закрыв глаза, искать тебя и думать, что сделал. когда все, что ты любишь, превращается в пепел. виной тому лишь ты и игры глупого смысла, когда устанешь — вдумайся, что для тебя чувства. — ‘пепел’ увула.
***
— Да еб твою мать. Чэн устало хмыкает и потирает глаза. Не то чтобы хриплый и раздраженный голос Би из телефонной трубки может сделать утро лучше, но выбора нет. Да и кофе дома, растворимый, явно куда хреновее. — Вот падлы. Сука. Чести, блять, никакой. — Ты сам, — усмехается Чэн, — до школьников, когда надо, докапывался, а теперь заговорил о чести? — Я докапывался не до наших школьников. — Скажи это Цзяню. — В хуй Цзяня. В хуй их всех. Чэн прикрывает глаза и помешивает ложкой этот кофе, больше похожий на грязную воду. Дома ни сахара, ни молока, ни чувства дома. Сон после снотворного, смешанного с виски, самый дерьмовый из всех возможных, лучше было уже не спать вовсе. Он в курсе, что Би на самом деле так не думает, но сейчас самому хочется послать всех этих детей в хуй. Там и то наверняка безопаснее. — Я понимаю, — выдыхает Чэн, — что ты устал. Мы все устали. Но надо закончить дело. — Ладно. Запрягу Пламя и Сина копать дальше, че делать-то еще. Еще какие-то пожелания, большой босс? — Никаких, — жмет плечами. — Выжить. — Да тут скорее сдохнуть или умереть. Чэн усмехается, пусть это частично и правда. Поглядывает на часы — одиннадцать двадцать — и прикидывает, во сколько Рыжий закончит работать. Через часа три, не меньше, и это супер. Это — фора, чтобы подготовить план действий, речь и утопить в голове ненужные мысли. — Отбой, — бросает он Би и скидывает звонок. Вчерашнее происшествие с этим мальчишкой — бред и дикость чистой воды, но делать уже нечего. Если Чэн хочет его защитить, нужно — как там нормальные люди делают? — наладить контакт. Извиниться. Что-нибудь. Хоть что-то. Показать, что без него не справиться, что без него… без него, к сожалению, никак. Три часа времени он тратит на собственные попытки пробить все съемы авто и квартир, сопоставить их время. Не получается ни черта. Однажды отец ему сказал, что наемники Ханчжоу — самые пиздатые-распиздатые. Наверное, это действительно так. Тянет время и мнет его в руках, как пластилин, но оно все равно истекает. Ему несложно сейчас вернуться к Рыжему и попросить то ли прощения, то ли прочитать лекцию, то ли что там у него на самом деле в планах. Сложность в Рыжем. Сложность всегда в долбаном Рыжем. Чэн практически уверен, что мальчишка пошлет его нахуй. А если мальчишка пошлет его нахуй, придется поунижаться. Унижаться Чэн ненавидит больше всего. Он заказывает такси и едет к тому месту, где вчера оставил Киа. Брелок тупоголовой лисы встречает его ублюдской и мерзкой ухмылочкой и мерно покачивается, а в салоне все еще несет ЧунгВа. Чэн помнит, как сам всегда курил в салоне своего Мерса и как Би ему всегда говорил, что это — грех нахрен божий. В арендованной Киа Рио грех — это как раз не покурить. Он подъезжает на парковку перед магазином, где работает мальчишка, и поглядывает на часы. Рыжий должен освободиться через минут десять, и внезапно становится почти жаль, что он не может зайти внутрь. Глаза б его этого ребенка не видели. Для всех было бы лучше — нет, было бы, как сказал бы Би, просто опиздохуительно. Но мальчишка выходит. Хмурится, светит сечкой на брови и расколом на губе, оглядывает улицу. Чэн выдыхает и прикрывает глаза, прежде чем посигналить. На звук оборачивается пара прохожих и, собственно, Рыжий. Щурится и всматривается в машину, а потом округляет глаза всего на секунду. Застывает и мнется на месте, решая, стоит или, конечно же, не стоит, а потом резко и недовольно идет к машине. Садится внутрь. От него пахнет порошком, как будто мальчишка им обмазывается или прыскается, как духами. — Ты какого черта, — цедит Рыжий, глядя в лобовое, — здесь делаешь? — Хочешь прокатиться? — тянет Чэн, и мальчишка на него диковато смотрит. Впечатывает его взглядом своим полупрозрачным в сидение, а Чэн внезапно думает, что, пусть рыжие ему и не нравятся, глаза у него красивые. Нет: действительно красивые. То ли цвет, то ли сам взгляд — с прищуром, недоверием, злостью. От глаз этих жжет под ребрами. От глаз этих хочется отвернуться. — Что тебе надо, — без интонации выдыхает Рыжий и снова отворачивает голову к лобовому стеклу. Да и скулы у мальчишки красивые. Наверное. Блять. — Иногда я перегибаю палку. — То есть всегда? — огрызается Рыжий и сидит, как насупившийся ребенок. — Вроде того, — мягко кивает Чэн. Это вообще не в его вкусе — обращаться к кому-то мягко, снисходительно и спокойно. Куда привычнее отдавать приказы или просто жевать слова в глотке и выплевывать в лицо переработанный замороженный полуфабрикат. Но сейчас не время. С мальчишкой этим вообще никогда не время. — Извини, — продолжает, — за вчерашнее. Дерьмовый день был. — Так и че ты хочешь-то? — Прокатиться, — жмет плечами, потому что действительно не знает, чего хочет. План был продуман математически просто: разговорить Рыжего и дать ему понять, что все нормально, а после — импровизация. Только вот рядом с этим ребенком почему-то не получается искусно импровизировать. — Куда? — спрашивает Рыжий и скрещивает руки на груди. — Туда, где тебя не изобьют в подворотне. Мальчишка мрачнеет и тщательно смотрит в лобовое стекло, как будто там, за ним, мир намного интереснее. Как будто там мир якобы спокойнее, чем рядом с Чэном. Но тот видит: мальчишка боится. Если не за себя, то за маму. Боится неизвестности. Или боится остаться совсем один. Это жуткая штука — привязанность. Научиться быть не одному сложно, но потом снова вернуться в одинокую жизнь внутри собственного пузыря в сто раз сложнее. Сквозит это в рыжих волосах и тяжелом взгляде мальчишки — оторванное от костей мясо, непривычка быть одному. — Хер с тобой, — бросает Рыжий и отворачивается. — Поехали. Чэн кивает и снова задерживает взгляд чуть дольше, чем позволено. Да, скулы у него красивые. Или не скулы, а резкость, которая сквозь них просачивается, и эти вечно сведенные челюсти. Если бы у голоса Би в его голове были руки и лицо, он бы сейчас фэйспалмил, как ебнутый. Чэн выруливает с парковки и прикидывает, какая дорога прочь из города окажется наиболее быстрой. Потому что здесь, в Ханчжоу, сложно дышать, а если сложно дышать — остается только думать. Об одиночестве Рыжего, о своем собственном. Они чем-то все-таки похожи. Рыжий научился жить один и справляться со всем сам, а потом появился Тянь — и все слетело нахрен, к заводским настройкам, где там, в детстве, есть мама и папа, где все хорошо. Вернул ощущение присутствия внутри неимоверной нестабильности. Приучил его, как животное, к человеческим рукам. И мальчишка больше не может вернуться назад. Чэн научился жить один. С проблемами сам справляться, заковывать ненужные мысли под все замки, рушить в своей голове все человеческое и человеку ненужное. Сейчас этот рыжий мальчишка ломает все бейсбольной битой и заставляет вспоминать, что когда-то там, много-много лет назад, у него была семья. Чэн не хочет возвращаться в то время. То время — хорошее. А когда в жизни есть что-то хорошее, оно непременно становится самой большой слабостью. Поэтому Тянь смотрит на него простреленными глазами солдата. Поэтому Рыжий сейчас с ним. — В этой колымаге можно блютуз подрубить? — спрашивает Рыжий. — Попробуй. Чэн косо смотрит, как мальчишка пытается разобраться с бортовой панелью, недовольно тыкает на какие-то кнопки и рыщет в своем телефоне. Через минут пять безудержных стараний включается музыка — что-то из старого панк-рока. Хмыкает и думает: они бы с Би подружились. Ехать с музыкой становится легче, особенно когда они все-таки оставляют за спиной город и выезжают на трассу. В городе можно отвлекать внимание на людей, светофоры, велосипедистов, что угодно. Здесь, на прямой, как линейка, дороге, отвлекаться не на что, и Чэн мысленно благодарит Рыжего за этот панк-рок, пусть он его и не слушает. — Это, — вдруг бросает мальчишка, — проехаться дашь? Ребенок. Он, взрослый мужик, вляпался в ребенка. Осознание приходит еще большим ударом, чем было до этого, и Чэн не может выдавить из себя никакие слова. Просто молча съезжает на обочину и выходит из машины, краем глаза замечая, как удивленно смотрит на него Рыжий. Они меняются местами, и мальчишка снова немного нервно кладет руки на руль. — Бля, — выдыхает. — Не думал, что ты разрешишь. — Ты молодец, что учишься водить. Пригодится. Рыжий вдруг резче хмурит брови и закусывает нижнюю губу, как-то побито смотрит на руль, и Чэн не сразу понимает, что сказал не так. А потом доходит, что, скорее всего, такое ему уже говорил отец. Его собственный всегда учил его ездить быстро и маневренно, чтобы суметь избежать погони. Рыжий трогается, и они едут, куда медленнее и осторожнее, чем когда за рулем был он сам. Это удивляет. Этот мальчишка всегда его удивляет. Здесь, на прямой безлюдной дороге, можно гнать быстрее, но Рыжий, несмотря на весь его темперамент и крошащую изнутри агрессию, все равно остается в рамках приличия. Чэн глотает выдох и не спешит сделать вдох. Мысли в его голове убивают по кусочкам друг друга, как одичавшие звери. Или как просто люди. Ножичком под желудком колют. Именно поэтому — чтобы их заглушить — он начинает говорить, да-да, совсем не потому, что ему просто хочется разговаривать с этим ребенком: — Твоя мама не против, что ты шляешься где попало? Би в его голове выдыхает: мда, блять. Тебе курсы посоветовать, как правильно с людьми разговор начинать? Если б сказал, что мамку его ебал, и то было бы приличнее. Рыжий бросает на него косой взгляд и снова надуто смотрит на дорогу, крепко сжимая в руках руль. Дать бы ему поводить его Мерс — наверное, закачался бы вовсе. Жмет плечами и отвечает: — Она обижается из-за того, что я не говорю ей, где Тянь. Чэн едва заметно дергается от искренности. От этой тоски в голосе и чистоты слов, прилипающих, как жвачка к волосам. Придется состригать, даже в холодильник не положишь. Он не рассчитывал на честность от этого мальчишки ровно так же, как мальчишка не должен ему ничего личного открывать. Твою мать. Рыжий молчит секунд семь, а потом резковато выдает: — А я, блять, реально не знаю, где он. — Правильно делаешь, — сухо говорит Чэн, — что не говоришь ей. — Ага. Разговор на миллион. Если от диалога сворачивает внутри внутренности и сжимается на уровне глотки, то в топку такие диалоги. Но молчать, черт возьми, еще хуже. Молчать — всегда отвратительно. — Не сжимай так сильно руль, — просто для галочки, чтобы не молчать, говорит Чэн. — У тебя руки напряжены. Дернет — слетишь в сторону. Би в голове говорит: какую-то хуйню сморозил. Это первый раз в жизни, когда Чэну хочется дать Би в морду, пусть настоящий Би в этом вовсе не виноват. Мальчишка недовольно ведет головой, но все-таки ослабляет хватку, и Чэн решает замолчать. Ему это меньше всего надо — узнавать этого ребенка и втягивать его еще больше. Пусть даже хочется. Пусть даже сейчас, под панк-рок, на пустой дороге, жизненно необходимо. Хочется — не значит, что можно. — Каков шанс, — начинает Рыжий, — что эти мудаки вломятся в мою хату? Чэн думает: ну вот что мне тебе ответить? пятьдесят на пятьдесят? Отвечает: — Понятия не имею. — Очень информативно, — язвит мальчишка и снова агрессивно сжимает руль. — Нет, — жмет плечами. В конце концов, он и вправду не знает. — Мама часто в ночные. Мы почти не видимся. Господи, его сейчас прибьет осколком неба. Хочется сказать этому мальчишке: не надо, не надо тебе со мной говорить, узнавать меня, что ты пытаешься делать. Не надо во мне топить одиночество, я тебе не смогу помочь. Но по-другому и быть не может — если два человека скованны друг с другом, они не могут не разговаривать. В противном случае, это больше походит на шизофрению. — Кем она работает? — спрашивает Чэн и косит глаза на Рыжего. — Поваром. В забегаловке на краю города круглосуточной. Чэн и так знает, кем она работает. Уже очень давно знает. Это даже более противно, чем врать мальчишке, что Тянь рад оставить все здесь в покое. Это даже более мерзко, чем смотреть на самого себя в зеркало. — Боишься, что они могут ей навредить? Вопрос тупой. Максимально. И максимально риторический, просто для того, чтобы создать иллюзию беседы. Он прекрасно знает, чего боится Рыжий — того, что тронут его семью, и, наверное, одиночества. Боится этого ощущения непривычки к одиночеству. — Не знаю, чего я боюсь, — и тут же осекается: — Нихрена я не боюсь. Чэн сдерживает усмешку, пусть и максимально отравленную. Ему нравится то, что Рыжий пытается ему, разрывая себя по частям, открыться. Но это его и убивает — честность, искренность, попытки найти в нем что-то похожее на нормальную жизнь. Попытки найти в нем, замороженном полуфабрикате человека, что-то хорошее. И он вообще не понимает, зачем говорит то, что говорит: — Можешь оставаться у меня на ночь, если боишься, что они придут. Чэн ожидает, что мальчишка ощетинится, взорвется, разозлится. Вместо этого тот бросает на него странный взгляд и дергает бровью: — Издеваешься, что ли? — Нет. — Нет, спасибо, — фыркает. — Мне не пять лет, мне не нужна нянька. — Но ты все еще очень мало знаешь об этом мире. Рыжий знает, что такое предательство, жесткость и потеря близких. Рыжий знает, что такое одиночество, тоска и невозможность самому что-то поменять. Рыжий знает, каково это: быть загнанным в угол, теряться в показаниях и стирать грань между плохо и хорошо. Но настоящий мир намного хуже, чем отец в тюрьме, долги или внезапное исчезновение дорогого человека. Чэн закуривает и практически не чувствует вкуса сигарет. Внезапно дико хочется виски. — Дашь покурить? — тянет Рыжий и косится на дым по всему салону. — Нет. — Да почему? Чэн вдруг вспоминает, как пытался отучить Тяня от курева. И как буквально неделю назад, у аэропорта, просто смотрел, как тот сжирает сигарету за сигаретой. — Я не рассадник курения среди подростков, — сухо отвечает он и затягивается. — Ага, — фыркает Рыжий. — То есть дать погонять на тачке подростку без прав — норм, а покурить — грех ебаный? Плюс я не подросток, мне восемнадцать уже. — Просто помогаю тебе научиться водить. — Прям-таки? Мальчишка смотрит ему в глаза ровно три секунды, отрываясь от дороги, а потом, будто опомнившись, резко возвращает взгляд. Сжимает руки на руле. По одному взгляду видно, насколько ему странно находится с Чэном в одной машине. По одной резкой затяжке видно, как Чэну не хочется врать. Говорит правду: — Пока ты рядом, тебя легче защитить. Голос Би в его голове снова фэйспалмит: блять, да что ж ты делаешь? Чэн все-таки шлет его нахрен. — Ты вроде здесь не для того, чтобы меня защищать, — серо тянет мальчишка. — Это бонус. — Хуевый бонус. Они оба понятия не имеют, куда едут. Просто хочется куда подальше от города увезти этого ребенка. Вот бы еще можно было его там, где-то в лесу, оставить, было бы чудесно. Потому что в городе два варианта: или его собственная квартира, или дышащая в спину опасность. — Давай остановимся, — говорит Чэн, и Рыжий бросает вопросительный взгляд. — Надоело ехать. Рыжий послушно съезжает на обочину и глушит двигатель, а потом выходит из Киа вместе с Чэном. Тут, далеко от города, действительно создается иллюзия безопасности — как мираж на асфальте. Тут, далеко-далеко, кажется, что нет никаких проблем, только солнце, разлагающее машинные шины и все мысли в голове. — Жарко, что пиздец, — выдыхает Рыжий и присаживается на капот Киа. Чэн поднимает лицо к небу и закрывает глаза, потому что смотреть на него нереально. Потому что оно — как и рыжий мальчишка по левую руку — выжигает глаза. Он прекрасно понимает, что вся эта поездка без пути и указателей — просто попытка убежать от реальности, но ему все равно. — Ненавижу лето, — говорит Чэн. — За что? А он и не знает. Ровно как и не знает, зачем Рыжему вообще эта информация и зачем он на нее хоть как-то реагирует. — Не знаю. Просто ненавижу. Чэн переводит взгляд на Рыжего и замечает, как тот на него смотрит. Мальчишка отворачивается, как только они сталкиваются взглядами, и бестолково пялится на раскаленный асфальт. Красивые у него глаза, блять. Ужасно красивые. Они стоят, как угашенные, минут семь, сами не зная зачем. Наверное, так легче обоим. — Поехали домой, — говорит Чэн, и Рыжий моментально вспыхивает: — Домой? — В город, Рыжий. В город. Рыжий осекается, встряхивает голову и бросает: — Да. Я поведу. Чэн не сопротивляется. Они садятся в машину, разворачиваются и снова плывут по трассе, щуря глаза от солнца. Глотая его, как воду, и слушая долбаный панк-рок. Би бы оценил. Только вот Би тут нет, разве что в голове Чэна, и то посланный к хуям собачьим. Забавно-глупая ситуация: в говно вляпался Чэн, а долбоеб все равно Би, говорящий у него в сознании. А еще — молчание убивает. Мнет сознание, как пластилин, и лепит из него страшных монстров. Чэн обрубает его никому не нужным вопросом: — Кто был тот парень в подворотне? Он прекрасно знает, что Рыжий ему не ответит, он от него обратного и не ждет. Им обоим это нахрен надо. Так и выходит: — Тебе какое дело? — Никакого. Мальчишка громко выдыхает — звук разносится по всей машине и не заглушается даже панк-роком, несмотря на то, что тот усиленно орет из слабеньких хрипящих динамиков. Качает головой. — Странно, — говорит, — когда кто-то с фамилией Хэ не лезет тебе в душу и не доебывает расспросами. Чэн коротко усмехается, пусть это и ужасно трагично — то, что мальчишка пытается найти в нем Тяня. Его брат живет в нем где-то глубоко, в глазах и титанической энергии, в шрамах и расколах панциря, но они разные. Они настолько нахрен разные, что иногда становится страшно. Чэн отвечает: — Радуйся. — Да чет не особо это весело. Чэн не станет его спасением. Чэн не будет подушкой, в которую можно безопасно поплакаться. И Чэн точно, абсолютно и никогда не заменит ему Тяня, как бы мальчишка ни пытался в нем найти хоть кусочек прошлой жизни. Было бы легче, не будь Рыжий так привязан к его собственному брату. Он бы просто не отвечал, просто послушно пытался быть в безопасности и не сжигал его всем, что сидит внутри, всей этой тоской и болью. Было бы легче. Только вот в жизни Чэна уже тридцать лет не было ничего легкого. Ор панк-рока вдруг перебивается звуком телефонного звонка, и Рыжий нервно глядит на телефон, а потом сворачивает к обочине и останавливается. Отключает блютуз и поднимает вызов, уже выходя из машины, и Чэн успевает выхватить только «да, мам?» Выдыхает, тяжело и устало. Ему звонит мама — беспокоится, спрашивает, поддерживает. Обижается на него за то, что Тянь вдруг куда-то пропадает, а мальчишка даже ответить нормально не может, где он. И сказать правду — что он таскается с его братом — тоже не может. Дерьмо. Долбаное собачье дерьмо. Даже если не учитывать то, что Чэна кроет, как ублюдка, по этому ребенку. Спустя минуты три Рыжий возвращается в машину, и Чэн сходу говорит: — Теперь я поведу. Скоро город. Рыжий послушно кивает, и они меняются местами. Всю дорогу до города едут молча, слушая рев панк-рока, который долбит по ушам, но создает иллюзию нормальности. Хорошо, что мальчишка с ним не говорит. Так правильно. Так должно быть. Чэн останавливает машину за километр от дома Рыжего. — Дойдешь пешком. По дворам. Не светись. Тот как-то затянуто на него смотрит, бегает глазами от лица до шеи, пока, видимо, до него не доходит, насколько это странно выглядит. Кивает и резко выходит из машины, не прощаясь, а Чэн все еще чувствует жжение этих полупрозрачных блестящих метеоритов на своем лице. На сетчатке глаз. Везде. Это долбаная болезнь. Это не доставать пулю из плеча, не считать удары, чтобы не отрубиться, это не ждать, когда срастется сломанная ключица. Это не смотреть на свое ублюдское отражение в зеркале. Это не… не… Чэн только спустя минуту, провожая Рыжего взглядом, пока тот не скрывается во дворах, замечает, как в машине все сжирает тишина. Никакого панк-рока или разговоров, никакого голоса или взгляда этого раскаленного. Ни бровей вечно сведенных, ни мата как из мусорного бака. Ничего. Он почти силой заставляет себя выехать с парковки и взять курс домой. Нет: в более обжитую квартиру. У него нет дома. Чувство чего-то стекающего по ребрам не отпускает ни на лестнице, ни у двери, ни в квартире, ни до вечера. Чэн пытается утопить его в виски и внезапно понимает, что нихрена тот ему не помогает. Что из зеркала, во время ополаскивания лица ледяной водой, на него смотрит просто несчастный человек. Глубоко сломанный и разбитый, как антикварная ваза. Он, кажется, влюбляется. Мысль резкая и острая, как пулевое в плечо, если не хуже. Ломает не ключицу — ломает голову и сознание, трещит и воспламеняется, хоть водой туши, не поможет. Он, кажется, влюбляется в уличного мальчишку. И это, без лишних слов, пиздец. Чэн научился врать другим людям и при этом быть с собой честным. Врать Тяню, что действительно хочет вплести его в семью, и при этом ненавидеть себя каждую минуту. Врать отцу, что у него все всегда под контролем, и при этом видеть, как медленно рушится все вокруг. Врать долбаному рыжему мальчишке, что он тут только для чистки, и при этом падать. Оглушительно и громко. Не закрывая глаз и глотая простреленной глоткой каленый ветер. Он научился не врать себе. Но мысль эту — что он действительно влюбляется — не хотел принимать до последнего. Откладывал на верхнюю полку, зашивал по швам, заколачивал досками, травил крысиным ядом, отстреливал. Би в его голове тянет: ну что, Чэн-ни, наконец-то хватило яиц признать? Раскол мыслей в голове склеивается, когда телефон вибрирует и разрывает пустоту комнаты входящим вызовом. Нью-йоркский номер. Тянь. — Да, — бросает Чэн, принимая вызов. — Тебе нужно объяснять, зачем я звоню, или у самого ума хватит? У Тяня уставший и разбитый по всем краям и корочкам голос. Прорезается сквозь динамики и закачивается внутривенно. Чэн прикрывает глаза, даже не сомневаясь, что мастерства и уровня его лжи хватит для того, чтобы не выдать себя. — С ним все хорошо. Умалчивает, правда, что мальчишку как минимум один раз избили и один раз попытались. Умалчивает, что обрабатывал ему раны своими руками. Что врал и ломал заживо. Что сегодня они несколько часов ездили на старой Киа Рио и слушали панк-рок из хрипящих колонок. Что, кажется, влюбляется. Что, совершенно точно, опять, в сотый раз его предает. — Как у вас обстановка? — спрашивает, и Тянь грузно выдыхает в трубку: — Как в аду. С ним точно все в порядке? — Все, — искусственным голосом, — в порядке. Десять секунд молчания. Бесконечность пропасти между ними. Тянь бросает: — Все равно никак не проверю, так что придется тебе поверить. — А ты все еще мне не веришь? Ему действительно хочется услышать в ответ: верю. Но хочется нужно заслужить, а он, спустя тысячи шрамов и стекла в зубах, нихрена в своей жизни хорошего не заслуживает. Тянь отвечает металлическим фронтовым голосом: — Я тебе больше никогда не поверю. Присматривай за ним. И в трубке дебильное: пик-пик-пик. Чэн слышит этот мерзкий звук даже спустя полчаса после звонка, даже спустя час, даже когда пытается заснуть, снова закидываясь снотворным. Даже когда снова пытается убить в себе все живое, потому что оно неизменно ломает.