я сегодня видел сон, довольно странная картина — там был дом, охваченный огнём, и я с канистрой бензина. — ‘я видел сон’ алексей комнин.
***
— Твою мать, — хрипит Чэн. — Что случилось? — Это ты мне скажи, блять. Мальчишка не церемонится — снова сплевывает вязкую кровавую слюну ему прямо на пол, и маленькая полоска рассекает ему подбородок, совсем как сечка на брови. Чэн оглядывает его пыльную одежду, слышит колотилку его сердца, слышит хрип, с которым Рыжий дышит, и видит ненависть, с которой смотрит. — Пошли, — он кивает в сторону зала, и мальчишка идет за ним. Рыжий садится на диван и хрипло, как старик, кашляет, пока Чэн откапывает аптечку. Наспех находит вату и антисептик, таблетки от головы, которые все-таки недавно купил за надобностью, мазь. Садится напротив. Выглядит дико, хоть на луну, как оборотень, вой. — Какого хрена? — огрызается Рыжий, когда Чэн тянется к его лицу ваткой. — Уймись, — отрезает. — Я обработаю тебе лицо, потом мы спокойно поговорим. Идет? Мальчишка не отвечает, но и не рыпается. Видно, нет сил. Видно, бежал долго, так раскраснелось лицо и так до сих пор долбит сердце в его груди. Чэн слышит его, когда придвигается ближе и когда прикладывает ватку к губе мальчишки. Тот шипит, как кот, и морщится, сжимая челюсти. А у Чэна в голове простое: твою мать. Он аккуратно держит ватку и старается не касаться лица мальчишки руками. Внезапно хочется провести подушечкой пальца прямо по губе, как в низкопробной порнушке, но он эти мысли убивает в зародыше. От прилива крови к башке начинает действовать виски, и Чэн изо всех сил старается контролировать свое сознание. Концентрируется на текущей струйке антисептика, смешанного с кровью, и грязи на лице Рыжего. Держится тот молодцом. Шипит и ежится, но не выебывается и терпит. С дворовыми ребятами всегда так — хоть палкой до смерти забей, все равно вытерпят и выживут. — Еще есть? — спрашивает Чэн, и Рыжий непонимающе на него смотрит. — Что есть? — Раны на теле есть? — Хуйня. Синяки только. Чэн выдыхает и кладет измазанную в крови и грязи ватку на край аптечки. Успокаивает голову и сердце, подрубает рациональность и выкручивает интершум сознания на минимум, чтобы сосредоточиться на ситуации, а не эмоциях. Так отец его учил, он этим навыком овладел в совершенстве, как надрессированная псина. Мешают два фактора: виски и то, что перед ним долбаный Рыжий. — Что случилось? — спокойно спрашивает Чэн и заглядывает тому в лицо. — Я ебу, блять, они просто… — грузно выдыхает. — Они… Цзяня искали. Типа: где он, мы знаем, что он твой друг, все дела. Чжаня нет в городе, он уехал готовиться к экзаменам куда-то за город, даже на консультации забил. Чэн мысленно ставит галочку успокоительного рядом с Чжанем. Минус одна угроза, пунктик на сегодня-завтра — проверить, где их загородный дом, и варианты, как эти мудаки могут на него выйти. Поручит это Би, тот на поиске информации собаку сожрал живьем. — Ты сказал им что-нибудь? — Че? — рычит мальчишка и вскидывает взгляд. — Ты думаешь, я крыса? — Просто спрашиваю. — Нихрена я им не сказал. Его это убивает — отчаянная храбрость Рыжего. Юношеская и безрассудная, дикая и неприрученная, когда тебя зажимают где-то наемники, а ты все еще смотришь взглядом-сквозняком и всех вокруг себя энергией травишь. Чэну хочется от безысходности своего положения усмехнуться. От того, как конечности этим парнем склеивает. — Ты убежал? — клонит голову Чэн. — Ага. — Хорошо бегаешь, — хмыкает. — Как они выглядели? — Как пидоры в масках, — скалится мальчишка. — Четверо. В голове Чэна на секунду проскальзывает, что Рыжий мог бы стать просто первоклассным наемником, обучи его оружию и жажде крови. Храбрый и смелый, отчаянный и дробящий, с этими его глазами-стекловатой. Он был бы таким же, как он, может, даже лучше. Чэн гонит эти мысли с внутренними криками на все сознание. — А ты неплох, — кивает. — Хватит меня хвалить, мать твою. Хвалят обычно за хорошие оценки, начисто убранную комнату или, например, полученные после долгого обучения водительские права, но никак не за то, что мальчишка смог убежать от наемников. Хотя это неудивительно: ребят, которых поставили охотиться за Цзянем, нанимали хоть откуда. Это уникально глупое решение — ставить на такое задание не команду. Они с Би работают вместе не просто потому, что так им хочется. Они вместе потому, что знают друг друга наизусть, до мелочей, до атомов внутри организма. Читают действия друг друга наперед и по одному взгляду определяют, что будет дальше. Этим плохи наемники, желающие отгрызть каждый себе отдельный кусок. Именно поэтому они проебались — по-другому и не скажешь — с этим сраным ребенком, сумевшим от них удрать в бесконечных дворах пыльно-темного Ханчжоу. Наемники с улиц годны на расстрел, но не на выбивание дерьма из детей. — Чэн, — вдруг сломанно выдыхает Рыжий. — Что происходит? Он не помнит, чтобы мальчишка когда-либо называл его по имени, и сейчас от этого почему-то клинит. Ей-богу, как будто из них двоих именно Чэн долбаный подросток. — Чистка, — честно отвечает тот, потому что врать нет смысла. — Чистка? — Да. Я убираю хвосты. — Ну пиздец, — качает головой мальчишка. — У меня хвосты по матеше, а у тебя с убийцами. Это самая дикая и правдивая фраза, которую он за последнее время слышит. Это — пулевое в башку, черта мелом между ними и кровь на ватке с антисептиком. Это то, что их отличает, и то, что никогда в жизни не даст им быть достаточно рядом. Потому что математика и убийцы рядом не живут. Разве что математика убийства и ее прекрасные формулы в одну строку. Чэн невесело смотрит ему в лицо. — Можешь остаться здесь, если не хочешь опять расстраивать маму. Хрен знает, зачем опять это предлагает, зачем опять под своими же руками вырывает яму, закапываясь по локоть. Падает — простая физика. Мальчишка хмурится и уводит взгляд, бессильно и тяжко. Тянет: — Она все равно завтра увидит. — Как хочешь. Чэн тушит пламя бензином. Размораживает льды в крионической камере. Отец ему в детстве всегда говорил это блядское: как хочешь. Как хочешь, но вот тому мальчишке вправь мозги. Как хочешь, но поедешь со мной на собрание. Как хочешь, но сегодня в семь тренировка по стрельбе. Как хочешь, как хочешь, как хочешь. Сейчас он сам так поступает с Рыжим. Как хочешь, но ты остался со мной, а не с Тянем. Как хочешь, но ты ввязался во все это дерьмо. Как хочешь, но я буду за тобой присматривать. Как хочешь, но не уходи сейчас домой, не надо. Чэн хочет, чтобы этого всего не было. Но это все есть. Два плюс нахрен два. — Вдруг они ее тронут? Мотивация Рыжего проста математически: защитить маму и вылезти из кипятка тоски. Все с его помощью. Поэтому мальчишка с ним, поэтому он не уходит и не пытается кому-то отгрызть глотку самостоятельно — потому что, когда дуло пистолета направлено на семью, нет времени геройствовать. Чэн не знает, на что способны эти ребята. Поэтому одновременно и не врет, и не говорит правду: — Не тронут. У Рыжего ломается взгляд, потому что, скорее всего, улица научила его никому не верить, особенно когда дело касается семьи. Он не в курсе, что Чэн знает всю его историю, от отца до его разборок с мафиозниками. И от этого мерзко. — Хер с тобой, — вдруг бросает мальчишка и хрустит, морщась, шеей. Наверное, Рыжему хочется ему верить, как верить в то, что три замка на двери смогут спасти дом от грабителей или фликеры на рюкзаке — от пьяного водителя среди дороги. Ему это просто нужно — именно сейчас, без Тяня, больше всего в мире нужно. Верить кому-то. С кем-то рядом, мать его, быть. — Комната знаешь где? — Да помню уж, — Рыжий встает с дивана и бросает на него диковатый взгляд. — А «шмот на всякий случай»? — И «шмот на всякий случай». Он кидает мальчишке тот же набор вещей, в которых тот спал в прошлый — полгода назад — раз, и Рыжий уходит в комнату. Точно по коридору, он здесь уже был, он уже эту территорию запомнил. Лучше бы ни сейчас, ни полгода назад ничего не было. Было бы лучше для всех. Чэн только сейчас понимает, что, придя домой после поездки с Рыжим, так и не успел снять одежду. Он раздевается и натягивает на себя одни лишь спортивные штаны, потому что в комнате — во всей гребаной квартире — стоит невыносимая жара. И потому что он, кажется, сам горит, как костер. Через него даже прыгнуть не получится, сожжет за три секунды. Падает на диван и две минуты смотрит в потолок. Расслабляется. Или очень этого хочет и сам себя убеждает. Это у них в крови — самих себя убеждать в чем-то. Что отец хороший человек, что Тянь вырастет хорошим человеком, что кровь на руках отмоется во всех смыслах, что грязные деньги не станут поперек горла, что при танце на костях те не вопьются в ступни, что он доволен жизнью и берет от нее лучшее. Что рыжий мальчишка просто уйдет следующим утром, а он к обеду перестреляет всех мразей и снова вернется к работе. С головой. Со своей дурной головой и голосом Би, который начинает в ней заново дышать. Две минуты растягиваются, как жвачка, прилипшая к подошве. И он зачем-то делает самое ужасное: пытается вспомнить счастливые моменты. Ужасно потому, что пальцев на руках, чтобы их пересчитать, слишком много. Половина из них стерты временем, часть — стерты искусственно, чтобы не сломало. Он оставил в своей голове мать, которая в детстве называет его ангелочком с рожками. Маленького Тяня, который просит его купить вертолет на пульте управления. Взрослого Тяня, который улыбается своим друзьям. Момент, когда они с Би выводят щенка на прогулку, и тот пугается кошки, бежит к ним и прячется у ног. Маму, которая умирает. Тяня, которому больше не нужны вертолеты на пульте управления. Тяня, который не улыбается и смотрит на него глазами солдата. Щенка, который начинает от него отвыкать, потому что Чэн практически его не видит. Обратная сторона медали каждого куска его жизни. Те моменты, где он был абсолютно счастлив, давно стерты, и он не пытается их в памяти восстановить. Они ему не нужны. Они его переломят. Чэн замечает, что дверь в зал открывается, в самый последний момент и резко поворачивает голову. — Э, — тянет Рыжий и на него, полуголого, растерянно смотрит. В его «запасном шмоте» — черной футболке и черных спортивных штанах — он тонет, как в мешке. Выглядит забавно. И капельку мило. Брови бы его еще убрать вечно сведенные. — Стучаться не учили? — дергает бровью Чэн и не отрывает взгляд. — Я это, — откашливается. — Хуй знает, заснуть не могу. У тебя есть приставка или что-то такое? — Боишься засыпать один? Тянь боялся в детстве, после смерти мамы, и Чэн всегда сидел с ним, пока тот не отрубался. После случая со щенком Тянь боялся не монстров под кроватью, а собственного брата. И больше никогда не мог уснуть, пока Чэн был рядом. — Че ты несешь, — ежится Рыжий, но не убегает. В этом и проблема. — Приставки нет, — говорит Чэн. — Есть интернет. В интернете есть фильмы. Мальчишка ежится и смотрит куда-то мимо него, будто сам не уверен в том, что творит. Будто вот так вот прийти ближе к ночи и смотреть с ним фильмы — мерзко. Но, выдыхая, говорит: — Заебись. — Что хочешь посмотреть? — Без разницы. Чэн включает им какой-то странный фильм, который когда-то рекомендовал Би, и даже не вчитывается в описание. Фильм оказывается про зомби, и неудивительно, что его порекомендовал Би. Рыжий садится на другую сторону дивана и заметно напрягается. Спустя минут пятнадцать его отпускает, как будто нужно было убедиться в том, что Чэн его не пристрелит прямо на диване. Как он там тому придурку в подворотне говорил — растворить труп в кислоте, а остатки закопать в лесу? Вроде того. Чэн не особо любит смотреть фильмы, тем более настолько тупоголовые, как этот комедийный боевичок. Но смотрит. И контролирует периферию зрения изо всех сил. Рыжий вдруг резко выдыхает и говорит: — Это, — указывает на плечо, — огнестрел? Чэн дергает плечом и косит глаза на небольшой шрам. Дерьмовая была ситуация: ублюдок промахнулся, и это супер, но промахнулся как ублюдок — сломал ключицу. Срасталось и заживало долго. — Да, — кивает. — Ебануться, — фыркает Рыжий. — Вы там реально бандиты. — Вроде того. — Больно, когда стреляют? Чэн усмехается: боже, гребаный мальчишка. Течет по мотоциклу Би, разглядывает салон его машины, спрашивает про пулевые, как будто есть чем гордиться. Он просто ребенок, он еще просто ребенок, пусть и храбрый и взрослый. — Неприятно, — отвечает Чэн. — Только один раз стреляли? — Это допрос? — поворачивает голову Чэн и сталкивается с глазами Рыжего. Тот резко всплескивает руками и саркастически бросает: — Извини, я, блин, не общался с людьми с огнестрельными. Чэн выдыхает и на секунду прикрывает глаза. Голос Би в его голове хрипит, когда он отвечает: — Стреляли не один. Попали один. — Ахуеть, конечно, — качает головой Рыжий и отворачивается. Смотрит в экран, и свет от него в полутьме комнаты режет его скулы. Режет его глаза. И Чэн снова себе это позволяет — задержать на мальчишке взгляд дольше, чем позволено. А потом снова смотрит на месиво экрана. Зомби, стволы, кишки. Почти что его жизнь, только вместо зомби — сраные конкуренты отца. Через минут пять мальчишка снова хрипло говорит: — Тянь, — понижает тон, — что-нибудь вообще говорил? Это ранит лучше, чем огнестрел. Чэн, не отрывая взгляд от телевизора и совершенно не видя, что на нем происходит, спрашивает: — Что говорил? — Ну, вообще. — Переводчик, — сжимая горло, — можно? — Хватит издеваться, — рычит Рыжий. — Что-нибудь. Напоследок. Тянь не говорил. Тянь приказывал. Беречь, присматривать, калеча его своим взглядом, энергетикой и усталостью в глазах. И мальчишка, сидящий на том конце дивана, настолько сломанный, что ему стоит это сказать. Сказать: да, просил за тобой присматривать. Сказать: да, ты очень ему дорог. Или: просил тебя защитить. Голос Би в его голове дико застывает: ты не посмеешь. И добавляет: не будь мразью, какой тебя все считают, не делай этого. Но Чэн не может. Он смотрит себе вовнутрь и понимает, что не может, даже если это предательство. Даже если это второй закопанный щенок. Искусственно холодно отвечает: — Говорил, что рад тут все оставить в покое. И добивает себя еще больше: косится краем глаза на Рыжего. Тот стынет, смотрит куда-то в стену и хмурит брови. Нет — надламывает. Как Тянь, когда пытался найти щенка, которого больше никогда не увидит. Чэн максимально медленно выдыхает и прикрывает глаза. И чувствует себя ужасно. Грязно. Би в его голове говорит: пиздец. И еще: не думал, что ты такая нахрен тварь. И: пиздец. Настоящий Би бы ему никогда такого прямо в лицо не сказал, а вот его внутренний голос только на это и способен. Рыжий хрипит: — Реально так сказал? Чэн сжимает челюсти. И, наверное, ненавидит себя еще больше, чем восемь лет назад, потому что восемь лет назад он в первый раз предал Тяня. Сейчас предает в такой раз, что пальцев на руках и ногах не хватит сосчитать. — Тебе спать пора, — металлически говорит он. — Завтра в школу пешком пойдешь, я машину в городе оставил. Рыжий смотрит прямо на него и напрягается, как струна. И тяжело дышит. Качает головой и, резко вставая с дивана, бросает: — У меня завтра нет занятий. Похер. Мальчишка уходит, едва ли не хлопая дверью, и Чэн выдыхает. Считает до десяти, и это нихрена не помогает, это никогда не помогает. Ни когда в него стреляют и он считает, чтобы не отрубиться, ни сейчас, когда он предает всех вокруг: и Рыжего, и Тяня, и себя. Он сжимает переносицу, давит на глаза. Переходит черту мела на полу между можно и нельзя, между лавой и лавиной, между человечностью и животностью. Между честностью с самим собой и ложью с другими. Порыв приходит, как болевой шок, быстро и неосознанно. Он резко встает с дивана и пересекает расстояние от зала до комнаты Рыжего за считанные секунды. Лишь с пальцами на дверной ручке осознает, что не получится сейчас выгнать Рыжего и приказать никогда больше не появляться в его жизни потому, что тому грозит опасность. Потому, что ему нужно его защищать. Чэн входит в комнату, и Рыжий резко — испуганно — на него оборачивается. Выдыхает: — Что ты... — Послушай меня, — режет. — Если я тебе сказал не лезть не в свое дело, то ты не лезешь не в свое дело. Ни в ситуацию, ни в ее подробности. Ты меня понял? Рыжий не отвечает, хмурится и тяжело дышит, смотрит бешено, как больная собака с перебитым горлом и сломанными лапами смотрит на отстрельщика. — Ты меня, — чеканит слова, — понял? — Хули ты агришься? — взрывается Рыжий и вскакивает с кровати. — То есть твой брат сначала врывается в мою жизнь, все там переебывает, потом просто съебывает, а я должен подогнуть лапки и просто типа... Типа? Мальчишка тяжело дышит и смотрит на него полупрозрачными глазами. И Чэн эти глаза ебучие ненавидит. Больше ненавидит только себя: за потерянный контроль, дебильные желания и необъективную реальность. За предательство. За защиту посредством нападения. — Я не имею отношения к тебе и Тяню, — холодно бросает он, и мальчишка осекается: — Я не это... — Смирись с этим. Больше у меня советов нет. Мальчишка отступает назад и качает головой, мол, ты, блять, серьезно? Чэн несерьезно. Просто Чэн не умеет не рушить. Это генетический код и мутация его организма, вшитая в подкорку программа, троянский вирус, где-то в его ДНК, доставшемся от отца. Он рушит все вокруг себя. И, возможно, единственный шанс не разрушить этого мальчишку полностью — сломать его сейчас. — Тогда я, — рычит Рыжий, — пошел нахрен домой. Он остервенело дергается, хватает рюкзак и наспех запихивает туда свои вещи вместе с телефоном. Пролетает мимо Чэна выше скорости света, и тот еще минуту слышит, как Рыжий зашнуровывает кеды. А потом дверь открывается и тут же закрывается. И пустота квартиры, оглушающая, даже не давит на голову, потому что он привык с пустотой внутри себя жить. Не стоило отпускать его сейчас. Стоило посадить его в своей квартире на цепь и пытаться их обоих убедить в том, что так будет безопаснее. Что так никого не тронут. Что так Чэн его не тронет. Он просто надеется, что на сегодня отлов детей у этих ублюдков закончен, потому что сил погнаться за этим ребенком и вернуть его сюда, в иллюзию безопасности, не находит. Стыдно. Стыдно и мерзко. Как же хуево быть живым человеком с живыми эмоциями, а не роботом, каким его отец растил тридцать лет. Как же хуево, когда ломается панцирь. Как же хуево, когда хочется жить, а не делать вид, что живешь. Чэн выдыхает и приваливается спиной к стене. Они не подходят друг другу ни по одному параметру. Сжирающая все вокруг энергия Рыжего и сломанное нутро Чэна. Дикое желание жить Рыжего и наспех зашитое нутро Чэна. Жизнь в полупрозрачных глазах и досками наглухо заколоченное. Они — как живое и мертвое, как жара под сорок и замораживающий северный ветер, как блеск полупрозрачных глаз и матовая темнота, поглощающая в себя свет. Как шум помех и вакуумная тишина. Чэна травит тишина внутри себя, ему хочется сделать громче. Но Рыжий настолько громкий, что лопаются все барабанные перепонки. С Рыжим невозможно находиться рядом. С ним, очевидно, и не стоит. Чэн возвращается в зал, наливает себе стакан виски и досматривает этот придурочный фильм про зомби, пока не кончаются полностью титры.