Семнадцать лет назад.
— Проснись!
Чизоме морщится и отворачивается от источника яркого света. Мама одним движением руки раздвигает створки дверей и заваливается — именно заваливается, а не заходит — в его комнату.
— Ты все еще не встал?
Чизоме сворачивается в клубочек, совсем не желая вставать.
— Можно… я еще полчаса… мне же в школу так рано не надо…
Мама хватает край одеяла и тянет на себя, сдергивая его с Чизоме. Спину обжигает холодом, и сон как рукой сняло.
— А кто мне вчера обещал, что отведет Мо-чана в детский сад?
Чизоме трет заспанные глаза, силясь вспомнить это свое обещание. Но ничего не может вспомнить.
«Я либо сошел с ума, раз пообещал отвести чудище в садик, либо… мама что-то путает. Или выдумывает, » — думает Чизоме, однако делать нечего — если он сейчас не отведет Монсуту в садик, мама закатит истерику. И опять начнется, какой он неблагодарный, совсем не любит «милашку» Мо-чана, да и ее в придачу тоже. Чизоме цыкал на это, злясь на эту откровенную ложь — да, он терпеть не мог Монсуту, но маму никогда не переставал любить.
Монсута, взрослея, все больше и больше оправдывал свое имя.
«И что в нем такого милого?» — не раз удивлялся Чизоме, слушая, как расхваливала младшего мама. А еще он стал замечать, что чудище совершенно не похоже на маму — вот ни капельки. Чизоме долго думал, искоса разглядывая брата. И, когда он наконец понял, кого так напоминает ему Монсута, он возненавидел его еще больше.
Монсута, как две капли воды, был похож на одного из насильников.
С тех пор, как он понял это, Чизоме старался не смотреть на младшего. Избегал даже просто встречаться с ним взглядом. От воспоминаний о той ночи его всего наизнанку выворачивало. Чизоме еле сдерживал себя от желания придушить это чудище.
Монсуту нужно было каждое утро отводить в детский сад. Детский сад находился недалеко от дома — пешком до туда идти, ну, от силы минут десять. Но это со скоростью двенадцатилетнего Чизоме. Вместе с вечно не желающим никуда спешить Монсутой этот путь растягивался на все двадцать, а то и тридцать минут.
Монсута еле передвигает ногами, задрав голову к небу и следя за проплывающими облаками.
«Странный он какой-то, » — думает Чизоме, крепче сжимая его запястье. Он тянет его за собой, заставляя тем самым идти хоть чуточку быстрее. Это помогает, но ненадолго. Монсута через пару шагов вновь плетется за старшим, то и дело приседая на корточки и пальцем тыча в траву и над чем-то еле слышно хихикая.
— Блатик! — не выговаривая букву «р», говорит Монсута. — А куда мы идем? И почему мама не с нами, а?
Чизоме стискивает зубы, чтобы не сорваться и не врезать чудищу. Каждый день одно и то же — один и тот же вопрос, один и тот же ответ. Он уже мозоль на языке набил объяснять Монсуте, куда и зачем они идут. А уж про то, куда каждый день должна ходить мама — подавно.
— Монсута, я сколько раз тебе повторял! Мы идем в детский сад… там твои друзья еще есть. Ну, понимаешь? — дру-зья? — по слогам и чуть не завывая от ярости, объясняет Чизоме.
Монсута тупо смотрит на старшего. В его невинном взгляде зеленых, не маминых, глаз, не проскальзывает ни единого намека на разум. Такое чувство, будто Чизоме разговаривает со стенкой. Нет, со стенкой даже легче говорить — она хоть вопросов глупых и одних и тех же не задает. Лучше бы Монсута просто молчал.
— Длу…зья? — словно смакуя каждую букву, произносит Монсута. — Ага, у меня есть длузья. А еще злая тетя… Я-Забыл-Как-Ее-Звать- сан.
«Нет, он реально безмозглый. Даже имени воспитательницы запомнить не может!» — презрительно хмыкает Чизоме.
— Блатик, но почему мы туда идем? Почему мои длузья не могут плийти ко мне, а не я к ним?
Чизоме закусывает губу, не зная, что и ответить на это. Бабушка Хиёри говорила, что в детстве все дети одинаковы, и чтобы он не злился на Монсуту. Неужели и он был таким же безмозглым и эгоистичным?
— Заткнись и иди молча, — шикает на него Чизоме, крепче перехватывая руку Монсуты и силком потащив его. Монсута безвольно, даже и не думая сопротивляться, плетется за ним. — И, научись уже эту гребанную букву «р» выговаривать!
— Я маме пожалуюсь, что блатик лугается! — обиженно бурчит Монсута.
«Говорить толком не умеет, а уже знает, как мне нельзя при нем выражаться!» — фыркает Чизоме. —
«Больно умный для безмозглого…» Но в перепалку с ним не спешит вступать — если Монсута и вправду пожалуется маме, то Чизоме несдобровать. А мелкого медом не корми — лишь бы мамочке пожаловаться. Чизоме придумал брату еще одно обидное прозвище кроме мелкого чудища — маменькин сыночек.
После того, как он сдал Монсуту с рук на руки той самой злой воспитательнице, имя которой мелкий никак не может запомнить, Чизоме возвращается домой не в лучшем расположении духа. Весь день испорчен этим чудищем.
Чизоме идет, уткнувшись взглядом в носы своих протертых, но еще служащих ему верой-правдой ботинок. На секунду он поднимает голову и видит у автобусной остановки бабушку Хиёри.
— Бабушка! — обрадованный кричит Чизоме. Но старушка его как будто и не слышит. — Бабушка! — вновь повторяет он, и в следующее мгновение срывается с места, обожженный ледяным ужасом от увиденного.
Старушка хватается за грудь и сжимает сухими морщинистыми пальцами ткань кимоно, другой рукой пытается достать до лавочки автобусной остановки. Ее колени подгибаются, и она, странно и неестественно покачнувшись, падает. Из ее рук вываливаются пакеты, и по асфальту катятся ярко-алые яблоки.
Чизоме в последнюю секунду успевает схватить старушку за плечо и усадить ее на лавочку, не позволив ей упасть. На лбу старушки выступают мелкие капли пота, она тяжело и с тонким свистом дышит. Пару раз она моргает, глядя будто сквозь Чизоме.
— Бабушка, что с вами?.. — перепугавшись не на шутку, шепотом спрашивает Чизоме и машет ладонью перед ее лицом. — Э-эй, бабушка Хиёри, вы как?
Он касается пальцем ее дряблой морщинистой щеки и удивляется, какая у нее сухая кожа — будто бумага, пергамент. Такие же сухие и безжизненный листья шуршат осенью под его ногами, взлетают в небо, подхваченные легким порывом ветра.
«Как же бабушка Хиёри постарела!» — ужасается Чизоме.
Старушка только после этого прикосновения приходит несколько в себя. Ее взгляд проясняется, и она узнает сидящего перед ней, взволнованного Чизоме.
— Ох, это ты!.. — ее голос звучит хрипло, напоминает Чизоме шуршание тех самых сухих осенних листьев. Она хочет сказать что-то еще, открывает, было, уже рот, но заходится кашлем и прижимает к бледным губам ладонь, зажмурившись.
— Бабушка, что с вами? — вновь хватает ее за плечо Чизоме, не зная, чем ей помочь. Но все его существо трепещет от желания сделать для старушки хоть что-то. — Может, скорую вызвать? Я сейчас… сейчас сбегаю…
Чизоме уже вскакивает с места, чтобы побежать к будке с телефонным аппаратом, но старушка удерживает его, вцепившись пальцами в рукав свитера.
— Не надо, Чизоме-кун. Все нормально…
Она слабо улыбается, но ее глаза, как это бывало раньше, не блестят прежним задорным блеском. Они матовые, будто бархатные. Чизоме чувствует неладное, но виду не подает. Он только сейчас понимает с досадой, что вызвать скорую у него так и так не вышло бы. У него в карманах ни единой йены. Пусто.
— Давайте я вас до дома провожу… что ли, — говорит Чизоме.
— Что ж, спасибо, — улыбается старушка. — Только тут такое дело…
Она кивает на пакеты на асфальте и рассыпанные продукты. Чизоме понимает все без слов и мигом садится на корточки, быстро собирая овощи и фрукты.
— Приходи сегодня вечером, — произносит старушка.
Она медленно, опираясь на руку Чизоме, идет вместе с ним к своему дому.
— Я приготовлю кое-что очень вкусное. Вот… даже и продуктов прикупила, — старушка кивает на пакеты, которые несет Чизоме.
Она долго рассказывает про то, что собирается приготовить. Рассказывает с увлечением и вдохновленно, а Чизоме с неподдельным интересом слушает ее. Когда они доходят до дома старушки, она благодарит его и кивком головы прощается с ним. Но Чизоме не спешит уходить, хотя ему давно пора бежать в школу. Он смотрит ей вслед, провожает взглядом ее спину. А на душе кошки скребутся от нехорошего предчувствия.
Через год бабушка Хиёри умерла. Крохотный сгусток крови — тромб, как назвал его врач, осматривавший старушку — стал причиной ее внезапной, но безболезненной смерти.
Этот день Чизоме запомнил на всю жизнь. Так же, как и ужасная ночь, и насильники, этот день остался выжженным клеймом на его сердце.
Похороны были назначены на следующий же день после ее смерти. Провожали в последний путь старушку почти все ее соседи. Чизоме кусал себя за губы, стараясь не заплакать при одном только взгляде на ее будто высушенное, как лист в гербарии, лицо. Его спрашивали, приходится ли он ей родственником, и он через силу отвечал, что нет. Старушка стала для него самым дорогим человеком на свете, этот совершенно чужой человек был роднее матери.
Чизоме смотрел на уже готовую могильную плиту с именем и годами жизни старушки. Он удивился, насколько она была его старше: ей целых восемьдесят шесть. Прожила бы еще два месяца — было бы восемьдесят семь. Чизоме и представить не мог, насколько это долгая жизнь. Эти восемьдесят с лишним лет казались ему тогда вечностью. Но в то же время эта вечность имела конец. Чизоме зажмурился, совершенно запутавшись в своих мыслях.
Дождь лил весь день как из ведра. Чизоме поднял голову к небу, а по его щекам текли слезы вперемешку с дождевыми каплями.
«Я не плачу… это вовсе не слезы…» — как в забытьи шептал он. А старушку монотонно, не как люди — как бездушные машины, засыпали влажной землей.
Такой боли и одиночества Чизоме не испытывал ни разу в жизни. Из него будто душу вырвали, оставив ему лишь крохотный ее клочочек.
Чизоме, вернувшись в холодный, ставший в одно мгновение ненавистным дом, заваливается на татами.
— Братик, давай поиграем! — забегает к нему в комнату Монсута и тянет за руку. Ему весело, ему хочется играть — он и знать не знает, что умер человек. Да если бы и знал — понял бы, что это вообще значит?
— Отстань от меня.
У Чизоме нет сил даже злиться на него. Он просто отмахивается от него.
— Ну, поиграй со мной! — не отстает Монсута. Ему мама никогда ни в чем не отказывала, и он не понимает смысла такого слова как «нет». Для него его просто не существует.
— Отстань.
— Поиграй со мной! Поиграй! — кричит Монсута. Но Чизоме никак не реагирует на его крик. — Мама! А братик не хочет со мной играть! — убегает он.
Чизоме не слышит шагов, он ощущает спиной лишь вибрацию пола. Не слышит маминого голоса, но по движению ее губ понимает, что она злится, ругается на него. Чизоме стискивает руками голову, чувствуя разрывающую его напополам боль.
— Прошу, оставьте меня в покое! — кричит Чизоме, но его крик вряд ли доходит до маминых ушей, заглушенный плачем капризного Монсуты.
***
Пятнадцать лет назад.
Поезд в метро задерживается на пару минут. Такое бывает редко, но все-таки бывает. Если бы поезд пришел раньше, хоть на одну минуту, или вообще не пришел, все тогда было бы по-другому. Но Чизоме сейчас, спустя годы после случившегося, понимает, что сделал бы это в любом случае — если не тогда, то потом. Обязательно сделал бы.
Ненависть к Монсуте росла с каждым днем. Его внешность — точная копия насильника, его поведение, каждый раз выводившее Чизоме из себя, были бомбой замедленного действия. И в конечном итоге она взорвалась от крохотной искры.
— Когда поезд придет? Мне уже надоело жда-ать… — канючит Монсута, от нетерпения приплясывая на одном месте.
— Может успокоишься, а? — дергает его за руку Чизоме. — Хватит так себя вести — люди же смотрят!
И правда — на нытье Монсуты стали оборачиваться взрослые, а ровесники Чизоме — хихикать. Чизоме густо краснеет, услышав это. Вся школа знает, какой у него несносный младший брат, знают все — а вот сам Монсута этого не знает. Он, веря словам своей мамочки, считает себя самым-самым. Чизоме бесит то, что ему приходится из-за него чувствовать стыд.
— Нет, правда, чего поезда нет? — допытывается Монсута. — Я домой хочу…
— Еще одно слово — и ты до дома живым не доедешь, — шикает на него Чизоме, и эта угроза заставляет младшего прикусить язык. Да только не надолго.
— Братик, а ты в первом классе тоже… тоже учительнице говорил, кем хочешь стать?
Чизоме кивает, не понимая, к чему он вообще завел этот разговор. Ну, все лучше, чем нытье на всю платформу.
— Угадай, что я такого сказал, что у нее глазища стали во-от такие? — И Монсута показывает пальцами, какие у учительницы были глазища.
У Чизоме нет никакого желания играть в «угадайку», и он хмуро говорит:
— Ну, говори уже.
— Я сказал, что не хочу ни кем быть. Не, ну, я хочу, наверно, Героем стать. Все хотят… Но это скучно. Да и работать надо… Мне и с мамой жить хорошо. Мама меня любит. Я буду с мамой жить.
— Ну и дурак, — фыркает Чизоме. — Мама не сможет вечно тебя кормить, да и к тому же…
Монсута издает короткий смешок, а потом и вовсе заливается каким-то злым смехом. Чизоме не понимает, почему мелкий начал хохотать — и этот беспричинный смех раздражает лишь больше. У него создается такое ощущение, что Монсута испытывает его терпение, проверяет, насколько крепки нервы. Да просто издевается над Чизоме!
Чизоме смотрит на Монсуту, и это лицо, перекошенное от смеха, так живо напоминает ему о тех мужчинах, насиловавших его маму.
Их маму, но Монсута так чертовски похож на одного из насильников. Чизоме не хотел до последнего верить, что Монсута сын одного из тех мужчин. Не хотел, но глаза и разум говорили обратное. В чудище он каждый раз видел того человека, которого желал всем сердцем убить.
— Ты так говоришь, — отдышавшись, произносит с презрительной усмешкой Монсута, — потому что мама тебя не любит. А меня — любит.
Чизоме застывает, раскрыв рот от изумления. Нет, он и сам это в глубине души понимал, но одно — думать об этом. И совершенно другое — слышать это из уст младшего брата. Чизоме кажется, будто из его легких одним ударом вышибли весь воздух.
Это стало последней каплей, переполнившей чашу терпения.
— Ты что делаешь? — испуганно взвизгивает Монсута. Чизоме хватает младшего за края куртки и резко встряхивает. Делает шаг к краю платформы, и в это самое мгновение со смешанными чувствами видит, как темный туннель на секунду вспыхнул ярким светом. Монсута, будто догадавшись, почуяв каким-то образом, что его ждет, принимается вырываться пуще прежнего.
К платформе подходит поезд.
Чизоме не соображает в эти секунды, что творит. Он выпускает из рук края куртки младшего и резко толкает его от себя.
«Мама и меня любит! И меня! Не только тебя одного!»
Все происходит в мгновение ока. Чизоме не успевает опомниться, как в его уши ударяет душераздирающий вопль, визг тормозов, чьи-то испуганные крики. Люди, стоявшие на платформе, подбегают к краю и смотрят вниз, прижимают руки к груди. Кто-то плачет.
Чизоме на негнущихся ногах тоже подходит к краю платформы и смотрит вниз. Там на рельсах лежит с разбитой головой, с вывернутыми конечностями и весь залитый кровью Монсута.
«Как так?» — смотрит на все это Чизоме, сам не понимая, что он в этот момент чувствует. —
«Он, что… мертв? Конечно же, мертв… я же сам его… убил».
И к собственному изумлению находит радость в самых отдаленных уголках своей души.
Чизоме спиной чувствует прикованные к себе взгляды. Дрожа всем телом, он оборачивается. Шепот волной прокатывается по толпе:
— Я видел… это он его толкнул!
— Нечаянно? Или… специально?
— Специально! Ты только посмотри на него…
Чизоме делает шаг назад, прижимая руки к груди. Ему кажется, что сейчас вся эта толпа бросится на него и растерзает на клочочки, и он будет утопать, как и чудище, в лужах собственной крови.
— Убийца! Он убийца!
Этот истошный женский крик поражает Чизоме до глубины души. Уголки его губ дергаются в подобие злой усмешки — он, сам не понимая, почему, чувствует прилив гордости от содеянного.
***
Смерть младшего сына стала ужасным ударом для женщины. От этого удара она не смогла оправиться. Но мама даже мысли не могла допустить, что Чизоме мог убить Монсуту или вообще быть виновным в случившемся. Она до смерти любила Монсуту и была уверена, что все любят его точно так же.
Чизоме понимал, что если он скажет правду полиции, разбиравшейся в случившемся, это ничем хорошим для него не закончится. Он поэтому и не признался в том, что умышленно толкнул Монсуту. И уж тем более не сообщил того, что давно хотел сделать это.
— Мой младший брат… — приняв как можно более несчастный вид, давал показания Чизоме, — начал баловаться на станции. Я его пытался успокоить, но он… он меня не слушал. Я пытался его поймать, когда он… оступился на краю платформы, но… но не успел.
Видимо, в Чизоме умирал гениальный актер, потому что ему поверили.
Чизоме думал, что их с мамой жизнь наладится, станет прежней после смерти Монсуты. Как глубоко он тогда заблуждался!
Мама не смогла смириться с потерей. Для нее Монсута стал смыслом жизни и, потеряв его, она потеряла и само желание жить. После неудачной попытки наложить на себя руки ее отправили в психиатрическую больницу. И даже там, пока ей не начали колоть в больших дозах успокоительное, мама пыталась то задушить себя одеялом, то выпрыгнуть из окна — из окна второго этажа.
Кроме положительного это успокоительное имело и отрицательный эффект. После него у мамы появилась странная и непонятная мысль — что Монсута жив. Она даже на полном серьезе утверждала, что разговаривает с ним по телефону каждый день. Хотя пользоваться телефонами в психиатрической лечебнице пациентам нельзя было. А разговаривать с мертвецом она никак не могла. Только если мысленно.
Чизоме на тот момент было четырнадцать, и жить одному ему никто не позволил бы. Поэтому черт знает откуда появилась его двоюродная тетя, которой было глубоко плевать на своего племянника. Она, как сама признавалась Чизоме, хотела исполнить свой долг родственницы и помочь «бедной кузине, с которой случилось такое несчастье».
— Я буду кормить и одевать тебя, — сразу же поставила условия тетя. — Большего от меня и не жди.
Чизоме тотчас же согласился с этими условиями. Через год он стал подрабатывать вечером после школы и мог кое-как сам себя обеспечивать. Но продолжал жить с тетей, ведь больше негде. Чизоме пытался копить на съемную квартиру, но очень скоро понял, что это пустая трата денег и времени.
Чизоме раз в неделю точно навещал маму. И почти каждый раз находил ее сидящей неподвижно. Она смотрела в одну точку, даже и не моргая. Но с приходом сына мигом оживала и широко улыбалась.
— Чизоме, ты пришел! Я так по тебе соскучилась!..
Она крепко обнимала его, и Чизоме каждый раз задыхался исходящим от нее запахом лекарств. Ему от этого запаха становилось дурно, и кружилась голова. Чизоме почему-то ощущал отвращение к собственной матери. Ему хотелось оттолкнуть ее, но, чтобы не расстроить ее, он терпел ее объятия.
— А почему Мо-чан ко мне не приходит? — наивно спрашивала женщина, продолжая все так же широко улыбаться. — Он не хочет меня видеть?
Чизоме каждый раз не знал, что и ответить. Обещал, что в следующий раз обязательно приведет мелкого. И мама верила и с нетерпением, верно, ждала. Он давал ей ложную надежду не потому, что хотел ее обмануть, а потому… Потому что ему просто не хватало духу лишить маму единственной оставшейся надежды.
***
По телевизору передавали сводку свежих новостей. Чизоме чистил картошку и мысленно проклинал ленивую тетю, для которой ему приходилось готовить. Он терпеть не может готовить — и, по большей части, именно из-за нее. Тетя вообще не работала. Она целыми днями сидела либо дома, просматривая книги и газеты по десятому кругу. Либо ходила на собрание таких же бездельников, как и она сама. Тетя занималась то ли благотворительностью, то ли еще чем — Чизоме не знал, да и вникать не хотел.
Чизоме отвлекается от чистки картошки и исподлобья смотрит на экран телевизора. Рассказывают о каком-то теракте, устроенном Злодеями, в Токио.
«Ну, это далеко от нас, » — пожимает плечами Чизоме и хочет, было, выключить телевизор. Он уже тянется рукой к пульту, как его внимание отчего-то приковывает Герой на экране.
— Да, я спас несколько десятков людей из-под завалов, — говорит Герой, и Чизоме недобро щурится, слушая его. — Нет, что вы, это для меня не то чтобы сложно… это мой долг — спасать людей.
Герой наконец-то поворачивается лицом к камере, и сердце Чизоме пропускает удар. Нож выскальзывает из его рук, и горло будто сдавливает чья-то рука.
В этом Герое Чизоме узнает насильника.
