говорю ему: «ну давай, удиви меня. удиви человека, спускавшегося на дно самого себя, находившего даже на этом дне хитроумный лаз, с надписью «осторожно, не лезь». залезавшего, ясное дело. — ‘говорю ему ну давай, удиви меня’ серафима ананасова.
***
Чэн смотрит на экран телефона и пытается понять, шутка это или нет. Судя по всему, нет, и в этом проблема. Неизвестный номер: ты в матеше шаришь? У него в голове моментально всплывает: да, шарю. Но ситуация настолько абсурдная, что он просто пялится в этот экран и устало моргает. По-хорошему, стоило заблокировать этого абонента — долбаного рыжего мальчишку — и не унижаться даже с объяснениями. Но пальцы сами пишут в ответ: Вы: Откуда у тебя мой номер? Неизвестный номер: от верблюда Неизвестный номер: тянь дал Неизвестный номер: так шаришь или нет? Это максимально странно — Тянь, дающий Рыжему его номер. Тянь, который прибивает его к стенке и рычит никогда не прикасаться к этому мальчишке. Тянь, который просит его присмотреть за ним только в экстренной ситуации. В грудине что-то елозит и шипит. Вы: Смотря что тебе надо Спустя секунду — как будто Рыжий прямо с урока ему пишет — приходит фотография. Там логарифмическая задача повышенной сложности. Минут на семь работы, минус в том, что расписывать долго надо. Неизвестный номер: помоги решить, я хуй знает Неизвестный номер: че тут происходит Вы: Я тебе не репетитор Неизвестный номер: ну извините блять, мой репетитор Неизвестный номер: (твой брат ебучий) Неизвестный номер: съебался Вы: Попроси своих одноклассников Неизвестный номер: в хуй их Неизвестный номер: ладно Неизвестный номер: похер Неизвестный номер: забей Чэн выдыхает и качает головой. Его жизнь занесла в дремучее и тягучее болото — защищать долбанутого ребенка, решать проблемы с наемниками и одновременно задачи по математике. Как там — математика и убийства рядом не живут? Ну вот, видимо, блять, подружились. Если это не бинго, то он не знает. Он вообще мало чего уже понимает: стоит не стоит, нужно не нужно, больно не больно. И это заебывает. Именно поэтому он посылает самого себя нахрен, решает эту задачу за шесть минут и отправляет Рыжему. Даже план перевыполняет — пишет схематично дополнительные способы решения. Не перечитывает — знает, что решил правильно. Такому он когда-то учил Тяня. Забавно: сначала он учил математике Тяня, потом тот этой же математике учил Рыжего. Если бы сейчас он сам не решал задачи для Рыжего, было бы правильно. Неизвестный номер: нихуя не понял но очень интересно Вы: Это был первый и последний раз Вы: Думай своей головой Неизвестный номер: это бля несложно Неизвестный номер: плюс мне эта матеша в рот не сдалась Неизвестный номер: плюс я тебя от убийств отвлекаю Неизвестный номер: скажи спасибо Чэн хмыкает и качает головой. Слишком много плюсов в настолько тупорылой ситуации. Господи, ему тридцать, и он решает ребенку, которого недавно отмудохали наемники, задачи по математике. И все они делают вид, будто это нормально, хотя это вообще нихрена ненормально, с какой стороны ни гляди. Вы: Большое спасибо Неизвестный номер: достаточно было бы маленького Вы: Маленькое спасибо Неизвестный номер: боже бля Неизвестный номер: как же это нахрен странно Неизвестный номер: зачем я тебе вообще пишу Чэн думает: я тоже не знаю, ребенок. И я бы советовал тебе этого не делать. Он смотрит на цифры номера Рыжего, на все эти сообщения, на фотографию решенной задачи. И почему-то это тепло. Но вопрос, поставленный Рыжим, все еще остается актуальным. Вы: Это тебе стоит у себя спрашивать, а не у меня Неизвестный номер: я и спрашиваю Да ну еб твою мать. Если бы они всегда общались сообщениями, проблем бы не было, потому что все эти микросхемы, цифры и буквы сжимают энергию Рыжего до выносимого. Хотя даже вот так вот, без глаз этих полупрозрачных, мальчишку ни с кем не спутаешь. А еще он, сам по себе наизусть это чувство знающий, ни с чем не спутает одиночество, тоску и попытки заглушить его чем-то. Тоску по нормальной жизни он убивал в виски, работе и постоянных адреналиновых запоях. Рыжий тоску по Тяню убивает в самом близком (и самом далеком) к нему — в его собственном брате. Заодно еще и самое близкое это убивает. Чэн помнит его другим: диким, апатичным, никогда бы он в жизни не попросил его задачку по математике решить, будь рядом с ним все то, что было буквально неделю назад. Он помнит его тогда, в своей квартире: холодный взгляд, уставший блеск, задолбанность в изгибе бровей. Безысходность ситуации. Сейчас вокруг рушится мир, как в тупорылых фильмах про зомби. Рыжий топит в нем своего котенка-тоску, а тот там, под черной водой, продолжает дышать, калека без рук и без ног, не убежать и не защититься. Самое ужасное в том, что Чэн позволяет. Чэн читает людей насквозь. Он знает каждого из них наизусть и по диагонали. Мальчишка не исключение. Он просто ребенок, который сейчас пытается абстрагироваться от дерьма и тянется, задыхаясь, к нему, как к неработающему аппарату искусственного дыхания. Как к уколу адреналина и одновременно успокоительным. Он ему в уши кричит: помоги мне, помоги мне, помоги мне. Единственный выход — сломать и уйти. Чэн не ломает и не уходит. Чэн прикрывает глаза и позволяет этому абсурду жить: ломающийся и жрущий его по частям мальчишка и он сам, ломающий и подставляющий обглоданные кости. Игра в сдохни или умри. Потрясающе, блять. Он трясет головой, как будто это поможет освободить забитую голову, хотя ответ очевиден. Организм не справляется и уже даже не пытается. И загрузить себя работой — как всю жизнь и делал — особо не помогает, но другого выхода он не видит. Рутинная работа — мрак ебучий, но когда она еще и плодов особо не приносит, становится страшно. Пробивает местонахождение Чжаня, но все-таки решает пока что не писать Би. Тот и так в работе закапывается, разгребая дела в Пекине, имеет право не ввязываться еще глубже. Если начнет гореть, без Би он вряд ли справится. Но горит пока что только у него в голове, а его внутренний фронт никакого значения в этом мире не имеет. Голоса Би ему и в сознании хватает, с настоящим можно подождать. Он закапывается в работе до вечера и только часов в девять понимает, насколько болят глаза от экрана и попыток что-то там на пустом месте выискать. Придурки, охотящиеся на Цзяня, настолько тихие крысы, что даже немного завидно. Ему бы такие в команду не помешали, даже жаль, что по итогу придется их пришить. Чэн идет в ванную, окатывает лицо ледяной водой и слышит, как несколько раз звенит телефон в зале. Срывается сразу же, потому что варианта три: или Би, или задачки по математике, или что-то посерьезней логарифмов. Третий вариант. Ну еб твою м а т ь. Неизвестный номер: блять Неизвестный номер: ко мне кто-тл в дверб долбился Неизвестный номер: ахуеть долгл долбился Неизвестный номер: я посмотрел в глазок Неизвестный номер: там сука типы каие-то Неизвестный номер: это эти уебки я тебе гарантирцую Неизвестный номер: че с эти делать БЛЯТЬ Неизвестный номер: они ушли, я по шагам слышал Неизвестный номер: в окно подсмотркл Неизвестный номер: машина тут же какя-то черная отъехала Неизвестный номер: ЧЕ ДЕЛАТЬ БЛЯТЬ Чэн чуть сильнее сжимает в пальцах телефон, и ему внезапно ужасно хочется размозжить каждому из этих «типов» их профессионально деформированные морды. Одно дело — охота на сыночка крупного мафиозного босса, совсем другое — на его друзяшек, которые школу еще, мать его, не закончили, которым дай бог на экзамене не обосраться, а не под пулю не попасть. Но на войне нельзя исключать то, что дети могут каким-то образом знать важную информацию. Он печатает так быстро, как может: Вы: Где мама? Рыжий так же быстро ему отвечает: Неизвестный номер: на работе Неизвестный номер: в ночную Неизвестный номер: она с утра пойдет к полруге осыпатбчя Неизвестный номер: отсыпаться Неизвестный номер: потому что ближе Вы: Я вызову такси Вы: Через минут пятнадцать Вы: Аккуратно выходи из квартиры Вы: И сразу же садись в машину Неизвестный номер: ты не приедешь? Чэн на секунду застывает и снова — в сотый раз за день — понимает, что ему под крыло, кровавое и костлявое, попал просто ребенок. Просто мальчишка, который ни одной стороной своей головы не понимает, во что ввязался. Во что его, сломанного и дикого, ввязали паутиной. Это пустоголовая игра в круши-ломай — вся их семья долбаная. Вы: Я не могу Вы: Таксист привезет тебя за квартал от моего дома Вы: Иди ко мне по дворам Вы: И не спались Неизвестный номер: ок Чэн читает это «ок» много раз подряд и пытается выровнять дыхание в течение пятнадцати минут, прежде чем вызывает такси. И внутри, под желудком, тянет от возможности того, что мальчишку могут словить прямо по дороге. Но иного выбора у них нет: он не может выдать себя в настолько беззащитном — без Би и поддержки — положении. Если нападут на них двоих, то Чэна возьмут в заложники, а мальчишку убьют на месте. Мальчишку в любом случае убьют на месте. Сейчас его зависимость от помощи и посторонней силы выглядит жалко. Чэн сам по себе выглядит жалко. Он следит за тем, как иконка такси подъезжает к дому Рыжего. Замирает: ваш водитель прибыл в пункт назначения и ждет вас! Ждет вместе с ним и практически не двигается. Не отпускает даже тогда, когда высвечивается такое же жизнерадостное: водитель начал отправление в 21:53! Иконка машинки едет и застывает на светофорах. Чэн невольно вспоминает, как — чисто ради приличия — останавливается на светофоре среди почти безлюдной улицы полгода назад, когда везет побитого Рыжего к себе домой. Теперь его, тоже побитого, везет к нему такси. Становится немного легче, когда машина все-таки останавливается в конечной точке. Когда у него списываются деньги с карты. Когда вылезает дебильное: поездка успешно завершена, поставьте водителю оценку! Время до его дома — пять минут быстрым шагом. Учитывая темноту дворов и петляющую дорогу, максимум восемь. Он выходит в коридор и ждет, как цепной пес, инстинктивно поглаживая большим пальцем рукоять пистолета. Отпускает, когда дергается ручка двери. Чэн сжимает рукоять пистолета и тут же ослабляет хватку, когда в дверном проеме показывается рыжая макушка. Уставший, но с дикими глазами, испуганный, но с долбаным вызовом в глазах. Окидывает его, как льдом в рожу, взглядом и проходит внутрь. — Все прошло нормально? — спрашивает Чэн и прячет ствол за пояс. — Ага. Рыжий не смотрит на него, просто проходит мимо и идет сразу в зал. Чэн следует за ним и тихонько выдыхает: пока что с ним все хорошо. Где-то на периферии витает: вдруг за ним был хвост, вдруг они не уехали, вдруг, вдруг… но сейчас — к черту. Он разберется с этим чуть позже. Потому что сейчас у него есть проблема — испуганный и злой мальчишка в его квартире. Он находит Рыжего спиной к себе посреди комнаты, и к выходу падает его длинная — поглощающая — тень от тусклой лампы. Мальчишка тяжело дышит и напрягает плечи, хочется подойти и, Чэн не знает, сделать ему массаж? Расслабить его? Успокоить? Что там, блять, нормальные люди вообще делают? — Ты же говорил, — шипит Рыжий, — что они не найдут мой дом. — Не должны были, — кивает Чэн, хотя тот этого не видит. — Твою мать. Блять. — Успокойся, — ему ужасно хочется прикоснуться к плечу Рыжего и развернуть его к себе, но он не решается. — Мама скоро в отпуск уходит, — оборачивается. — Она всегда будет дома. М, чувствуешь? Чувствуешь пиздец? Чэн чувствует — нутром, обонянием, сердцем. Ей-богу, он не хотел этого, он даже не думал, что эти мудаки могут не успокоиться и зайти так далеко. Что у них приказ на поражение. — Иди отдохни, — он ведет головой в сторону комнаты. — Мне нужно кое-что сделать. — Ты гонишь? — шипит. Смотрит. Убивает нахрен. — Делай. Он спокойно проходит мимо Рыжего и изо всех сил держится на ногах, даже когда его отталкивает этой энергетической волной. Чувствует затылком диковатый взгляд мальчишки и всем видом показывает: не трогай меня. Рыжий не трогает. Видно, там, в безбашенной отбитой черепушке, все еще работает инстинкт самосохранения. Мальчишка дышит громко, как бешеная псина с пеной у рта, и уходит в комнату. Чем-то там шуршит, кажется, стучит, а потом затихает. И даже это молчание выходит оглушительно шумным, разрывает перепонки. Чэн глушит его в своей голове быстрым печатанием по клавиатуре и поиском ближайших дат. Находит быстро, быстро заказывает, быстро оплачивает, быстро сохраняет распечатку. Зависает лишь над возможностью выбрать сразу два билета и для мамы Рыжего, и для него самого, но потом решает, что мальчишку лучше держать при себе. Ну вот просто — решает. Никакого ебаного смысла в этом решении нет, но имеет же он право. Через двадцать минут он заходит в комнату Рыжего, предварительно постучав. Тот встречает его усталым взглядом прямо в глаза, серым лицом и острыми скулами в свете лампы. Красивыми, блять, скулами. Чэн кидает ему на кровать флэшку. — Держи, — говорит. — Что это? — хмуро смотрит на флэшку Рыжий, как будто боясь ее трогать. — Там билеты для твоей мамы в санаторий за городом. На месяц. — Че… — Сам говорил, — перебивает, — что у нее отпуск. Отличное совпадение. Скажи, что выиграл на работе, или в интернете, или в качестве премии вручили. Придумай что-нибудь. У меня в этом санатории есть люди в охране, они присмотрят за ней. Рыжий пусто глядит на эту флэшку, едва заметно покачивает головой, как больной в психушке. Думает, наверное, что-то типа: какого хрена творится с моей жизнью? — Она не поверит, — хрипит. — Так заставь ее. Это в твоих интересах, а не в моих. — Господи, — мальчишка сжимает переносицу пальцами. — За что мне это все? — Выпить принести? Рыжий поднимает на него недоумевающий взгляд, и у Чэна впервые возникает это ужасное блядское чувство тянучки в животе. Это даже не бабочки, их бы его организм переварил в зародыше — это здоровенные клещи, высасывающие из него всю кровь и жрущие его мясо за обе щеки. Прям как ебаный школьник. Смотрит на это мальчишку — и у него тянет в желудке. — Че? — хмурится Рыжий. — Выпить, говорю, принести? Виски. — Ага, — кивает. — То есть скуривать школьников мы не скуриваем, а спаивать — ок? — Один стакан, — жмет плечами Чэн. — Как хочешь. Он собирается развернуться, но Рыжий кидает ему в спину: — Неси. Это, определенно, ужасная идея. Но еще более ужасное говно — смотреть этому нервному и забитому мальчишке в глаза, не понимая, что делать. Ему виски если не помогает, то немного облегчает. Рыжему много не надо, хватит одного стакана, чтобы подействовало. Он наливает виски, кидает кубики льда и приносит мальчишке, а тот, как ребенок, нюхает и морщится. — Пахнет спиртягой. — Потому что это виски. Алкоголь, конечно, удивительная вещь. Чэн выпивает залпом полстакана еще до того, как наливает такой же Рыжему, и именно поэтому решает остаться рядом с ним. Сесть на кровати и, помешивая в стакане эту дрянь, смотреть, как мальчишка постепенно расслабляется, как его отпускает. — Хули им, — устало выдыхает Рыжий, — от меня надо? — Они долго высматривали Цзяня. Знают, с кем тот общался. — Ну так и почему я? — бурчит. — Этот дебилоид с Чжэнси все время шлялся. — До него они докопаться не успели. И это к лучшему. — В смысле? — Я успею с этим разобраться, пока тот вернется, — жмет плечами Чэн. — Ага, — фыркает. — Я вижу, как ты со всем разбираешься. Чэну хочется усмехнуться, но он удерживает этот порыв в себе. Смотрит куда-то в стену и чувствует, как клещи выгрызают ему хребет. Наверное, именно поэтому накатывает такая усталость, именно поэтому так тяжело держать себя ровно. Он ставит стакан на пол и падает на кровать, почти прямо к ногам сидящего на ней Рыжего. — Я тут сплю как бы, — ежится тот и немного отодвигается. — Это моя квартира. — Но я тут сплю, — чеканит слова, как ребенок. — Тебе новые простыни дать? Чэн поворачивает голову на мальчишку и смотрит на него снизу. Отсюда брови Рыжего кажутся еще более сломанными, и тот резко отводит, будто обжигаясь, взгляд. Хочется взять его и заорать: да посмотри же на меня. И одновременно зашить мальчишке веки проволокой, чтобы никогда больше не видеть. — Нихрена мне не надо, — рыкает Рыжий. — И находиться здесь с тобой не надо. — Это обстоятельства, — искусственное спокойствие, фальшивое безразличие. — Твой брат — одно большое обстоятельство. И это опять больно. Чэн мгновенно стекленеет и отворачивает лицо обратно в потолок. Белый, как мразь, ровный, как издевательство. Хочется зашить мальчишке не только веки, но еще и рот. Сшить внахлест кожу и руки, все органы на веревочку натянуть. Вместо этого он вслушивается в его мерное дыхание и молчит. — Он, — спустя минуту тихо сипит Рыжий, — как вообще? — Я тебе уже отвечал. — Хуй знает, зачем спросил. Как же это ахринительно больно. Это точно больнее, чем пулевое — вот эта вот тоска в голосе мальчишки. Эти попытки заглушить ее здесь, в его одинокой квартире, в комнате, где шкаф полон шмотья Линг. Ситуация без входа и выхода. Без указателей. Без водительских нахрен прав на вождение этого катафалка. — Ты откуда так хорошо в математике шаришь? — спрашивает Рыжий. — Ты постоянно, — выдыхает Чэн, — задаешь так много вопросов? — Да с тобой, сука, молчать невозможно. Вот реально. Ты единственный человек, с которым настолько стремно молчать. Чэн усмехается, пусть это и невесело. Тянет: — Это комплимент? — Это пиздец. С Рыжим что молчи, что говори — одна и та же срань. Но говорить легче, потому что молчание всегда сгрызает. Именно поэтому он говорит абсолютно честно: — У меня не было возможности поступить в университет. Не те были обстоятельства. Поэтому я сам занимался математикой. И химией с биологией. — Слишком много, — фыркает мальчишка, — ебаных обстоятельств. Чэн переводит на него взгляд и понимает, как сильно хочется к нему прикоснуться. Притронуться к коже, гладить, гладить. Приручить этого мальчишку хочется, аж под почками грызет. — Он тебя попросил? — внезапно говорит Рыжий, глядя в стену, и Чэн хмурится. — Что? — Присмотреть за мной. Приглядывать там, не знаю. Он попросил? Легче убиться об стенку. Выпилиться к хуям собачьим — вот настолько это настолько. Вот настолько Тянь этого непривязываемого ребенка к себе привязал, вот настолько хочется его отвязать. Это, наверное, банальная зависть или совершенно больная и не имеющая фундамента ревность. А все, что не имеет фундамента, разваливается просто от ветра. — Ни о чем он меня не просил, — врет Чэн, снова. Не опять, а снова. В его случае — это опять, опять, о п я т ь. — Тогда какого хрена происходит? — шипит Рыжий, и Чэн поднимает корпус обратно, садится на краю кровати и смотрит в его лицо. — Обстоятельства. — Да в жизни не поверю, — фыркает. — Типа. Это ты. Ну. Ты. Ты не такой. Он и вправду не такой. Если болезнь, ломающая психику и перестраивающая сознание, не считается, то да, он не такой. Он металлический, ненастоящий и выдрессированный до ста процентов. Он фальшивый, бесчеловечный и пустой. Да, Чэн такой. И таким бы ему оставаться. — Ты меня не знаешь, — отвечает Чэн и даже не задумывается, насколько глупо и банально это звучит. — Большинство людей ведут себя так же, как и выглядят. — И как же я выгляжу? — смотрит в глаза, жжется о них, как о раскаленный метеорит. — Не так, — нервно жмет плечами Рыжий. — Как тот, кто не станет за кем-то просто так приглядывать. Хуевый альтруизм. Как будто Большой Брат наблюдает за тобой. — Надо же, — хмыкает Чэн. — Ты читать умеешь? — Че? — Просто шутка. — У вас семейно атрофированное чувство юмора? — ежится, морщится. — Гены пальцем не размажешь. Рыжий фыркает и отводит взгляд, и это почему-то сглаживает отвратительную атмосферу вокруг. Чэн смотрит на него и топит мокрую улыбку. Скрывает ее, наглухо внутрь себя зашивает. Боже, он просто увязает все глубже и глубже в это болото и даже не пытается барахтаться и выплывать. Внезапно дико хочется, чтобы мальчишка улыбнулся, если он, конечно, умеет. — Налей еще, — Рыжий трясет пустым стаканом. — Нет. — Да почему? — Потому что ты ребенок, — выдыхает. — И тебе пора спать. — Сложно спать, — саркастически режет, — когда тебя могут пришить. Действительно, сложно. Поначалу. Спустя пару лет в таком режиме уже полностью привыкаешь и учишься отрубаться от усталости, а не от желания спать или набраться сил. В таком режиме — со снотворным и бессонницами — он живет уже много-много лет и нормально выживает. Пытается. — Я тебя защищу, — говорит Чэн и смотрит в глаза Рыжего. — Нахер надо, — тот уводит взгляд. — И вообще, ты не стремаешься, что тебя в городе найдут? — У меня много квартир в Ханчжоу. — Че, — подозрительно ведет головой, — реально? — Реально. — И хули мы именно в этой? Чэн сам не знает. Здесь, где шмотки Линг, мини-бар заполнен виски, его собственные вещи и даже какие-то продукты в холодильнике, не так сильно воняет одиночеством пустой квартиры. Здесь, наверное, он мог жить не один. — Просто так, — отвечает. — Тогда вали, если не нальешь. — Это, — тянет Чэн, — моя квартира. — А это, — язвит мальчишка, — мои обстоятельства. И отворачивается, как обиженный ребенок, к нему спиной, лицом к зашторенному окну. Всем своим напряженным позвоночником шипит: все, закончили, вали отсюда. А Чэн смотрит ему в затылок, в этот рыжий ежик, и окончательно поддается клещам в своем организме. Думает: пиздец. Пиздец, пиздец, пиздец. Блять. Как будто ему пятнадцать, как будто он такой же, как и Рыжий, ребенок. Взгляд цепляется — режется — за этот затылок с отросшими волосами, и Чэн прикидывает, сколько секунд понадобится мальчишке, чтобы въебать ему с разворота. Судя по накалу агрессии, секунд пять: одна на осознание, три с половиной на ступор, полсекунды — на удар. Его этот вариант устроит. Он этот удар детский парирует за двадцать пять миллисекунд. Поэтому похер. Нет: похуй. С волками жить — по-волчьи выть. С Рыжим поведешься, от Рыжего мусора и наберешься. Чэн протягивает руку и цепляется пальцами за его рыжие волосы. Они мягкие. И вовсе не колючие, как кажется. Рыжий застывает, не дергается, значительно превышая план в эти пять ничтожных секунд. Чэну все равно, если мальчишка тупит, или думает, или ахуевает, все равно. Он пользуется моментом и током, которым его от волос прошибает. — Ты че, — без интонации тихо спрашивает Рыжий и все так же не двигается. — Ничего, — мягко говорит Чэн. — Мне прекратить? Это унизительно. Даже когда отец его, тридцатилетнего мужика, перчаткой по лицу ударил, а он сам стоял и молчал, было не так противно и мерзко. Но сейчас, в полутьме его квартиры, цепляя взглядом рубашку Линг, торчащую из шкафа, Чэн до дурости хочет, чтобы Рыжий ответил «нет». Это унизительно. Слабо. Но ему похуй. Он все годы старался быть «правильным», строгим, безэмоциональным и жестким, каким всегда был отец. Сейчас мальчишка с мягкими рыжими волосами рушит его и затягивает в мусорку, и ему все равно. Ему настолько все равно, что хочется, мать его, улыбаться. Рыжий неопределенно ведет плечами и снова замирает. Наверное, в переводе это значит: нет. Или: нет, но лучше не наглей. Может что-то типа: я пока что не определился, так что пользуйся моментом. И только спустя несколько секунд до Чэна доходит, что мальчишка, возможно, просто его боится. — Эй, — мягко тянет он, выходит хрипло, — все нормально, — и тут же поправляет: — Все нормально? — До чего же ты странный, чувак, — выдыхает Рыжий и едва напрягает плечи. — Ты просто ненормальный. — Не отрицаю. Рыжий грузно выдыхает, и этот выдох под конец слабо дрожит, как будто бы тому холодно. Возможно, от пальцев его, Чэна, холодно. От них все всегда мерзнут, даже горячая, как печь, Линг то и дело повторяет, что его касаться невозможно. Чэн говорит ей просто убрать руки и не трогать его. Рыжему же хочется вбить в голову: прикоснись, прикоснись, прикоснись. Он все еще держит руку с длинными пальцами на затылке Рыжего, едва ими дергает, гладит. И мальчишка внезапно слабо подается головой назад, навстречу его руке. У Чэна шумит в груди и бьется в голове. Стреляет в ушах, как из автомата. Хочется вырубить звук окружающего мира на максимум и на минимум одновременно: чтобы заглушить стук собственного сердца и отчетливо слышать чужое. Раскол. Точка невозврата. Его не спасут никакие врачи. Хэ Чэну тридцать лет, и он, кажется, впервые в жизни нахрен влюбился в мусорную дворовую собачку без дома и без имени. Без ошейника и поводка, с боязнью людей. Собаку, которая робко, боясь палки, тянется к его рукам. Хэ Чэну тридцать, и он поехал головой. Чэну тридцать, и он ничего не может с этим поделать. Чэну это нравится. Гребаному Рыжему еле-еле восемнадцать, и он не дёргается, откинув голову буквально в ладонь Чэна. Может, это не влюбленность, может, это болезнь. Может, стук сердца, нечетное количество ударов в минуту и горячий затылок Рыжего — просто метастазы в мозг, раковая опухоль в черепушке, химиотерапия не за горами. Может, он умрет, сгорит, как спичка, за месяц, может, ему пора копить себе на достойные похороны и писать завещание. Свою машину он оставит Би, не иначе. Все может быть. А сейчас, когда сердце успокаивается, а звуки окружающего мира приходят в норму, ему все равно. Ему становится спокойно, и Чэн понимает, что чувство это продлится до утра и не более. Ночь, одна только ночь, у него есть жалкие часов шесть, чтобы попытаться его, хрупкое, запечатать в мозг, как в бетон. Сон поможет. Сон всегда помогает. Чэн мягко проводит по затылку Рыжего одну-единственную долгую секунду и убирает руку, чтобы привычный холод вернулся к пальцам. Линг опять скажет, что от него несет, как от севера, и окажется права. — Спать ложись, — спокойно говорит Чэн и встает с кровати. — Завтра в школу отвезу тебя. У тебя же консультация, да? — Сам дойду, — буркает Рыжий. И снова становится похож на мальчишку. Забитого и закрытого, зашитого вовнутрь. Вскрыть его и освободить — ювелирная работа для самого опытного в мире хирурга. Загвоздка в том, что Чэн не по ножам и пинцетам. Чэн по кастетам и пистолетам. — Как хочешь, — бросает он и, зачем-то кивая, уходит из комнаты. Через семь минут и тридцать секунд, уже лежа в кровати, Чэн видит, как потухает в комнате — черт — Рыжего тусклый свет. Как что-то шуршит из-под прикрытой двери. И как замолкает, как все вокруг молкнет. Запечатать момент в памяти. Запомнить его. Наизусть. И никогда, ни в коем случае не реанимировать.