Кацуки с неудовольствием и сомнением смотрит на затянувшееся в мгновение ока небо темными дождевыми тучами. То здесь, то там сверкают яркие ломанные молнии.
«Не обещали же сегодня дождя, » — цыкает Кацуки, зябко поводя плечами. Он стоит на школьном крыльце под навесом крыши и с затаенной завистью смотрит на тех учеников, которые каким-то шестым чувством предугадали, что будет дождь и захватили с собой зонты. Мокнуть как-то не хочется, вот Кацуки и стоит, озираясь по сторонам. Нет, он не надеется, что кто-то сжалится над ним и предложит пройтись под одним зонтом. Кацуки бы отказался, еще послал бы куда подальше.
Лучше уж промокнуть под дождем, чем принять от кого-то помощь.
Кацуки, сделав глубокий вздох, шагает вперед, выходя из-под козырька крыши, уже приготовившись к ледяному дождю. Но вздрагивает, с удивлением поднимает вверх голову и видит над собой темную ткань зонта.
— Забыл зонт дома, да? — без тени насмешки спрашивает Моясу, сжимая в кулаке ручку зонта. Этот зонт принадлежит ей.
Кацуки как-то уже и забыл, что теперь они опять вроде как встречаются. И с мысленным стоном, вспомнив это, понимает, что она от него не скоро отвяжется.
— Ну, забыл, и что с того? — огрызается Кацуки, быстрыми шагами идет вперед. Моясу старается не отставать, продолжая держать зонт. Потом она, изловчившись, берет его под руку, прижимаясь к нему плечом. Рука у нее теплая, да и вся она тоже горячая. Кацуки сглатывает, ее тепло так сильно контрастирует с холодом сильных порывов ветра и ледяных капель, попадавших на голую кожу.
— Да ничего. Мог бы и спасибо сказать.
Кацуки ничего не отвечает. До самого дома они идут молча, сохраняя странную тишину, которая начинает тяготить Кацуки, но нарушать ее он не собирается.
Моясу в подъезде складывает свой зонт-трость. Капли от него летят во все стороны, и Кацуки с презрением стирает дождевую влагу с щек, на него тоже попадает. Раздражает.
— Ты куда это? — спрашивает Кацуки, косясь на Моясу, когда та, пройдя этаж, где находится ее квартира, поднимается по лестнице вместе с ним.
— Хочу, чтобы ты меня пригласил в гости, — напрямик говорит Моясу, широко и радостно улыбнувшись.
«Совсем обнаглела, » — со злостью думает Кацуки, но решает подыграть ей. Договор есть договор. Ничего же страшного не произойдет, если она просто посидит, а потом уйдет восвояси? Но если она будет лезть к нему и целоваться, он может не сдержаться и прибить ее.
Моясу аккуратно разувается, поддевая пятку ботинка указательным пальцем, одновременно развязывая легко завязанные шнурки. Кацуки такой «аккуратностью» не отличается — он наступает сначала на одну пятку, высвобождая ногу, потом на вторую, делая то же самое. На линолеуме прихожей остаются влажные темные пятна от натекшей воды с зонта и обуви.
— Поставь его там сушиться, — кивком указывает Кацуки на угол, в котором стоит его старый детский велик, который выбросить все никак руки не доходят. Моясу, коротко кивнув, раскрывает зонт и, нагнувшись, ставит его на пол. Быстро оборачивается, поймав на себе рассеянный взгляд Кацуки.
— А я ведь никогда не была у тебя в гостях… — задумчиво произносит Моясу, обходя стороной Кацуки и уверенно направляясь в сторону его комнаты, чувствуя себя уже как дома. Как будто она здесь не один раз была и уже знает каждый уголок.
«Было бы лучше, если бы вообще не была здесь, » — раздраженно думает Кацуки и идет вслед за ней. Моясу уже сидит на его кровати, забравшись на нее с ногами. Кацуки цыкает, но ничего не говорит на это. Просто садится рядом на самый край, не сразу обратив внимание на то, что она тихо двигается к нему, пока не сокращает расстояние между ними до минимума.
— Чего тебе? — недобро щурится Кацуки, почувствовав ее странный пристальный взгляд, будто прикованный к его лицу.
— Ты такой… красивый, — шепчет Моясу, почти не моргая. — Бакуго-кун… — начинает она, но Кацуки ее резко перебивает:
— Что за тупой подкат? — фыркает Кацуки. — И… давай проясним все. Я согласился на все это дерьмо не потому, что ты мне нравишься или что-то типа того. Я просто не хочу, чтобы ты стучала на Деку. Ты же не соврала и не…
Моясу закусывает губу, отвернувшись. Кажется, он ее чем-то обидел. Кацуки на секунду ощущает неприятное чувство вины, но тут же его подавляет — так ей сволочи и надо.
— Не соврала. Я же сказала, — с нотками злости в голосе говорит Моясу, — что всегда держу свое слово. А вот ты… Бакуго-кун, почему я тебе не нравлюсь? Мы же три года…
— Ой, заткнись уже! — фыркает Кацуки. — И не вспоминай об этом. Если хочешь знать, — с нарочитой издевкой говорит он, — я всегда видел в тебе Деку.
Этими словами он хотел ранить и сделать больно Моясу, но происходит совершенно обратное. Ее губы растягиваются в довольную улыбку, глаза блестят, как будто ей приятно это признание. Кацуки сдавленно ойкает, когда она, сжав с силой его плечи, толкает его, нависая сверху и прижимая спиной к кровати.
— И сейчас… видишь?
Кацуки не успевает ничего ответить, даже пальцем пошевелить, потому что Моясу в следующее мгновение накрывает его губы своими, целуя сначала нежно, потом настойчивей и настойчивей углубляя поцелуй. Кацуки широко распахивает глаза, сжимает пальцами ее плечо, пытаясь оттолкнуть ее. Но либо где-то в глубине своего сердца он не хочет этого делать, либо Моясу с этим поцелуем забрала все его силы и желание сопротивляться — у него ничего не выходит, и рука безвольно падает на кровать, тут же перехваченная девушкой. Она сплетает пальцы в крепкий замочек, стискивая ладонь. Второй рукой зарывается в его волосы.
Щеки Кацуки заливаются краской, он весь вспыхивает, когда Моясу, прогнувшись в спине, коленом раздвигает его ноги, надавливая на пах. Он сглатывает, делает очередную попытку оттолкнуть ее, и ему это удается. Моясу смотрит чуть помутневшими глазами прямо в глаза Кацуки, что-то шепотом ему говорит, наклоняясь к уху и обжигая кожу горячим дыханием. Но он ее вообще не слышит, с ужасом видя вместо ее темных глаз пронзительные изумрудные глаза Изуку.
— Ну, что, видишь его вместо меня? Скажи же…
Все внутри него сжимается сначала от ужаса, а потом от приятного чувства, объяснение которому он не может найти. Да и не хочет.
«Вот бы вместо нее… и правда был Деку, » — с замирающим сердцем думает Кацуки, когда Моясу языком проводит по его шее, заставляя тысячи мурашек пробежать по всему телу. Кацуки не узнает себя, не понимает, почему ему это все нравится, ведь стоило бы давно врезать ей, выгнать отсюда, прекратить это. Но ответ на свой вопрос находит, вновь взглянув на Моясу и вновь увидев вместо нее Изуку. Его мягкие волосы приятно щекочут щеки и губы, пока он сам оставляет легкие поцелуи на его шее. Кацуки зажимает рукой рот, когда Моясу прикусывает кожу над ключицей, пальцами начиная быстро расстегивать мелкие пуговицы его рубашки. Он не замечает, как его ладонь оказывается на ее талии.
Кацуки забывается, потеряв ту самую грань между реальностью — Моясу — и воображением — Изуку.
Кацуки с силой отталкивает Моясу от себя, поднимаясь и одергивая расстегнутую на половину рубашку, когда слышит хлопнувшую в прихожей дверь и громкий голос старухи:
— Я дома, мелкий засранец!
Кацуки резко встает, застегивая пуговицы и растирая пылающее алым лицо. Бросает гневный взгляд на Моясу, хитро улыбающейся, но тоже красной, как помидор. Сгорая от жгучего стыда, он пулей вылетает из комнаты.
Старуха пришла одна. Кацуки, скрипнув зубами, берет у нее из рук пакеты с покупками и тащит их на кухню. Папа, как он узнал из ее слов, опять задержится на работе.
— Никогда твой мягкотелый папаша не может отказаться и не работать сверхурочно! — сетует Мицуки. Обернувшись, женщина видит выглянувшую из комнаты Кацуки Моясу и радостно улыбается: — Ах, Моясу-тян, тебя давно не было видно! Как ты, как твоя мама? Этот балбес, — метнув гневный взгляд на Кацуки, говорит она, — о тебе ни разу ничего не говорил.
— Стесняется, — с хитрой усмешкой произносит Моясу. И в ответ получает прожигающий насквозь взгляд Кацуки.
— Оставайся с нами на ужин, — предлагает Мицуки. — Я как раз собиралась кое-что вкусное приготовить. Хоть кто-то оценит мою стряпню, а то этот балбес и слова доброго никогда не скажет…
— Не за что говорить, — огрызается Кацуки, который совершенно не хочет, чтобы Моясу оставалась на ужин. Хочется, чтобы она исчезла прямо сейчас, да хоть бы сквозь пол провалилась. И Моясу, как будто подслушав его мысли, виновато улыбается и делает неопределенное движение плечами.
— Простите, Мицуки-сан, но я не смогу. Может, в другой раз… Да и вообще — пойду я, мне уже пора.
Кацуки еле сдерживает вздох облегчения.
— Вот как… — с грустью протягивает Мицуки. — Тогда ладно. Иди, проводи ее, балбес! — резко сменив тон, прикрикивает она на Кацуки.
Моясу, присев на корточки, быстро завязывает тонкими пальцами шнурки бантиком. Поднимается и, резко схватив Кацуки за воротник рубашки, притягивает к себе, привставая на цыпочках.
— Как-нибудь продолжим, ага?.. — шепчет она в губы, довольно улыбаясь. Кацуки отталкивает ее, густо покраснев от ярости, и хлопает за ее спиной дверью, как будто боится, что она передумает и проскользнет обратно в квартиру через щель от незакрытой до конца двери.
Кацуки прижимается спиной к стене, сжав ткань одежды над бешено стучащим сердцем. Что это вообще, черт возьми, было? Он облизывает пересохшие губы, с отвращением думая, что эта мразь опять его целовала. Но приятное послевкусие отчего-то остается — где-то на периферии сознания Кацуки представлял и сейчас представляет, что все произошедшее было не с Моясу, а с Изуку, и мурашки волнами бегут по его спине.
Он энергично мотает головой, прогоняя все эти чувства, как наваждение. Неправильно все это, совсем не правильно. И Кацуки мысленно благодарен старухе, что та заставила его очнуться в тот момент и все-таки оттолкнуть Моясу.
Кацуки, закусив губу, смотрит в угол прихожей. Там, неприятным воспоминанием о произошедшем, чернеет зонт, оставленный Моясу. Все ясно, она оставила его специально, чтобы потом была причина вернуться за ним и, как следствие, вновь погостить.
Кацуки резко складывает зонт, уже полностью высохший, и решает отдать его в академии Моясу. Он уверен, что не раз встретит ее, ведь теперь она от него просто так не отстанет. Кацуки уже начинает жалеть, но ее слова о том, что она может сдать Изуку полиции, заставляют его стиснуть зубы до боли в деснах и продолжить терпеть ее.
А что ему еще остается?
Не продлится же «представление», разыгранное Моясу, долго! Однако, Кацуки почему-то кажется, что это все совсем не скоро закончится.
— Иди сюда, мелкий засранец! — кричит с кухни старуха. Кацуки недовольно морщится.
— Иду… — бурчит он и плетется на кухню, не понимая, что ей от него теперь-то надо.
***
Эри жмурится, на ее лбу выступают мелкие капли пота, но все равно ничего не выходит. Она, выдохнув, опускает руки и с грустью смотрит на Изуку.
— Не выходит… Оно не работает.
Изуку хмурится, трет указательным пальцем подбородок, задумавшись. Ее рог, как Эри ни старается, совсем не меняется — ни в размере, ни начинает светиться.
— Попробуй вспомнить те ощущения, которые были, когда твоя причуда начинала работать, — советует Изуку, сам не зная, что делать и как заставить ее странную причуду активироваться.
Эри с сомнением смотрит то на Изуку, то на свои руки.
— Вспомнить? Ну, я попробую, — решительно кивает девочка и, сделав глубокий вздох всей грудью, жмурится. Она даже начинает еле слышно, сдавленно мычать сквозь плотно сжатые губы, как будто это ей как-то поможет.
В уголках ее закрытых глаз сверкают капли слезинок, и Изуку с самой настоящей радостью видит, как кончик ее рога начинает еле заметно светиться. Не в силах сдержать своей радости, что у них с Эри начинает что-то получаться, он хватает ее за плечи, заставив ее широко распахнуть глаза.
— Вот так, Эри, вот так! Давай еще больше вспоминай, у тебя неплохо выходит! Ты запомнила ощущения, когда у тебя начинает получаться?
Рог, сверкнув в последний раз, гаснет.
— Да… — неуверенно протягивает Эри. — Начинает немного жечь вот тут, — она пальцем касается основания рога.
Глаза Изуку загораются любопытством и азартом.
— Отлично! Продолжай в том же духе, и у тебя все получится.
Эри как-то криво улыбается уголком рта. По всему видно, что большее удовольствие от происходящего получает Изуку, нежели сама девочка, учась использовать свою причуду.
Эри вновь пытается заставить причуду активироваться. Изуку, улыбнувшись одними глазами, оставляет ее одну. На днях он откопал в запылившихся шкафах лаборатории какую-то толстую книгу с потемневшими от времени и сырости страницами. Книга оказалась довольно интересной, и Изуку, устроившись на полу, перелистывает страницы, закусив губу.
Изуку после того, как сбежал из детского дома, ясное дело, никакую школу не посещал. По началу он был и рад этому — ему, как и всякому любому нормальному подростку, было в лом идти каждое утро ни свет ни заря в школу, а потом вечером, особенно перед экзаменами корпеть над учебниками. Однако с Чизоме было куда труднее в плане его тренировок. Учась в школе он не так уставал, не был каждый день выжатым, как лимон. Но Изуку терпел, зная, что ему, беспричудному, тренироваться жизненно необходимо, если он хочет заниматься истреблением фальшивых Героев.
Иногда Изуку все-таки хотелось хоть ненадолго, хоть на один денечек, стать простым школьником, весело общаться со своими друзьями-одноклассниками. Носить школьную форму и брать с собой бэнто и есть его на большой перемене. Но Изуку с щемящим чувством боли в сердце понимает, что это невозможно, и ему вряд ли когда-нибудь удастся вернуться к прошлой жизни.
Изуку захлопывает книгу, когда понимает, что его мысли находятся сейчас очень и очень далеко от происходящего на страницах. Он вздрагивает, когда в лабораторию вбегает раскрасневшаяся Эри и, тяжело дыша, бормочет:
— Изуку-сан, я нечаянно… того…
Изуку поднимается, и Эри тотчас же бросается к нему, обнимая и испуганно дрожа. Он гладит ее по спине, стараясь успокоить, и не понимает, что же такое произошло, что девочка так перепугалась.
— Что случилось, Эри?
— Я представляла… как вы и говорили… а яблоки… я их хотела съесть… исчезли… после того, как у меня получилось.
— Так у тебя все-таки получилось? — широко распахивает глаза Изуку.
Эри кивает, но опускает голову, касаясь пальцами рога.
— Да, но… было больно. Немного.
Изуку сглатывает, берет Эри за руку и ведет в комнату. Она крепко сжимает его ладонь, а свободной рукой прикрывает лоб, как будто боится, что причуда начнет действовать сама по себе, и Изуку из-за нее «исчезнет», как те яблоки.
«Исчезли?» — только сейчас до конца осознает Изуку, о чем же говорила Эри. —
«Как это? То есть… ее причуда не восстанавливает, а просто отматывает время предмета до… прошлого состояния? И если перестараться, можно его и уничтожить совсем…»
Изуку рад, что у Эри наконец-то получилось. Но в то же время внутри него зарождалось щекотливое чувство — все-таки ее причуда, если не уметь ей пользоваться, довольно опасна. Значит, теперь ей нужно учиться не только пользоваться своей причудой, но и как-то контролировать ее.
Изуку совсем не имеет понятия, как это — иметь и использовать причуду, он не знает, что при этом испытываешь. Поэтому он очень хочет помочь Эри научиться пользоваться своей силой — больше для самого себя, из любопытства.
***
Аллея парка медленно погружается в чернильную темноту. В это время года темнеет очень рано — только шесть вечера, а темно, будто ночь уже наступила.
Две скамейки стоят рядом, прислоненные спинками друг к другу. На одной из них, закинув ногу на ногу сидит человек. Двумя пальцами руки, обтянутой белой тканью перчатки, подтягивает слезшую с носа маску.
Чисаки никак не реагирует на то, что на скамейку за его спиной садится кто-то еще. Его черная фигура замирает, неподвижная. Чисаки чуть поворачивает в его сторону голову, делает это совершенно незаметно, что случайный прохожий даже и подумать не мог бы, что эти двое знают друг друга.
— Ты любишь опаздывать, Даби, — проговаривает он тихо, но четко. — Мне же можно тебя так называть? Или тебе больше нравится старое-доброе «Тойя»?
Чисаки знает Даби очень и очень давно. Знает и про его родственную связь с одним из профессиональных Героев — Старателем. Чисаки знал Даби и до того, как он стал главой «Заветов». Он предлагал ему объединить силы против Героев, Чисаки знает, что Даби их терпеть не может. Однако Даби довольно своеобразный тип, чей характер Чисаки так и не удалось раскусить. Даби отказался, предпочтя остаться Злодеем-одиночкой.
Чисаки не может сказать, что они друг другу симпатизируют. Совсем нет. Даби его недолюбливает, и черт его знает за что. Чисаки не ненавидит, однако и теплых чувств не испытывает. Так, больше вежливое равнодушие. Но уважать друг друга они уважают. А еще Даби от нечего делать рассказывает Чисаки некоторые вещи, касающиеся Лиги, которые рассказывать вовсе не следовало бы. Он делает это не за какую-то плату или из желания найти Шигараки. Даби нравится наблюдать со стороны, как два противника будут перегрызать друг другу глотки, это доставляет ему удовольствие. Но это удовольствие нельзя ни увидеть на его лице, ни услышать об этом от него лично. Об этом можно лишь знать или догадываться, постаравшись понять странный характер этого человека.
Даби делает неопределенное движение плечами.
— Мне все равно. И я не опаздываю. Это ты вечно приходишь раньше.
Чисаки ничего на это не отвечает, провожая равнодушно-холодным взглядом проходящих мимо скамейки людей. Потом, вздохнув, опять заговаривает:
— Ну, что там нового в Лиге? Ты же мне новости рассказать пришел, верно?
— Шигараки тебе объявил войну.
Чисаки удивленно поднимает брови, и его лоб прочерчивает тонкая линия морщинки.
— Да? Мне объявили, а я сам и не знал… И, что он дальше намерен делать? — хмыкает Чисаки. — Сколько вас там в Лиге всего? Десяток, не считая этих… как их называют?
— Ному, — подсказывает Даби. — Но не недооценивай его. Он объединился с «Мацубой». Теперь нас эти якудза спонсируют деньгами. Наши теперь шикуют.
Чисаки поводит плечами. Щурит потемневшие глаза.
— А что насчет тебя?
— Я не хочу прикасаться к этим грязным деньгам. Как будто мы животные какие, и нам якудза бросили эти деньги, как кость оголодавшей псине, — спокойно, без тени каких-либо эмоций отвечает Даби.
Чисаки сжимает руки в кулаки, но потом расслабляет пальцы. Это объявление войны и сотрудничество Лиги с «Мацубой» не принесут ничего хорошего. По одиночке они не представляют особенной опасности, если не победить, то хотя бы дать отпор им «Заветы» могут. Особенно теперь, с новым оружием. Но если соединить их вместе, добавить спонсирование «Мацубы» — проблем с деньгами у них никогда не было, особенно после крайне подозрительного убийства прежнего главы и появления в качестве нового Фукувару — они будут серьезной проблемой.
— Зачем Шигараки это нужно? Чего не сидится спокойно? Кажется, Лиге с ее немногочисленным составом лучше залечь на дно и копить силы.
Даби сутулится, упираясь подбородком в сжатые руки.
— Он хочет вернуть ушедшего к вам парнишку, который не то ученик, не то последователь, не то черт его знает кто такой. Не знаю, почему он на нем так зациклился, даже нам говорил заняться его поисками.
— Линчеватель, что ли? — переспрашивает Чисаки. И усмехается: — Этот парнишка довольно умный и смышленый малый, такие на дороге не валяются. Мозги всегда нужны.
— Нет, — качнув головой, говорит Даби. — Шигараки ненавидит тех, кто умнее его, ненавидит признавать, что кто-то может быть лучше него… Так что дело не в этом.
Чисаки с равнодушием пожимает плечами.
— Все равно… он его не получит. Пускай объявляет войну, нападает — этот парнишка стоит ровно столько же, сколько все мои люди вместе взятые. Даже если «Заветов» не будет существовать, я с ним одним смогу продолжить начатое.
Даби поворачивает голову в его сторону, спрашивая:
— Уверен, что ради одного подростка можно рисковать всем? Как глупо.
— Не глупо. Иногда стоит рисковать всем, чтобы потом получить нечто значительно большее. Спасибо за крайне интересные новости, Даби, — Чисаки поднимается со скамейки и, даже не оглядываясь на пристально глядящего ему в спину Даби, быстрыми шагами идет в глубину ночной темноты, полностью в ней растворяясь.
«Придется собирать силы для войны, » — думает Чисаки. —
«Только этого мне и не хватало… Что же задумал Шигараки? И зачем ему этот парнишка Линчеватель? Как все странно…»
