись рядом с лестницей за колонной, они неотрывно следили за дверью комнаты Ториса, вслушиваясь в каждый шорох за стенкой. Молодой человек в очках, чуть полноватый, светловолосый, прижимал к себе совсем еще мальчика, чьи пшеничные кудряшки смешно падали на лицо. Оба нынче молили небеса о милости для их бедного товарища, который снова не пойми чем разгневал хозяина. Когда Иван пришел в комнату Ториса, застал последнего сидящим с ногами на кровати. Подтянув к животу колени, он сидел почти неподвижно, едва приметно покачиваясь из стороны в сторону, судя по всему, пребывая в последней стадии паники, когда человеку уже становится все равно и он плохо воспринимает действительность. Иван поставил ведро и окликнул Ториса, но тот не отозвался. — Лоринайтис, ты оглох, да? Я к тебе обращаюсь, — повторил Брагинский нарочито грубо. Дабы удостовериться, что несчастный секретарь его слышит, он несильно схватил парня за волосы и слегка встряхнул. Бедняга ойкнул от резкой боли, предпринял неудачную попытку освободиться, но его уже не держали: разжав хватку, русский деловито закатал рукава. — Другое дело. Давай уже, шевелись: нечего тут рассиживаться. Моргнув, Торис как-то вяло сполз с койки, его дрожащие пальцы схватились за пуговицу на воротнике собственной рубашки. Летувис умоляюще посмотрел на русского. — Послушайте, я… — задыхаясь, хрипло проронил он, но его перебили. — Решил просить меня о пощаде? — вопросил Брагинский, вскинув бровь. Он бы многое отдал, чтобы увидеть это еще раз: как бледное лицо Ториса озаряет вспышка праведного гнева, как темное пламя зажигается и тут же гаснет в глубине его волчьих зеленых глаз, как ладони сжимаются в кулаки. Лоринайтис молчал, потом обессиленно уронил руки и качнул опущенной головой: «нет». Разумеется, нет. Вопрос Ивана был риторическим. Граф подождал, пока секретарь стащит с плеч рубашку и покорно ляжет на живот, положив руки на затылок. Поза, выражавшая полную капитуляцию и беспомощное смирение со своей участью — не самое приятное зрелище, правда, Иван уже привык наблюдать такое, потому раздумывать не стал. Его движения были четкими и спокойными, как у каждого, кто всецело уверен в том, что он делает, потому как делал это бессчетное число раз. Выбрав в пучке веток наиболее гибкие и прочные, он смочил их в воде и как следует хлестнул воздух — по комнате пронесся угрожающий свист. Лежащий Торис судорожно сглотнул, не выдержав, расцепил руки и сильней зарылся лицом в подушку, его сердце забилось так часто, что едва не выпало из груди, а в горле панически пересохло. Ужас, смертельный и ледяной, как всегда перед поркой, сжал душу несчастного безжалостной хваткой, а спустя секунду Торис дернулся всем телом, ощутив первый пекущий удар. В голове зазвенело. Слезы сами покатились из глаз, намочив наволочку, ногти впились в мякоть ладоней — только б не закричать. Боль была адской, чудовищной, пронизывающей плоть до костей, Торису казалось, будто бы с него живьем дерут кожу: тело горело, свежие царапины саднили, ныли, зудели и пекли. Ему было страшно, безбожно страшно и до слез обидно умереть вот так — не в честном бою от полученных ран и не в петле, казненным за родину, а будучи избитым до смерти прежним врагом, возомнившим себя его судьей. На правах победителя… черт бы его побрал со всеми его правами. — Больно, Торис? — как через вату услышал бедняга холодный голос Ивана. — Да, — выдохнул летувис, едва не вскрикнув, когда очередной удар пришелся по его худенькой пояснице: кожа там была очень чувствительной. — Тебе должно быть больно: за свои ошибки нужно расплачиваться, — равнодушно сказал хозяин, даже на секунду не прекратив экзекуцию. — Я буду пороть тебя, пока ты полностью не искупишь свою вину. Во рту появился соленый вкус крови: Торис прокусил губу, сдерживая крик. Сглатывая, стараясь не думать о настоящем, Лоринайтис принялся молиться: чтобы ему хватило сил дотерпеть, не сдохнуть, не протянуть ноги, покуда Брагинский натешится… В конце концов его голова стала совсем тяжелая, и Торис перестал осознавать, что с ним происходит. «Почему он не кричит?» — спрашивал себя Брагинский, механически награждая хрупкое тело, распростертое на койке, сокрушительными ударами. Нечеловечески сильные, резкие, крепкие и жестокие, они оставляли на чужой коже жуткие следы — кровоподтеки, которые потом расплывутся сине-лиловыми пятнами, и кровавые полосы, ровные, будто прочерченные под линейку. Ложась одна на другую, как попало, вкривь и вкось, эти дикие росчерки рисовали на широкой спине Лоринайтиса алый орнамент, подобный тому, что украшал его родные рушники с поясами. И от этой зловещей ассоциации Брагинскому делалось все более и более тошно. Жемайт не кричал, не стонал даже — не издавал вообще никаких звуков, точно издевался над собственным мучителем, давая понять, что старанья того бесцельны. Что он все равно сильнее и вытерпит любую боль: доблестному балту хватит и выдержки, и храбрости, и отваги. Это нервировало Ивана, пробуждая в нем нечто темное. Русский сам не знал, что творит: одна его часть просто вопила о снисхождении к бедняге, который, если посудить трезво, ничего ужасного не совершал и не был настолько виноват, чтоб заработать столь суровую расправу, другая же — от ярости впала в раж. По-хорошему Торис не заслуживал этого, да, он был упрям, но чего ждать от плененного дворянина? что он станет радостно лизать пятки вчерашнему врагу? Не смешите. Впрочем, нельзя было и назвать жемайта невинной жертвой: его поведение порой выходило далеко за рамки правил чужого дома. К тому же, как ни крути, а по военным законам Ториса ждала казнь: он давал присягу ВКЛ, служил Речи Посполитой, воевал против России. Когда суровый сосед пал и был разделен между победителями, не пожелавших присягать империи немедля отправляли на эшафот, и Лоринайтис являлся первым кандидатом в повешенные. А Иван выручил его, забрал в свой дом, приютил… теперь же вместо благодарности Торис возвращал ему ненависть, проклятья и злобу. Точно пойманный зверь, жемайт не собирался становиться послушным преданным псом, волком глядя на русского. Не желает сидеть на цепи… Может, сдохнуть желает? Брагинский повидал за свою долгую жизнь много странных людей и стран, но так и не сумел уяснить, как свобода может быть дороже и ценней жизни. «Свобода не стоит гроша, если грош в кармане» — считал граф. Он достаточно насмотрелся и на бунты, и на восстания — что у себя, что за границей, — и знал: счастье и покой приходят через смиренье. Лишь оно, величайшая добродетель, спасает грешную душу и позволяет донести на свою Голгофу свой крест. А летувис до сих пор этого не понял. Глупый, глупый прибалт. — Я спас тебя от виселицы, полудохлая ты жмудь, я кормлю тебя, одеваю. Выхаживаю, потому что ты, бестолочь, вечно чем-то болеешь, ночами не сплю из-за тебя, дурака, ожидая лекаря. Я дал тебе работу и кров, оградил твоих людей от германцев, пощадил твои города, а ты ведешь себя, как неблагодарная тварь, — не раз отчитывал Иван зарвавшегося Ториса, который выслушивал обвинения в свой адрес со свойственным балтийцу спокойствием. — Не попрекай меня куском хлеба, — отвечал Лоринайтис ровно. Его голос, как ни странно, при этом совсем не дрожал, хотя обычно слабонервный впечатлительный человек то и дело переживал попусту. Но сейчас он был слишком уверен в том, что говорил. — Я не просил меня спасать, значит, не обязан быть благодарным. — Не сводя со своего визави тяжелого взгляда, он щурился и насмешливо усмехался. — Ты не спросил меня, желаю ли я идти за тобой, попросту забрал, как трофей, и теперь обращаешься со мной хуже, чем с рабом — чего ты от меня ждешь? В гробу я видал все твои подачки. Мне жаль тебя, Иванас: все боятся русского медведя да держатся подальше, как от заразы. Пощечина. Очередная звонкая оплеуха разукрасила лицо Ториса ярко-алой меткой. — Заткнись, — прорычал Брагинский. — Будешь сидеть голодный в погребе до рассвета, с крысами, как ты любишь, — при упоминании хвостатых тварей Ториса передернуло: за слишком длинный язык ему уже доводилось ночевать в кольце крыс, которые всю ночь хищно блестели глазками в темноте и пытались добраться до его голых пяток, — но он остался спокойным. — Утром как миленький приползешь и принесешь свои извинения, а нет, — глаза русского потемнели, — пропишу тебе крепких розог. Давно тебя, видимо, не пороли: совсем отбился от рук. Торис промолчал. Иван лгал: пороли Ториса регулярно и очень жестоко — розгами и кнутом, который для этих целей брали на конюшне. Брагинский всегда делал это сам, будто наслаждался победой над пленным представителем Великого Княжества. Вся спина несчастного летувиса уже была исчерчена глубокими шрамами, которым, как прекрасно знали оба — и Лоринайтис, и Брагинский, — было суждено остаться со страною навечно как немое напоминание о тяжелых днях… Торис, конечно же, боялся телесных наказаний, но лучше бы лег под хлысты, чем стал унижаться. И нынче, валяясь ничком на койке, раздетый и растерзанный, он терпел все мученья молча — так же, как и тогда. Как подобает шляхтичу. Его упрямое молчание действовало на нервы. Нечто потаенное, злое и звериное, живущее в самом дальнем закоулке русской души, начинало ворочаться, стремительно и неотступно захватывая разум и заслоняя прочие мысли, когда Брагинский видел, что Торис принимает причитающееся без вообще какого-либо сопротивления. Русскому было ясно, что прежний враг не сдается, что он вообще словно бы не чувствует никакой угрозы — как если бы все удары, наносимые ему, были слабыми, бестолковыми. Торис молчал. Молчал вместо того, чтобы выть и стонать, моля о пощаде, как, собственно, ожидалось от него — и злая личина Брагинского подсказывала, почему: он насмехался над русским. «Ты хочешь переломить его? Заставить ползать пред тобой на коленях, прося сжалиться? Не выйдет, Ваня, ни в жизнь не выйдет! — напоминала она, дразнясь. — У него же каменное сердце — забыл? Такой скорее помрет, нежели склонит голову. Видишь, как он издевается над тобой — даже ухом не ведет? Давай, граф, врежь ему покрепче — так, как ты умеешь, и как он того заслуживает!». Эта тьма разъедала сердце, лишала рассудка, подхлестывая лишь к одному: ломать и крушить, снося все на своем пути. Жгучая обида на того, кто смел быть сильнее, кто не признавал превосходства, а значит, все равно в конечном итоге побеждал, подкатывала к горлу комком, а за ней подступала слепая ярость. Хотелось уничтожить этого гордого упрямца, разрубить пополам — и плевать, что в руке русский сжимал не шашку, а пук гибких веток, вымоченных в воде. «Сдохни, дрянь! Сдохни! Сдохни!» — кричало внутри задетое «я», и Брагинский награждал беззащитную спину градом ударов. Прутья стали обламываться, нанося глубокие порезы на коже, тотчас же заполнявшиеся кровью, как дорожные выбоины — водой во время дождя, но экзекуция продолжалась и продолжалась до тех самых пор, пока плечо Ивана не стало деревянным от напряжения. Тогда, отшвырнув прочь испорченные хлысты, он изрыгнул ругательство да, подув на натертую ладонь, пихнул лежащего в грязный бок, испачканный кровью. — Встань, — с презрением приказал Брагинский. Торис не шелохнулся — то ли упрямился, то ли попросту не расслышал, потому как был без сознания. Вздохнув, граф схватил беднягу за волосы и рывком поставил на колени прямо на кровати, правда, едва живой человек не удержался и сел. Машинально схватившись рукой за голову, он посмотрел на Брагинского умоляюще, в его глазах заблестели слезы. — Пустите, — едва ли слышно прошептал летувис. Похоже, резкая боль взбодрила его и причинила ему куда как больше страданий, чем все предыдущие удары, пришедшиеся по спине, плечам и худенькой пояснице. Граф разжал пальцы. — Руку целуй, — распорядился он, протягивая ладонь Торису. — Ну же, — поторопил, однако парень все равно не отреагировал, продолжая тереть свой пострадавший затылок. — Мало получил, да? — последнюю фразу Иван произнес не без недовольства: он до чертиков устал наказывать Лоринайтиса и хотел как можно скорее со всем этим покончить. — Мне плохо… — в ответ выдавил бедняга. Весь вид его — дрожащего, несчастного, грязного, с исполосованной спиной — вызывал у Брагинского мерзкое чувство тошноты. — Выспишься — полегчает, — смягчился граф. — Я велю Марковне помочь тебе помыться и наложить повязки. А сейчас не тяни — благодари и закончим с этим. С трудом подавляя рвотные позывы, жемайт поцеловал руку хозяина. — Спасибо, государь, — проговорил он с таким ужасным акцентом, что русскому невольно захотелось треснуть Лоринайтиса по макушке, но он сдержался, понимая, что тогда Торис опять свалится в беспамятство и его придется будить — а это снова потеря времени. — Ты свободен. И хорошенько запомни этот урок, — бросил Брагинский, нарочно не глядя на Ториса и стараясь не представлять, как тот, оставшись один, расплачется, уткнувшись в подушку, как потом его станет утешать сердобольная экономка с ее вечным «тише-тише, он же не со зла, а во благо — впредь наука тебе будет, горемычному». Обнимая несчастного, по-детски в нее уткнувшегося, женщина начнет осенять его крестом, прося Всевышнего ниспослать рабу его Торису прощение, и лишь когда Торис немного успокоится, отведет его мыться. Слуги в доме графа сопереживали друг другу: их жизнь легкой не была, — так что помирать в одиночестве Лоринайтису бы не позволили. Иван не сомневался: горничные обязательно принесут и бинтов, и чистых полотенец, приберут Торису постель, вынесут окровавленные простыни, а двое товарищей, что все то время, пока их друга истязали, ждали под дверью, прислушиваясь к каждому шороху, непременно помогут ему промыть и перевязать раны. Завтра Торис будет как новенький — думал Иван. По крайней мере, ему искренне хотелось надеяться на такой исход… хотя бы ради собственной совести. Ведь она не спала, зараза, притаившись сперва где-то под ребрами, пропустив вперед гнев вершить страшные дела, а теперь обнаружившись. И грызла, безостановочно вопрошая: ты правда за дело избил его? он был виноват? он заслуживал? Или таков твой глупый ответ Литве за старые раны? Брагинский не знал, что отвечать на столь откровенные вопросы, потому как понимал без чужой подсказки: как ни приукрашивай, чем ни оправдывай, а прежде всего это была месть. Гадкая и жалкая месть, за которой стоит обида, а после которой всегда следует жгучий стыд. «Если выплеснуть ненависть, станет легче», — Брагинский плюнул бы в лицо тому, кто это сказал. Ничего не легче, только хуже становится! Ненависть, сколько ее ни выпускай, лишь растет, захлестывая тебя, и ты неминуемо тонешь в ней, потому что она бездонна. Нет ей конца. Кто бывал в ее рабстве, тот это знает. Иван горестно выдохнул: он был виноват перед Торисом куда сильнее, чем тот перед ним, но признать этого не смел, страшась, что тогда вся его иллюзорная власть над летувисом рассыплется. Ему навязчиво мерещилось, что в тот самый миг, когда он скажет «прости», рухнет честь великой империи… И потому, опасаясь бесславного финала, Иван продолжал сгонять на Торисе злость. Злость не на него — на себя. На свою дурацкую слабость. В бессилии и отчаянии Брагинский плеснул в стакан водки, опрокинув его залпом, точно простую воду. Легче не становилось: в голове по-прежнему вращались мысли о ненависти и старых распрях, а перед глазами висел образ побитого жемайта — ни в чем не повинной жертвы. Или все-таки палача?.. Подперев лоб ладонью, граф сидел один в темной спальне, затылком чуя, что лица предков с висевших вдоль стен полотен смотрят на него хмуро и осуждающе. Завтра на него так же будет смотреть и Торис… «Зачем, ну зачем я послушал тебя, Наташ?..»