Разбитая надежда

Изуку шмыгает носом, поднимает руки вверх, позволяя Эбису обматывать вокруг пояса бинты. Мазь, нанесенная на царапины, щиплет, и он морщится, но терпит. — Не можешь ты без всяких там синяков, — следит за движениями Эбису, обращаясь к Изуку, Чизоме. — Того, кто такое с тобой сделал, ты хоть убил? Изуку отрицательно мотает головой, вспоминая, что он его, наоборот, от смерти спас. — Ну, и зря. Изуку впервые не соглашается с Чизоме, хотя где-то очень глубоко в душе думает, что тот, быть может, и прав. Ему просто повезло, он сам мог погибнуть. Тут лишь два варианта — либо тебя убьют, либо ты убьешь. Как бы жутко это ни звучало, Изуку это отлично понимает. — Убивать? Зачем убивать? — хлопает глазами Эбису. — Эбису не нравятся убийства… Он все это время внимательно прислушивался к голосу Чизоме, будто впервые слышал его, то и дело косился, разглядывал его лицо с щетиной на щеках, странно улыбался одними глазами. Постоянно путался в бинтах, все у него прямо-таки из рук валилось. Изуку пытался ему помочь, но Эбису лишь отмахивался и говорил: «Не надо, Эбису и сама справится». По всему было видно, что Эбису жутко соскучился по Чизоме. И Изуку его чертовски хорошо понимает. — Не трогал я, значит, в тот день никого, — рассказывает Чизоме о том, как его арестовали. Изуку, обняв себе за колени, щупая перебинтованную щиколотку, болезненно нывшую при каждом движении, слушает его с крайним вниманием. Эбису ушел на кухню, гремел там посудой, что-то готовил. Но Изуку знает — у него слух невероятно тонкий, и их разговор он точно услышит. В голове крутятся слова Кацуки, что это он и еще пара его «тупых одноклассников». Изуку не знает, стоит ли вообще верить в это. — …И тут за моей спиной какой-то подросток — твоего, пацан, вроде, возраста — кричит: «Я убью тебя, Убийца Героев, отомщу за своего брата!» Я так, кстати, и не понял, за какого такого брата он собрался мстить — я не помню, чтобы встречал профессионального Героя по имени Ингениум… — Ингениум? А это не тот, которого вы не убили, но сильно ранили? — вспоминает вдруг Изуку. — Вы еще о его геройский костюм половину ножей поломали… Чизоме, видимо, вспомнив, про кого говорит Изуку, кивает, осклабившись. — Скорее всего… Мстить он решил! Спас бы сначала того Героя, с которым я из-за него не успел разобраться, а потом бы… Но он оказался слабым, до его брата ему далеко. — Ага… — кивает Изуку, щелкает суставами на пальцах, нервничая от нетерпения. Один одноклассник есть, а где второй и сам Кацуки? — Знаешь, в последнее время детишки такие надоедливые пошли, работать спокойно не дают. Так и лезут: один, вот, отомстить, второй — сказал, что просто подраться со мной хочет. Вот этот второй такой шумный был, голова аж разболелась. Сначала он покрыл матом этого очкарика — знакомые, что ли? Не каждый взрослый так выражаться умеет… Изуку закусывает губу, чтобы не улыбнуться. «Кажется, я догадываюсь, кто это…» — Второй посильнее был. Нет, что там — очень сильный. Вон, у меня ожоги до сих пор от его причуды блядской не прошли, — он трет локти, на которых краснеет обожженная кожа, начавшая облазить. — Но Герой хреновый из него выйдет. Будь я простым гражданским… не хотел бы, чтобы этот матерщинник меня спасал. Изуку передергивает плечами, думая, что характер Кацуки ни капельки не изменился. — А потом, как назло, еще один появляется, — продолжает Чизоме. — Вместе они меня и вырубили. Очнулся я только уже в тюрьме. — А везде по новостям говорили, что вас… Старатель, — замечает Изуку. Чизоме нарочито громко хмыкает при этих словах. — Да его там и быть не было, — отвечает он. И тут же неприязненно морщится: — Всю славу себе, да, фальшивка гребаная, забрал?.. Тех пацанов даже жалко, старались все-таки. Всех, суки, Героев перебью, ни одну фальшивку не оставлю. А Старателя — в первую очередь, раз всю славу к себе прибрал… Глаза пугающее сверкают, и Изуку сглатывает, ощутив с побежавшими по всему телу мурашками исходящую от Чизоме жажду крови, жажду убийств. Он боязливо передергивает плечами, мужчина в таком состоянии до сих пор его пугает. — Да, — тут же переводит Чизоме тему, — что думаешь с Лигой Злодеев делать? Останешься с ними? Изуку пожимает плечами, будто этот вопрос кажется ему таким глупым, а ответ — таким очевидным. — Конечно, я там не останусь. Вы же сами видели, там одни психи. А та Химико… — Изуку передергивает плечами, вспомнив, как она бросилась на него и облизывала щеки. — Я ее даже боюсь… — Забей на эту сучку, — машет рукой Чизоме, а второй ободряюще сжимает плечо Изуку. — Будет еще раз лезть к тебе — просто убей ее. Изуку кивает, сглатывает, думая при этом: «Это она меня скорее убьет, чем я ее. Психопатка…» Его мысли прерывает Эбису, появившийся на пороге. — Эбису покушать приготовила. Пойдете? Сэмпая в тюрьме, наверно, плохо кормили… — Дерьмом одним, — подтверждает Чизоме. Изуку ощущает страшный голод и, только сев за стол, набрасывается на приготовленную еду. Забывает даже про «итадакимас», да этой традиции они почти никогда и не придерживались. Только Эбису иногда, когда с работой у него не ладилось, складывал руки в молитвенном жесте и тихо шептал: «Спасибо за еду». — Эбису, а как там мой котенок? — спрашивает Изуку, с жадностью жуя пресный рис. Видимо, в честь освобождения Чизоме Эбису решил устроить настоящий праздник. Обычно он ничего не готовил, с грохотом ставил на стол коробку с лапшой быстрого приготовления, а потом взглядом гипнотизировал поднимающиеся со дна на поверхность пузырьки закипающей в чайнике воды. — Ой, да этот котенок уже не котенок! — мигом отзывается Эбису. Он до этого потихоньку подкладывал самые лучшие кусочки рыбы Чизоме, исподлобья следил, как тот ест, и постоянно спрашивал, все ли вкусно. — Ест за двоих, что Эбису даже удивляется, как в него все это влезает. Да, любит он, кстати, лапшу быстрого приготовления, особенно острую. У Эбису постоянно отнимал. А еще Виннер… — тараторит он, — любит тунца. Такого… сырого. Эбису каждый день ему покупает… — Ты офигел? — перебивает его Чизоме. — Этого облезлого котяру кормить рыбой? Сами бы съели. А он и кости обглодает. — Виннер не облезлый… — пытается защитить своего котенка Изуку. Виннер, будто почувствовав, что речь идет о нем, появляется в комнате, прошмыгнув сквозь приоткрытую дверь. Но, встреченный пылающим от злости взглядом Чизоме, быстро запрыгивает к Эбису на колени, надеясь, видимо, на его защиту. Эбису тепло улыбается и чешет его за ушком. — Сэмпай не любит кошек, да?.. Виннер хочет кушать, м? Сейчас Эбису ему кое-что вку-усненькое даст… Эбису подцепляет палочками тонкую полоску сырой рыбы и подносит ее к мордочке котенка. Ткнувшись пару раз в рыбу розовым треугольником носа, он хватает полоску зубами и спрыгивает на пол, с жадным урчанием поедая ее. — Ты чего, этого наглого котяру со стола кормишь? — шипит Чизоме. — Ты его избалуешь так. Больно хорошо устроился, да, бездомный? — зыркает он на котенка. — Жрешь, как сказали, за двоих. И не просто жрешь, а вкусно жрешь. И что ты для этого делаешь, а? — Чизоме палочками указывает на котенка, переставшего даже чавкать рыбой. — Морду милую строишь, и этот тебе жопу целовать готов? — говорит он про мигом поджавшего с обидой губы Эбису. — Ни стыда, ни совести у тебя, котяра, фальшивка ты. Нет чтобы честно заработать, а ты… Чизоме не договаривает, удивленно глядя на котенка, который начал тереться с грудным урчанием об его ногу, оставляя на штанине мелкие, редкие рыжие шерстинки. Выражение лица мужчин несколько смягчается, в его сощуренных, темных глазах появляется улыбка. — Черт с тобой, жри, нахлебник, — и котенок в мгновение ока выхватывает протянутый ему кусочек. Изуку давится рисом, наблюдая за всем происходящим.

***

Изуку поворачивает голову к окну, сквозь стекло которого хорошо видны яркие точки звезд и почти полная луна. Он подносит сигарету, зажатую между двумя пальцами, и прикрывает на секунду глаза, сидя на подоконнике. Эбису и Чизоме уже спят, Эбису уснул раньше всех, свернувшись по-кошачьи в клубочек. Один Изуку не может уснуть, он долго лежал, то накрываясь с головой, то резко сбрасывая с себя одеяло, ему было то нестерпимо душно, то его колотила мелкая дрожь от холода. Изуку облизывает пересохшие губы. Все тело ломит от усталости, хочется завалиться и забыться крепким сном, но как только его голова касалась подушки, странное чувство не давало ему успокоиться, заставляло задыхаться. Изуку тушит окурок о посеревшую от пепла пепельницу и обнимает себя за плечи, продолжая смотреть в окно. В голове, как назло, крутятся картинки прошедшего дня, но особенно яркие, четкие и постоянно повторяющиеся — с Кацуки. Изуку сглатывает, чувствуя, как сердце то замирает, то вновь начинает биться с бешеной скоростью. Кацуки вырос за прошедшие три года, на целую голову выше его. Изуку вспоминает его геройский костюм, и щеки в мгновение ока вспыхивают огнем. Вспоминает, как черная ткань обтягивает его мышцы, кубики пресса, голые плечи и руки, а во рту пересыхает. Изуку ловит себя на мысли, что начинает специально восстанавливать в памяти все до малейшей детали, злится на себя за это, но остановиться уже не может. Изуку прикрывает глаза, чтобы лучше и как можно четче представить его, но тут же понимает, что зря это сделал. Его будто током насквозь прошибает, когда в его голове внезапно звучит низкий, приглушенный голос Кацуки с характерной хрипотцой, шепчущий на ухо Изуку: » — Де-еку-у…» Изуку вновь облизывает сухие губы, шершавые и обветренные, зачесывает одной рукой прилипшую ко лбу челку назад, а второй — расстегивает пуговицу на джинсах, тянет собачку молнии вниз. «Почему меня это возбуждает?..» — не понимает Изуку, сгорая от странного, щекочущего желания. Не то чтобы он это редко делал, не то чтобы… Пара раз точно, но это было так давно, что он и ощущений толком не помнит. Изуку закусывает губу, жутко краснеет, представив вместо своей руки руку Кацуки, большую и так сильно сжимающую его бедра. Изуку умирает, и тут же возрождается, как феникс из собственного пепла, только прикоснувшись к затвердевшему от возбуждения члену. Ударяется затылком о стекло, запрокидывая голову, теряя ее от жара, сжигающего его изнутри. Это первый раз, когда он трогает себя с мыслями о ком-то определенном. Изуку и стыдно, и хочется большего, он облизывает, посасывая, прикусывая свои пальцы, продолжая двигать рукой по всей длине члена. Сбитое дыхание, хриплый вздох, переходящий в стон, выступивший на лбу пот, каплями стекающий по вискам, тонкие нити собственной слюны, тянущиеся от губ к подбородку, когда он вынимает изо рта влажные пальцы — Изуку дрожит от мысли, что сейчас кто-нибудь проснется и заглянет на кухню. И застынет на пороге, видя, чем он занимается по среди ночи. Изуку хочет остановиться, боясь, что все именно так и произойдет, но этот страх лишь больше его возбуждает. Мелькает в голове шальная мысль нарочито громко застонать, чтобы все слышали, но он вовремя прикусывает губу, глотая стоны удовольствия. Сердце бешено стучит где-то внизу живота, а сознание делает ручкой, когда Изуку вновь представляет Кацуки, да только уже без геройского костюма на столько подробно, на сколько хватает фантазии. Каждая клеточка его тела горит огнем, ему нестерпимо душно, свободная рука юркает под ткань футболки, оглаживая вздымающийся при каждом вдохе-выдохе живот. «О боже…» — хрипит Изуку. Стыдно, что и словами не описать. — «Ка… Каччан… еще…» Изуку прогибается в позвоночнике, так что боль пробегает по всей спине. Но она почти не чувствуется, заглушается накрывающим с головой, ни с чем не сравнимым удовольствием. Изуку широко распахивает глаза, в уголках которых собираются слезы. Он дрожит всем телом, кончая в руку, рот зажимает ладонью, чтобы не закричать во весь голос, кусает кожу, оставляя на ней красные следы от зубов, влажные дорожки слюны. Скулит, приподнимая ноги и сгибая их в коленях. Локтем задевает пепельницу и как в тумане слышит, как она падает на пол. Но ему плевать, плевать, если его кто и видел, кто слышал. Плевать, потому что так хорошо ему никогда еще не было. Изуку сползает с подоконника на пол, пытаясь собрать остатки рассыпавшегося сознания и самого себя, расплывшегося от удовольствия во что-то, напоминающее желе. Он тяжело дышит, кончиком языка скользит по губам. Изуку стискивает пальцами волосы на затылке и с силой тянет за них, когда до него доходит, что он только что дрочил с мыслями о Кацуки, представлял его, шептал его имя. Он жмурится, чувствуя, как такое головокружительное удовольствие уступает место досаде и злости на самого себя. — Ненавижу тебя… — хрипит, дрожащими руками застегивая ширинку джинс, на ткани которых белесым пятном расплывается его стыд. — Будь ты проклят, Каччан…

***

— Бакуго-кун… Бакуго-кун! Он еще не очнулся?.. Кацуки слышит этот голос будто сквозь какую-то пелену. Приоткрывает рот, чтобы послать говорившего к чертовой матери, но все что он может — это издать нечленораздельный хрип. — Очнулся! Вы слышали? — уже громче и отчетливее звучит голос. Кацуки разлепляет глаза и пытается сфокусироваться на размытом лице, появившемся словно из ниоткуда прямо перед ним. «Моясу…» Кацуки тратит несколько секунд, чтобы вновь вернуться в эту реальность. Он пытается приподняться на локтях, но, подкошенный внезапно нахлынувшей слабостью, падает обратно. Падает на кипельно белую подушку, какие бывают только в больницах. И запах, запах спирта, лекарств и моющих веществ, ударивший ему в нос, подтверждает его мысли: «В больнице, значит… А что я здесь делаю? Я что, ранен?..» Кацуки хмурится, напрягает память, пытаясь вспомнить, что же произошло с ним в Тартаре. В голове каша, мысли путаются, как нитки, с которыми поигрался непоседливый котенок. — Бакуго-кун… — на прикосновение к его руке, на переплетение пальцев с его пальцами он не обращает внимания, — ты как себя чувствуешь? Хорошо? Я… я так боялась за тебя! Ты был без сознания, и… — Замолчи… — хрипит Кацуки. Из-за ее болтовни он никак не может ухватиться за кончик той самой нити, ведущей к нужным воспоминаниям. Все, что он может вспомнить, это Изуку. Изуку, который заодно со Злодеями. Это все не то, сон в его голове путается с реальностью. Изуку ему просто опять приснился, но почему у него такое чувство, будто это все: и Изуку, и его драка с ним, и выстрел, и рана в плече — было на самом деле? «Я схожу с ума…» — Бакуго-кун, послушай… — Кацуки поднимает голову, когда Моясу ладонью касается его щеки, — зачем так рисковать собой? Тебя же могли убить!.. — Моясу прижимается к его груди, аккуратно, стараясь почему-то не касаться его плеча, обнимает. — Я так испугалась за тебя… Быть Героем — очень опасно… Бакуго-кун, я… Она носом ведет по его шее, оставляет на щеках поцелуи-бабочки, прижимается к его губам своими, притираясь. Кацуки, растерявшись, не знает, как и реагировать на это. Ему как будто «помогает» врач, подскочивший к ней и практически оттащивший ее от него: — Девушка, вы что делаете? Его рана же может открыться, если вы не прекратите! Моясу испуганно прижимает ко рту руки. — Ах, простите, я и забыла!.. Бакуго-кун, прости, я… Бакуго-кун?.. — Какая… рана? — медленно произносит Кацуки, чувствуя, будто его горло сжимает чья-то невидимая рука. Хочется схватиться за нее и отнять ее от своего горла, но хвататься-то не за что. Моясу присаживается на табуретку рядом с его койкой и вновь берет в руки его ладонь, указательным пальцем водит по запястью, рисуя какие-то витиеватые узоры. — Ты что, не помнишь? Тебя кто-то из Злодеев, верно… — Позвольте, я расскажу, — перебивает ее врач. — У вас была довольно глубокая рана на левом плече, скорее всего от ножевого ранения… Моясу сильнее стискивает его руку. — Да, я видела, это было ужасно! Когда тебя везли на скорой, клали на носилки… Твое плечо будто ножом расковыряли, так это выглядело!.. Кацуки замирает, прислушиваясь. «Левое плечо, будто ножом расковыряли…» — прерывисто дышит он, начиная догадываться, что произошедшее, скорее всего, вовсе и не было сном. Моясу дергается под взглядом врача и тут же замолкает на полуслове, желая, видимо, сказать что-то еще, но не решаясь. — Пожалуйста, не перебивайте, — сдержанно говорит врач. — В вашей крови нашли странное вещество, возможно это яд или причуда… Дальше Кацуки не слушает. Мурашки бегут по всему телу, дрожь пробирает насквозь. Изуку стрелял в него, попал в левое плечо, расковырял его, вытаскивая пулю и… пытался его чем-то напоить. Все сходится, идеально складывается, как детальки в пазлах. «Не сон…» — Можете, пожалуйста, оставить нас наедине? –прерывающимся голосом цедит Кацуки, когда врач заканчивает говорить, еле сдерживая себя от желания схватить Моясу за хвост ее темных длинных волос, которыми она так дорожит, вырвать клок-другой, приложить ее разочек лбом об оконное стекло. Одно ее присутствие выворачивает Кацуки наизнанку от отвращения. — Наедине? Моясу, не догадываясь, зачем Кацуки просит врача об этом и понимая все по-своему, строит щенячьи глазки: — Да, можно, пожалуйста? Врач чешет подбородок задумавшись. — Ну, это дело молодое… — он, двусмысленно улыбнувшись, направляется к двери, но, не дойдя до нее пары шагов, оборачивается. — Не трогать его, — обращается к Моясу. — Не шуметь, — обращается к обоим и выходит, прикрывая за собой дверь. Они некоторое время молчат. Кацуки взглядом изучает лицо Моясу, чьи глаза так и бегают из стороны в сторону. — Бакуго-кун, хочешь сесть? Я… сейчас, подожди… Она, придерживая его за плечи, подкладывает ему под спину подушку. Кацуки выпрямляется, скрестив руки на груди. Моясу заламывает руки, кусает губы, не знает куда деть себя, то берет его за руку, то отпускает. «Сволочь, какая же ты сволочь…» — мысленно цедит Кацуки, но вслух медленно, будто смакуя каждое слово, говорит: — Слушай, Моясу, а помнишь ты мне говорила, что Изуку Мидория покончил с собой? Моясу вздрагивает при этих словах и смертельно бледнеет. — Помню… — одними губами произносит она. — А что? Опять хочешь… об этом поговорить? — Очень. Раз помнишь, — Кацуки недобро щурится, — то скажи… это правда или ты мне соврала? Губы Моясу нервно дергаются, расплываются в неуверенную улыбку. — Конечно, правда, Бакуго-кун, я тебе никогда бы не со… — Заткнись, — перебивает ее Кацуки. — Заткнись! — почти кричит он, сжимает в кулаке угол одеяла, комкает, и ткань начинает слегка дымиться, но он этого не видит. — Хоть раз скажи правду! Глаза Моясу сверкают гневом, она вздергивает нос и дрожащим от волнения голосом говорит: — Не… не кричи на меня! Я тебе не врала, никогда! Она издает тихое «ах», когда Кацуки, дернувшись и подавшись вперед, хватает ее за воротник платья и с ненавистью цедит ей в лицо: — Тогда почему я его видел живым? Какого, блять, хуя я его тогда видел? Не с ума же я сошел! Скажи, зачем ты это сделала? Зачем?.. Моясу отнимает от себя его руки отодвигается от него подальше, в растерянности скользит по его побагровевшему от бессильной ярости лицу. — Ты чего… Бакуго-кун?.. — Заткнись! — Он стискивает зубы, сжимает до побелевших костяшек кулаки. — Ты просто не представляешь, как я тебя за это ненавижу… Я же и правда думал, что он мертв!.. Уголки груб Моясу дергаются вверх. — Но он правда… мертв, Бакуго-кун… Неужели ты мне не веришь?.. — Да закрой, блядь, свой рот уже! Она продолжает упираться, и это окончательно выводит Кацуки из себя. Он, только закрыв плотно глаза, чтобы немного успокоиться, широко распахивает их и замахивается на испуганно вскрикнувшую Моясу. Ладонь, на внутренней стороне которой вспыхивают искры, ударяет ее по плечу, прожигая ткань насквозь. Моясу вскакивает, в ужасе хватается за оголившееся плечо и дико смотрит на него, тяжело дыша. — Вот как, значит… — хрипло произносит она. Ее глаза горят огнем обиды, злости и отчаяния. Кацуки думает, что она сейчас расплачется — девчонка, что с нее взять — но она лишь закусывает до крови губу. — Да, я соврала тебе! — неожиданно твердо заявляет она, глядя ему прямо в глаза, чуть ли не заглядывает в душу. — Да, да, да! Я понятия не имею, что с твоим придурочным другом стало! И мне плевать на него, так и знай. Я делала это для тебя, чтобы тебе, Бакуго-кун, было лучше! Ты мне и правда нравишься, а ты меня ненавидишь… Еле договорив свою пламенную речь, Моясу зажимает рукой рот и выбегает из палаты, хлопает дверью так, что в окнах звенят стекла. Кацуки сидит неподвижно, пытается переварить услышанное. Руки трясутся, мелкая дрожь пронимает насквозь. Все внутри него разрывается от мысли, что если бы он не поверил ей, этой сволочи, этой тупице, три года тому назад, то все сейчас было бы по-другому. Он вспоминает пощечину, которую дал ему Изуку, опускает голову и с силой сжимает ее. Кацуки заслужил это, заслужил, чтобы Изуку не промахнулся, а попал ему прямо в сердце. Но в том, что он выжил, Кацуки видит свой крохотный, но все еще существующий шанс все изменить. Он сжимает ноющее, перебинтованное плечо с мыслью непременно, любой ценой найти Изуку. У него скопилось столько всего на сердце, что он хочет сказать ему, но о том, что Изуку его, быть может, и видеть не желает, Кацуки не подозревает.