Янтарное сердце

Ночью после приезда Невского

Мне не спалось: я ворочался с боку на бок, но даже как следует взбитая для меня перина не помогла мне провалиться в приятное беспамятство — я все время думал про своего нового знакомого. Не то чтобы парень произвел на меня какое-то особенное впечатление, он и не говорил со мной толком, но его драматичная биография, кратко обозначенная Иваном, не оставила меня равнодушным. Раз за разом спрашивая себя, что может заставить гордого человека так унижаться, я не мог отыскать достойный ответ. Наконец, устав валяться без сна, я решил встать и пройтись по дому с надеждой, что прогулка подействует на мой воспаленный ум успокаивающе. Было уже довольно поздно: Иван давно почивал, судя по размеренному храпу со стороны его закрытых покоев. Слуги тоже разбрелись кто куда, так что в сумрачных коридорах я не встретил ни души, пока не забрел в гостиную. Там, примостившись у книжной полки, на ручке дивана сидел светловолосый кудрявый мальчик, на вид лет шестнадцати. Увидев меня, он вздрогнул и выронил том, который листал: «Лечение травами» — гласила обложка. Я поднял книгу и без слов вернул ее ему. С минуту мы молча изучали друг друга. — Ты интересуешься медициной? — наконец спросил я негромко. — Да… иногда, — пробормотал он. Его огромные васильковые глаза бегали, как будто парень совершил нечто нехорошее, и я невольно нахмурился: кто знает, кто он такой и что делает в гостиной в такое время? На нем была светлая рубашка, заправленная в штаны, и простые туфли — неоднозначный наряд, не говорящий ровным счетом ничего о своем владельце. Я прокашлялся и решил завязать беседу. — Моя фамилия Невский, — представился я, приложив ладонь к груди и чуть поклонившись. — Я приехал в гости к графу из Петербурга, месье Брагинский — мой старый друг. Могу ли я узнать твое имя? — Райвис, — вяло проронил он, не спуская с меня встревоженного взгляда. Я пожал его маленькую руку и улыбнулся. — Очень приятно. Я сразу заметил и знакомый акцент в его речи, и нездешнее имя, подумав про Ториса. Неужто этот мальчик как-то с ним связан? Не откладывая дело в долгий ящик, я немедленно уточнил у своего визави: — Ты знаешь Ториса, личного секретаря графа? Парень вспыхнул, потупился, но почти сразу же сообщил: — Это мой брат. — И все мои сомненья рассеялись. Ну конечно, он его брат — кто же еще! Хотя ребята и не были совсем уж похожи, между ними прослеживалось нечто общее — тот же строгий взгляд, например, или манера держаться. «Возможно, они сводные», — пришло мне на ум: все-таки цвет их волос и глаз слишком различался, но ежели Райвис вправду родственник Ториса, значит, ему тоже уже отнюдь не шестнадцать… Я сильней вгляделся в широкое бледное лицо: кого же он мне напоминает?.. И едва не подпрыгнул, когда меня внезапно осенило: подобные люди жили по другую сторону Финского залива! «Или эст, или латгалец, — смекнул я. — Да уж, серьезное соседство», — и невольно почесал голову. — А. Ну ясно тогда, — как-то глуповато пожав плечами, я уже собирался уходить, когда услышал в спину суровое: — Вы зачем у меня про Ториса спросили? Я обернулся, чтобы сойтись в немом поединке с горящими ледяными очами, что меня отнюдь не порадовало: парень смотрел дотошно. Такой не отцепится. Вот, скажите, какого лешего я вообще завел этот несуразный разговор? Я же хотел просто нагулять сон, а теперь мне придется что-то кому-то объяснять… Вымученно вздохнув, я спрятал руки в карманы моего теплого халата и притворился невинным, точно агнец. — Просто так. Мне сегодня посчастливилось с ним познакомиться. И мне показалось, что ты похож на него. — Мы не похожи, — Райвис приподнял бровь. Не проведешь. Вот же черти! — Если вы ищите моего брата, то должен предупредить, что он уже спит, — отчеканил парень, воинственно выпятив грудь, словно демонстрируя, что собирается защищать покой родственника ценой моего покоя. — У него был тяжелый день, Торис просил, чтобы его сегодня не беспокоили. — Понимаю, — кивнул я. — Когда мы виделись, он выглядел уставшим… Я не представлял толком, что я несу: про Ториса я ляпнул из любопытства, потому как доблестный воин, ушедший в секретари, занимал мой разум еще с вечера, но делиться чересчур личными измышлениями с малознакомым человеком было бы странно. Правда, он перебил меня, сам подбросив полено в костер нашей беседы. — «Уставшим»? — возмутился парнишка. — Да на нем лица не было! Он даже ужинать не стал — ушел к себе сразу после разговора с хозяином. — Он горько охнул, покачав головой. — Чует мое сердце: опять все плохо прошло, а ведь только вчера… Он осекся, будто бы сболтнул лишнего. Я напрягся, отгоняя негожие предположения. — Что вчера? — Ничего, — он отвел глаза, чем, если честно, облегчил мою участь: не люблю, когда меня сверлят взглядом. Казалось, легкая заминка едва не стоила ему самообладания, однако он все же сумел не утратить твердости духа и тотчас же заявил: — Если вы имеете что-то против Ториса, то я сейчас Эдварда позову: сперва вы пообщаетесь с ним. Эдвард, насколько я понял, был кем-то вроде охранника, с которым лучше не связываться, так что, предусмотрительно выставив ладони, я поспешил угомонить Райвиса: — Мои помыслы чисты. Уверяю, что не задумал ничего скверного. — Так уж и быть, я поверю вам, — он смягчился, отступил на шаг и потеребил в руках свою книгу. — Я бы сам сходил к брату: волнуюсь, все ли в порядке, — признался он, ковырнув ногтем потрепанный корешок. — Но не хочу будить его: он и так слишком много о нас заботится, ни к чему ему знать, что я за него переживаю. — Он и так это знает, — проронил я, вздохнув. — От того, что ты не придешь к Торису, Торис не решит, что тебе все равно. Зато навестив его, ты хоть сердце успокоишь. Он посмотрел на меня как-то странно, как если б мои простые слова открыли для него незримую прежде истину. Сглотнув, Райвис поставил книгу на полку и немного смущенно предложил: — Пойдемте со мной. Я скажу, что вы, как наш гость, заметили, что он расстроен, и решили справиться о его состоянии. Тогда он не рассердится, что я его разбудил. — А где его комната? — спросил я заинтересованно: в глубине души мне правда хотелось удостовериться, что после пережитого в кабинете унижения бедняга в порядке. — Мы живем наверху, — отозвался Райвис, направившись к лестнице, и я последовал за ним по ступеням, ведущим на чердак. Пройдя по коридору, мы оказались в наиболее темной его части напротив узкой двери, по расположению комнат я быстро сообразил, что внизу находятся спальни графа. — Здесь не заперто: нам не велено пользоваться засовом, — пояснил мой спутник, осторожно приоткрывая дверь, чуть заскрипевшую на петлях. Мы перешагнули порог. Я даже не предполагал, что личный секретарь графа Брагинского ютится в столь тесных апартаментах: каморка шириной в несколько шагов была настолько махонькой, что тут едва умещалась узкая кровать, шкаф, стул и тумбочка, которую хозяин комнаты, судя по всему, использовал в качестве бюро: на ней покоились сшитые исписанные и чистые страницы, стопки бумаг, книги и принадлежности для письма. Как он сидел здесь, что-то читая или записывая, было решительно непонятно — для этого ему приходилось сильно сгибаться и держать локти на весу. Скверные условия, разумеется, но больший стол сюда бы просто не влез: тумбочка упиралась в глухую стену. Под потолком висела тусклая керосиновая лампа, которую Райвис сразу же предусмотрительно зажег, дабы наши глаза могли распознать хоть что-то. Скатная чердачная крыша съедала последние крохи свободного пространства, сквозь малюсенькое не зашторенное оконце проникал лунный свет. Торис лежал ничком на кровати, неловко выкрутив шею, чтобы положить на бок голову. Он даже не удосужившись нормально раздеться: на нем по-прежнему были все те же брюки от костюма, в котором он приходил к Брагинскому в кабинет. Правда, кафтан парень все-таки снял и сорочку тоже, бросив на пол, и теперь моему взору открывалась его широкая перебинтованная спина. На плечах и чуть ниже поясницы, где брюки сползли, обнажив костлявый крестец, виднелись жуткого вида синяки и свежие ссадины, будто бы человека безжалостно избили. Я сглотнул, остановившись в дверях. Под одеждой повязки были не заметны… Райвис, не обращая никакого внимания на эти бинты, поспешил к брату, бережно тронув его плечо. Тот зашевелился отнюдь не сразу, чуть слышно застонав в ответ, когда услышал свое имя, и нехотя повернулся на бок. — Райвис? — хрипло прошептал Торис. — Что ты здесь делаешь? — Пришел посмотреть, как у тебя дела, — отозвался брат, присаживаясь на край кровати. Этот диалог они вели на своем языке или, может, на нескольких языках сразу, близких друг другу, а потому — понятных для их носителей, но затем, потрогав лоб Ториса, Райвис вдруг озадаченно посмотрел в мою сторону и произнес уже громче и по-русски: — У него жар. Господин Невский, пожалуйста, позовите сюда нашу экономку, Прасковью Марковну. Она знает, что нужно делать. А я сбегаю за Эдвардом. Почувствовав, что родич уходит, бедный секретарь промычал нечто нечленораздельное, снова по-своему, но младший брат поймал его взметнувшуюся руку и, мягко прижав ее к постели, ласково произнес: — Лежи, Торис, я скоро вернусь. И не спорь: мы тебе поможем. Райвис воротился действительно очень быстро, обогнав меня: покуда я ходил в комнаты прислуги и объяснял взволнованной экономке, что у меня посреди ночи стряслось, а потом по ее указанию брал для больного стопку чистого белья да полотенец у прачки, младший балтиец дежурил у постели жемайта. По крайней мере, так решил я, поскольку, когда я снова поднялся на чердак, в комнате Ториса он опять сидел на краю кровати, заботливо держа брата за руку. Рядом на стуле я заметил аккуратного молодого человека в очках, чуть-чуть полноватого, с очень светлыми коротко стриженными волосами — похоже, того самого Эдварда. «Далеко не витязь», — мысленно хмыкнул я. — А ну расступились, — строго, но беззлобно приказала нам экономка, деловито ставя на тумбочку таз с прохладной водой и кладя рядом полотенце. Подкатав рукава, она принялась хлопотать вокруг приболевшего летувиса, со знанием дела положив его на спину и накрыв одеялом. Ребята послушно скучковались возле двери, я присоединился к ним, дабы не мешать, но все же спросил — так, на всякий случай: — Что с ним? — Ничего особенного: нервная горячка, — спокойно отозвалась женщина, приложив ко лбу лежащего влажную ткань. Торис застонал, и Прасковья Марковна нежно погладила его по предплечью. — Тише-тише, маленький, все пройдет. Что-то ты у нас опять расхворался, — по-матерински посетовала женщина, протирая лицо больному и помогая ему переодеться в чистое, — нужно за тебя свечку в церкви поставить. Ты пущай и не православный, а я за твое здоровье всегда молюсь. Ну полно тебе, не надо плакать, мое ты горюшко. Застегнув на Торисе свободную хлопковую рубашку и уложив его обратно в постель, она еще раз потрогала его уже не такой горячий, но все еще болезненно теплый лоб и наказала Райвису с Эдвардом: — Кто-нибудь из вас пускай посидит с ним покамест, удостоверится, хорошо ли хворому спится. Утром должно полегчать, но я бы завтра ему вставать не велела: хватит с нас и того, что Торису каждый месяц нездоровится. Явно он недолеченный. Надо сообщить барину. — Не надо, — подал голос Торис, судорожно сжав пальцами одеяло и натянув его повыше. Его глаза блестели, а щеки горели, свидетельствуя, что лихорадка еще не отступила, но, по-видимому, перспектива опять разочаровать графа пугала парня слишком сильно, чтобы он пропустил это мимо ушей. — Не бойся, не станет барин серчать: ты же не виноват, что занемог, — ласково заметила женщина, погладив больного по руке. — Пойду. Зовите, если что приключится. Когда она ушла, ребята заняли вахту рядом с постелью Ториса, и я понял, что лишний здесь, впрочем, меня никто не прогонял, а спать мне по-прежнему не хотелось, поэтому я замер возле окошка, рассматривая скучный ночной пейзаж. Вскоре Торису, судя по всему, действительно полегчало: он затих, его дыхание выровнялось. — Ему получше, — подтвердил мои мысли Райвис. — Спасибо за помощь, вы можете идти, господин Невский, — сказал он, зевнув, и Эдвард повторил его зевок, забавно потерев веки под очками. — Это вы, ребята, можете идти, — ответил я, улыбнувшись. — Выдохлись совсем. Ступайте-ка оба спать, а я вместо вас у Ториса подежурю: все равно у меня бессонница. Сперва вяло отнекиваясь, в конце концов они все же согласились со мной и, пожелав другу доброй ночи, расползлись по комнатам. Мы остались с летувисом вдвоем, чего, если честно, я по-своему ждал: сердце мое еще с вечера было не на месте, ведь, как ни крути, я стал невольным свидетелем сцены, не предназначенной для чужих глаз. Как воспитанному человеку мне стоило извиниться за свое несанкционированное вторжение в кабинет. Где-то около получаса после ухода Райвиса и Эдварда Торис провел во сне, и я наблюдал, как он спокойно дышит, как его грудь размеренно поднимается и опускается, а руки расслабленно валяются поверх одеяла. Я полагал, что от этой мирной картины меня тоже разморит, но куда там: бессонница взялась за меня, по-видимому, всерьез и надолго, так что даже спустя полчаса я был трезв точно стеклышко. От нечего делать я принялся крутить в голове воспоминания ушедшего дня, снова и снова удивляясь выбору, что совершил этот странный человек, и потому, задумавшись, не сразу обратил внимание, что мой подопечный проснулся и озадаченно смотрит на меня. -…где Райвис? — донеслось до моего слуха, и я вздрогнул, возвращаясь в здесь и сейчас. — Я отпустил его и Эдварда отдыхать. А мне все равно не спится, — сообщил я как можно более дружелюбным тоном: все же Торис видел во мне если не врага, то недоброжелателя и нынче сверлил меня взглядом, от которого по моей шее невольно пробегал холодок. — Со мной все в порядке, — соврал летувис, прокашлявшись. — Вам не обязательно сидеть здесь, к утру я отлежусь и буду здоров: у меня такое часто бывает. — У вас часто бывает нервная лихорадка? — озадаченно переспросил я, потерев подбородок. — Кажется, это случается с особо впечатлительными людьми, — изрек осторожно. — Возможно, — он резко отвел глаза. — Я всегда такой был, с детства. Про меня говорят, что я слабонервный, наверное, это и вправду так. — Это не плохо, — произнес я уже гораздо уверенней. — Это значит, что вы — личность душевно развитая и тонко чувствующая других. — Если бы мне еще в горячке при этом не валяться, я бы обрадовался, — тонкие губы Ториса скривились в усмешку. — Простите, что я в таком виде: не думал, что вы зайдете сюда. — Не беспокойтесь, — после тактичной паузы я все же решился начать важный разговор. — Меня зовут Петр Невский. Санкт-Петербург. — Торис Лоринайтис, — представился он, пожимая мне руку. — Жемайтия. — Очень приятно, — ответствовал я. — Мне жаль, что наше знакомство произошло при столь неприятных обстоятельствах. Граф Брагинский рассказывал мне о вас. — И что же, интересно, он обо мне рассказывал? — услыхав фамилию хозяина, секретарь напрягся, его глаза хищно сузились и в их темно-зеленых омутах заиграл нехороший блеск. — Что я — его бестолковый помощник, который вечно все путает и к которому он относится словно к бесправному рабу? — Нет, — я мысленно ругнулся, уже не слишком радуясь заведенной беседе: в тоне Ториса сквозила настолько жгучая обида, что только бы глупец не понял, как ему осточертел этот человек. — Он сказал, что у вас толковая голова и отважное сердце. — А что у меня вся спина по его милости исполосована, он случайно не сказал?! — почти вскричал летувис, с силой сжав пальцами одеяло и резко присев на постели, чуть заметно охнув, когда раны заныли. Я вспомнил о бинтах под его рубашкой, и мне тут же стало не по себе. Лоринайтис был вне себя от злости. — Он не сказал, что в последний раз избил меня накануне? Как думаете, за что? За то, что я случайно перепутал конверты и неправильно сложил письма. Я исправил свою ошибку, — его голос дрогнул. — Я купил новые марки из собственного жалованья. Зачем тогда меня нужно было наказывать?.. Оглушенный новостями, столь неожиданно высыпанными мне на голову, я не знал, что сказать: несоизмеримость вины и последовавшей за ней расплаты была вопиющая, ясное дело, что, формально наказывая Ториса, Брагинский попросту срывал на нем злость или, что еще хуже, таким извращенным способом сводил с бывшим врагом старые счеты. Что может быть большей подлостью, чем мучить того, у кого сегодня связаны руки? Что может быть отвратительней, чем насильно навязанная власть?.. Я сглотнул. Мне стало стыдно за собственную страну перед этим маленьким, но гордым народом, у которого имелись все основания ненавидеть нас. А он тем временем продолжал говорить, уронив голову, и чем дольше длилась эта дикая исповедь, тем муторней делалось мне на сердце. — Я знаю, что часто бываю рассеян и чересчур упрям, — признавался Торис, — знаю, что мне порой недостает сообразительности, но если и совершаю ошибки, то не со зла. Я просто устаю, я же не железный. Пусть даже это не оправдание, при всей моей несобранности я не заслуживаю того, что мне приходится терпеть в этих стенах. — Летувис вздрогнул и стер со щек слезы, набежавшие на глаза. — Брагинский не видит во мне равного, не слышит меня, я ощущаю себя его игрушкой. Знаете… Если бы я мог покончить с этим, я бы давно взял грех на душу, хотя, конечно, мне очень страшно. Моя вера запрещает мне подобные мысли, на могилах самоубийц не ставят креста, но иногда меня так и подмывает затянуть петлю на своей шее. Это слабость, знаю, просто сил уже нет… — Его пальцы снова смяли ткань, жилы на худых руках вспухли, пугающе выделяясь под тонкой кожей, под глазами залегли тени. Мне померещилось, что я говорю с наполовину покойником, меня передернуло от таких фантазий, и, поддавшись порыву, я мягко взял парня за запястье, чуть выше косточки. — Ради Бога, прости меня, — выдохнул я, сам не заметив, как перешел на «ты», и поспешив пояснить на немой вопрос Ториса: — Вчера я не вовремя зашел в кабинет, я не должен был это видеть. — Не извиняйтесь: хозяин не в первый раз унижает меня прилюдно. — Даже если и так, мне не следовало входить без стука. А ему, кстати, не следовало трогать тебя: ты ему не раб, а подчиненный, поступать с тобой так безнравственно, — я был непреклонен: все равно, несмотря ни на что, я считал насилие далеко не всегда оправданной мерой. — Он ударил тебя и не извинился. Я скажу ему завтра же, чтобы он прекратил, или… — Послушайте, — перебил меня Лоринайтис, потерев виски. — Он бьет меня регулярно и никогда не извиняется, даже если я вообще ни в чем не повинен, то, что вы видели вчера, — лишь малая часть страданий, которых я, по его мнению, заслуживаю. Если вы попросите за меня, мне влетит за неумение держать язык за зубами. — На его лице появилось умоляющее выражение. — Прошу, не говорите ничего Брагинскому. — Хорошо, убедил, — выдохнул я и заверил беднягу: — Не переживай, я тебя не выдам. — Спасибо, — искренне поблагодарил он. Потянувшись, я помог ему прилечь немного повыше и, еще раз смочив в воде, осторожно приложил полотенце к его горячему лбу. Скорее всего, жар снова усилился, потому как Торис ослабел, а румянец на его щеках стал заметнее: нервничать парню вовсе не стоило. — Знаете, я ведь на самом деле не хочу жить, — вдруг проронил Лоринайтис, смежив веки. Я взволнованно посмотрел на него, ловя каждое дальнейшее слово: я слышал, что желание наложить на себя руки свойственно впечатлительным и ранимым существам вроде Ториса, и что они нередко осуществляют эти страшные планы. Жемайт грустно улыбнулся. — Зачем мне жить, если моя страна захвачена, а мой народ обречен сидеть под властью того, кто говорит на чужом ему языке? Сам я уже теряю веру однажды увидеть свой край свободным и независимым, процветающим и вновь сильным. Меня же здесь держат за живой трофей. — Он сморгнул, и из его воспаленных глаз выкатились накопившиеся под ресницами слезы. — Я бы давно повесился, если бы не Райвис и Наташа — терплю только ради них. Если меня не станет, кто их защитит? Так я хотя бы могу следить за Брагинским, отводить на себя его жуткий гнев. Это единственное, что я пока еще в состоянии для них делать. Он замолчал — притомился, наверное. Его веки еще раз дрогнули прежде чем сомкнуться, а я по-прежнему сидел рядом на стуле, боясь пошевелиться. Слова Лоринайтиса прожгли меня насквозь. Вот, значит, как… Мысли-бисеринки, ранее упорно не желавшие приходить в порядок, теперь нанизались одна за одной на общую нить причинно-следственных связей. И как я сам не додумался? Все же было до боли просто: влюбленный мужчина, готовый принести себя в жертву ради избранницы, — старо как мир. «У него каменное сердце», — вспомнились мне слова Ивана, правда, теперь я понимал, что он ошибался. Не каменное, а золотое, или, скорее всего, — янтарное, как застывшая смола древних сосен, закаленная солеными водами Балтийского моря. Холодное и твердое на ощупь, а внутри горящее солнечным пламенем — большая редкость среди живущих. Мне почему-то сделалось неловко, точно я тоже в какой-то мере нес ответственность за чужое горе, и, отметая все приходящие в голову мысли как неуместные, я молчал. Торис тоже молчал, вновь заговорив лишь после того, как я посмел предположить, что он спит. — Однажды он ляпнул, что я получаю удовольствие от своих страданий, — тихо произнес жемайт, не открывая глаз. — Что я нарочно провоцирую его, чтобы заработать взыскание построже и отдать свое тело на растерзание. Чушь, — Торис поморщился. — Я ненавижу Брагинского. И ненавижу, когда он издевается надо мной. — Он сглотнул, едва приметно облизал губы и мечтательно прибавил на выдохе: — Я испытываю сладкую дрожь только от Ее рук — ей бы я вправду сам вручил розги, попросив отходить меня за мои проступки, от нее с искренней благодарностью я принял бы любую, даже самую нестерпимую боль. Это одуряющее чувство беспомощности и трепета, когда стоишь перед нею на коленях… Я бы вел себя хорошо, достойно принял бы заработанное наказание. А потом она бы пожалела меня, прощенный, я бы лежал на ее руках, отдавшись ее тоненьким пальцам, что копались бы в моих волосах, баюкая меня и лаская. Она пела бы мне свою «Купалінку», пока не стала бы целовать меня… как раньше… как тогда… — щеки летувиса покрылись румянцем, явно не от горячки, лоб усеяли блестящие капельки. Я сидел тихо-тихо, внимая его до боли искренним словам, в которых тоска смешивалась со страстью, а наслаждение — с отчаянием. В каком-то смысле я отлично понимал летувиса: самого угораздило втрескаться в неприступную особу. — Я люблю ее, — чуть не плача, признался Торис. — Сколько бы ни минуло лет, под чьей бы мы властью ни очутились, я навечно вассал пани Арловской, присягнувший ей века назад как Великому Княжеству. Мы знаем друг друга с детства, вместе росли, взрослели, вместе боролись с общим врагом. Наташа… моя Наташа. Ее нежно-васильковые очи всегда будут смотреть на меня, — бледное лицо Ториса исказила боль, из-под плотно сомкнутых век выползли и скатились по вискам несколько слезинок. — Мы были счастливы, — прошептал он. — Мы мечтали о помолвке и собирались обвенчаться, когда нашу страну постигла беда. Но я не забыл и не забуду ее, Литву, которую ныне зачем-то нарекли Белой Русью. Засыпая, я молюсь за нее и прошу явить мне ее во сне… — его голос почти затих. — Я хочу верить, пусть даже этому не суждено когда-нибудь сбыться, что однажды мы снова встретимся, она обнимет меня, как прежде, и расплачется на моем плече. Я так хочу увидеть ее… Он смолк, сглотнул комок, подступивший к горлу, а потом его рот неожиданно растянулся в жуткой ухмылке, какую я встречал лишь однажды у какого-то висельника. — Я брежу, — пробормотал Торис. — Простите. — Все в порядке, — тихо заверил я, прекрасно понимая, что он не стал бы бредить по-русски. Чтобы хотя бы немного уменьшить чужие муки, я снова поменял мокрое полотенце на его голове и еще раз аккуратно протер ему лицо, заодно убрав следы слез с его скул и висков. Прощупав больному запястья, я убедился, что его сердце не заходится, это меня утешило, и я озвучил то, что давно следовало озвучить: — Раз тебе здесь так плохо, ты можешь уйти. Торис вздрогнул, наконец-то открыв глаза и даже чуть-чуть присев на своей постели. Вид у него был растерянный и печальный, как если бы мое глупое предложение прозвучало до неприличия наивно. — Мне нельзя: я военнопленный, — Лоринайтис грустно помотал головой. — Вы же знаете, что из моего положения только два пути: эшафот или чужие знамена. Я выбрал первое, но мне насильно сохранили жизнь. Если я совершу побег, меня окончательно приговорят к казни — может, для меня самого так оно и лучше, но Райвис с Эдвардом этого не перенесут. — Тогда подумай о службе, — я пожал плечами, нарочно произнося эти слова как можно отстраненнее: слишком больно они звучали. На месте Ториса я бы послал себя далеко-далеко к чертовой матери, однако что-то в моей душе не позволяло мне промолчать. — Это кошмар, конечно, но все-таки меньший, чем жалкое положение слуги. — Я… я подумаю, — негромко проронил он в ответ. Медленно опустив голову на подушку, Торис поправил на лбу сползшее полотенце и, состроив страдальческую мину, замученно подытожил: — Сейчас бы мне поскорей оправиться, тогда можно и о будущем рассуждать. Мне следует меньше нервничать: все говорят, что моя горячка от нервов. — От нервов и от ненависти, которая ест тебя изнутри, — заметил я, снова посмотрев за окно: луна уже спряталась за тучи, и теперь ночная тьма смыкалась прямо за стенами. — От ненависти?.. — непонимающе повторил жемайт, собираясь, похоже, спросить еще что-то, но мне было слишком близко то, о чем я говорил, потому я не стал дослушивать. — От нее, родимой. Тот, кто в сердце обиду носит, ненависть свою кормит, а значит, против себя грешит. Ты бы высказал свои претензии Брагинскому, отпустил бы злость — стало бы полегче, а так… — я вздохнул. — Только душу отравляешь себе. От того и болеешь. Я не сомневался, что реакция будет одной — гробовое враждебное молчание, и удивился, когда услыхал негромкое: — Я все равно не прощу его. Не смогу. Но я бы попытался, если бы он сам попросил у меня прощенья… — Я посмотрел на Ториса: он сжал кулаки и едва не плакал. — Хоть раз. Мое сердце пропустило удар, а после забилось вновь, гулко отдаваясь в ушах. Я не мог поверить, но, встав со стула, набрал в легкие воздуха, чтобы произнести как можно тверже и четче, как подобает офицеру: — Тогда я сейчас позову его, и вы наконец-то поговорите. Согласны, Лоринайтис? Он поднял глаза, в которых плескалось поразительное спокойствие. — Согласен. *** К спальне Ивана я шагал бодро, однако возле дубовых дверей, увитых узорчатой резьбой, моя решимость поубавилась: храп из-за них больше не доносился, но тишина говорила, что хозяин поместья отдыхает и его не стоит будить из-за какой-нибудь ерунды. Впрочем, напомнив себе, что проблемы Ториса вовсе не ерунда, я резко выдохнул и, дежурно постучав, нажал на ручку. Не заперто. Правая половина распашных дверей открылась бесшумно, пропуская меня в величественные покои. Насколько тесной и узкой была чердачная каморка летувиса, настолько же просторными оказались смежные спальни, отделенные друг от друга перегородкой. Я прошел через первую, поразившись, как можно так громко храпеть, чтобы было слышно в коридоре через две двери, и при этом не просыпаться. Добротная мебель темнела на фоне стен, дорогой текстиль вторил ей, создавая мощный, хотя и слегка устаревший интерьер. В Европе так давно никто спальни не обставляет. Впрочем, весь дом Брагинского вполне соответствовал самому Брагинскому — человеку сильному, уверенному и трудному на подъем. Во вторую спальню я не стучал, решив, что если Иван не спал, то он уже и так в курсе, что к нему пожаловали, а если спал, то слишком крепко, чтобы услышать стук. Как выяснилось, верным оказалось второе предположение: граф пребывал в мире снов — мне пришлось как следует потормошить его за плечо, чтобы растолкать. — Ванька, проснись, мне нужна твоя помощь, — мысленно я тридцать раз помянул чертей, покуда Брагинский, невинно хлопая ресницами и широко зевая, пытался выяснить, являюсь ли я просто плодом его заспанного воображения. — Что случилось? — наконец, убедившись, что я никуда не исчезаю, хрипло вопросил он. — Торису нездоровится, — вздохнул я. — У него нервная горячка. — Опять? — упавшим голосом пробормотал Ваня. — Опять, мать твою, причем опять по твоей милости, дурень. Если бы мы не приходились друг другу старинными приятелями, не били вместе шведов с французами и не служили в одном полку, я бы, возможно, и выбирал выражения. Но с Брагинским меня связывало слишком многое, чтобы сейчас заискивать перед ним. Тем не менее, я не забыл и про обещание, данное Торису, так что вдаваться в подробности постигшей летувиса беды не стал. — Я зашел посмотреть, как он чувствует себя после того, что наблюдал между вами, — а он пластом лежит, — сообщил я мрачно. — Я уже позвал экономку, мы помогли ему немного очухаться, но он хочет видеть тебя. Сейчас же. Я нарочно говорил с Брагинским как можно строже: хотел, чтобы он на собственной шкуре прочувствовал, что ощущает несчастный Торис, изо дня в день слыша в свой адрес подобные распоряжения. Но, на мое удивление, Иван отнесся к моему заявлению спокойно, только устало почесал свой взъерошенный затылок да плечами пожал. — Хорошо, — кивнул он, натягивая халат. — Пойдем. Мы спешно поднялись на чердак, и Иван, ни словом более со мной не обмолвившись, без стука открыл дверь в комнату Ториса. Жемайт по-прежнему лежал на спине, на его лбу покоилось в несколько раз сложенное влажное полотенце. Увидев Брагинского, летувис приподнялся. — Лежи-лежи, — сказал ему Иван, пододвигая стул к койке. Мне показалось, что в его голосе как будто бы появились заботливые нотки… впрочем, скорее всего, мое воображение просто выдавало желаемое за действительное. Однако я не мог отрицать, что тон графа потеплел в сравнение с тем, каким он бывал обыкновенно, особенно — при разговоре со слугами. — Надобно бы послать за доктором, — посетовал Ваня, щупая лежащему пульс. Хрупкое запястье летувиса в сравнении с медвежьей лапищей русского смотрелось еще тоньше, чем на самом деле. Я бы не назвал Лоринайтиса заморышем — нет, этот мужчина был по-своему крепок, военная выправка, широкие плечи, сильные руки делали его настоящим солдатом, не знающим устали в бою. Но рядом с по-настоящему огромным Брагинским, про которого справедливо говорили «косая сажень в плечах», любой, в том числе и я, казался невзрачным, а люди комплекции Ториса — вообще дохленькими. Руки как плеточки, острые ключицы, запавшие глаза… как такой вообще ноги таскает? Мое сердце заныло от жалости. — Час слишком поздний, — проронил больной. — Да и не беспокойтесь: к утру отпустит. — Даже если и так, — Брагинский вздохнул, — тебя давно пора осмотреть хорошему лекарю: негоже хворать столь часто. — Он снял полотенце с головы Ториса, потрогал горячий лоб. — Ты ужинал? — справился Иван. — Нет, — отозвался Торис, на всякий случай готовясь получить выговор, но хозяин только грустно охнул и миролюбиво предложил: — Если хочешь, для тебя приготовят что-нибудь легкое. Тебе нужны силы, чтобы поправляться. — Немного помолчав, Брагинский вздохнул и, уже осторожнее, заметил: — Мне передали, что тебе стало плохо. Я знаю, ты злишься на меня. — Я не злюсь. — Злишься. И поделом. Я сам сейчас понимаю, какую совершил глупость. Стараясь не шуметь, я отступил на шаг и тенью выскользнул за дверь, тихо прикрыв ее: дальнейший разговор мне не предназначался. Не знаю, может, я и вправду слишком молод и наивен, как укорял меня Великий Новгород, но мне в тот момент стало вдруг так легко, так радостно, хоть пляши. Неужели я действительно сделал это — примирил бывших врагов? Хотя бы на какое-то время, благодаря моим стараниям, они остановят творящийся здесь кошмар — разве то не победа? Я ликовал. Улыбался, как дурак, стоял у стены, подперев ее, и наслаждался тишиной ночного поместья. Поймал я себя на том, что, задремав, едва не свалился на пол. Изумившись, что чертова бессонница, кажись, отступила, я на всякий случай прислушался, но ничего не услышал: стены дома были все-таки очень толстыми. Тогда, сгорая от любопытства, я на цыпочках прокрался к двери и наклонился к ней. Моих ушел достигли обрывки тихого разговора. — …Это не твоя вина, Иванас: маленькие страны вечно в обиде на больших, — сказал Торис. — Я просто надеюсь, что ты нас по крайней мере заметишь. — Еще раз прости меня, — повинился Иван. Кажется, он говорил искренне, не для летувиса и, тем паче, не для меня, а вправду от сердца. Что ж, если так… — Ты очень дорог мне, да, — перебил мои мысли Ваня. — Ты многому меня научил. — Побудь тогда немножко со мной, — попросил Торис. — Сон никак не идет… Пожалуйста. — Конечно. Выдохнув, сам не осознавая до конца, что делаю, я нажал на ручку, приоткрыв скрипучую дверь, но, к счастью, не спугнул их: скорей всего, им было глубоко наплевать сейчас на свидетелей. Они сидели обнявшись, как старые друзья, вновь обретшие друг друга после долгой разлуки — Торис доверчиво прильнул к плечу Ивана, а тот гладил его по израненной спине, ласково и осторожно, точно родного брата. Я понял, что лишний здесь, и со спокойным сердцем отправился спать, уснув беспечным сном победителя.