если дьявол — это взрослый мужик с детской травмой, то обосраться можно. — дмитрий куплинов.
***
Голос Би по утрам слушать не хочется, зато отрезвляет. Особенно когда в соседней комнате спит Рыжий. — Короче, Син вроде как нашел какие-то уловки по поводу съема квартир, но пока что проверяет. Просит время. — Даю время, — кивает Чэн. — Но лучше бы ему поторопиться. — Ну ясен хуй. Внезапно где-то там, за дверью, раздается шорох и звук шагов, и Чэн бросает быстрый взгляд на часы. Десять тридцать. Странно, он думал, что подростки спят до трех дня и в ус не дуют. Он встает с дивана и подходит к окну, чтобы Би не услышал звуки. Но Рыжий хлопает дверью ванной, и Би сразу же отзывается: — Че ты там гремишь? Или кто у тебя? — Линг, — сухо отвечает Чэн. — Кстати, кто остался из наших в Ханчжоу? — Бля, хрен знает, честное слово. Это разве не твое дело? Да, конечно, его. Его дело — курировать ребят, в том числе и Би, и смотреть, кто чем должен заниматься. Но сейчас, когда голова и без того позорно забита, а их команда разгруппирована кто куда, не получается все держать в сознании. — С памятью плохо, — отвечает Чэн, и Би мерзковато усмехается. — Вроде как Чжо и Джонни остались, я не помню. Если хочешь, я свяжусь с ними, пусть прошерстят город по возможности. — Хочу, — сам себе кивает. — И как можно быстрее. — Ты это, не пались там особо. Мало ли. Чэн фыркает и качает головой. Никогда в жизни он не думал, что человеком, который больше всех о нем заботится, станет бывший наемник и его подчиненный. Хотя в последнее время все становится куда более кристальным: Би его друг. Возможно, единственный во всем блядском мире. — Я езжу на Киа Рио, — выдает Чэн, и в трубке повисает сначала тишина, а потом дикий ржач, который не прекращается секунд двадцать точно. — Бля-я-я. Пиздец. Приятно слушать, как Би смеется, пусть это и стебный ядовитый смех. Приятно слушать, как вокруг вообще хоть кто-то смеется, потому что все его окружение — собственное отражение в зеркале и рыжий мальчишка — никогда даже не улыбается. — Не смешно, — фыркает Чэн в трубку. — Правосудие, большой босс. Я езжу на твоем Мерсе, а ты на ебучей табуретке. — Позор. Би откашливается. — Кроме шуток. Я серьезно. Будь там осторожен, а то… — У тебя, блять, воды горячей нет, — кричит ему из ванной долбаный рыжий мальчишка. Блять. Чэн прикрывает глаза и вслушивается в эту мутную тишину из телефонной трубки, в то, как Би, кажется, вовсе дыхание задерживает. Да и он сам забывает дышать. Так умело проебаться еще нужно уметь, твою мать. Полный провал. Би невесело хмыкает: — Линг, да? — Мне нужно, — Чэн сжимает переносицу, — его защищать. — И поэтому он у тебя дома? Ситуация тупая до ужаса. До ебаной одури, от нее просто хочется застрелиться, самокремироваться и прах свой над болотом развеять, настолько она дебильная. Господи. Твою мать. Чэн даже не особо понимает, как ему сейчас надо перед Би — единственным все знающим человеком — оправдываться. Хотя, конечно же, тут уже никак себя не оправдаешь. — Его нельзя оставлять одного, — холодно отвечает Чэн. — Блять. Это слишком тонкий лед даже для тебя, мужик. — Все под контролем. — Слабо верится. У Би есть особое седьмое, восьмое или девятнадцатое чувство — чувство приближающегося пиздеца. Наверное, сейчас оно немного опаздывает, потому пиздец уже произошел. В ту самую минуту, когда Чэн выходит из потрепанной Киа Рио и идет спасать мальчишку от какого-то сероволосого мудака в сраную подворотню. — Би, — жмет Чэн, чтобы тот заткнулся. — Ну я же тебя предупреждал. — Би, хватит, — ледяным тоном. — Все под контролем. Голос из трубки — как и голос его разума — устало выдыхает и на пять секунд замолкает. Слушать правду и принимать ошибки всегда сложно, особенно настолько глупые. Особенно когда в них вот так вот носом, как в мочу, тычут. — Ну смотри. Не разъеби все. Уже разъебал. — Отбой, — выдыхает Чэн и скидывает звонок. А еще спиной чувствует взгляд в свой затылок. На полсекунды прикрывает глаза и сразу же оборачивается, влетая глазами в сонное лицо Рыжего. Сонное и хмурое, и вряд ли это из-за отсутствия горячей воды. — Что за терки? — спрашивает мальчишка и держится рукой за дверной косяк. — Включи бойлер в туалете, — бросает Чэн. — Тут часто ремонтные работы. — Ну ахуеть. Даже у меня дома всегда вода горячая есть. Внимание как-то само фокусируется на этом «даже», как будто мальчишка считает себя ниже его, ниже всех, по статусу, происхождению и уровню жизни. После этого ублюдского разговора с Би Чэн чувствует себя заруганным ребенком. Все по делу, но послевкусие горькое и липучее. — Можешь идти домой, если хочешь, — Чэн жмет плечами и кладет телефон в задний карман брюк. — Да я-то пойду. Вечером, когда мама с работы придет. — Не забудь отдать ей сертификат. У мальчишки опять дергаются уголки губ, и он понуро уводит взгляд в сторону. Куда-то там в стену с серыми обоями. Чэн изо всех сил этот взгляд игнорирует. — У тебя сегодня есть консультации? — спрашивает. — Да. — Собираешься идти? — Нет. — Ладно. Мальчишка выгибает бровь и недоверчиво на него смотрит, и Чэн замечает это лишь периферией зрения. Игнорирует. Ровно три секунды. Не выдерживает и спрашивает: — Что? — Хреновый из тебя папочка. Он никогда особо не волновался за учебу Тяня, и так знал, что тот школу закончит на отлично. Такая их кровь — по-другому быть не может. Даже когда его в школу вызвали, не волновался, мол, период такой, пройдет скоро. У некоторых жизнь распланирована наперед, и отцу всегда было все равно, какие у его сыновей оценки по математике или биологии. — Что ты имеешь в виду? — спрашивает Чэн, хотя и так знает. — Ну тип, — тянет Рыжий, — выглядишь ты как батя. Даже в школу к Тяню ходил. Это было, насколько он помнит, их первое официальное знакомство. Он до сих пор где-то в памяти хранит ахуевающее выражение лица этого мальчишки, когда тот узнает, что Чэн, оказывается, брат, а не отец. Приди в школу отец, школы бы уже, вероятно, не существовало. — Больше некому. Рыжий фыркает то ли презрительно, то ли с жалостью, и не особо понятно к кому. Кидает какую-то фразу про математику, которую Чэн слышит уже в пол-уха, и уходит из зала. И больше, до вечера, к нему не заходит. Время — дерьмовая и непредсказуемая штука. Когда надо быстро, тянется, как желе, а когда хочется медленно — бежит, как ебнутое. Сейчас же, когда все никак, почему-то вдруг начинает течь между пальцев и резаться в глаза. Второй день сидеть за ноутбуком в попытках что-то там выискать по поводу наемников — мрак. Чэн списывается со знакомым киллером, пробивает номера и все-таки самолично узнает, кто из его ребят в городе, и не замечает, как его десять утра сменяется семью вечера. Даже не задумывается, чем там Рыжий в его пустой квартире занимается — наверное, смотрит какие-то фильмы с телефона. Или что-нибудь. Чем там занимаются ебаные дети? Зато сразу, молниеносно, замечает, когда открывается дверь в зал. — Пойду через час. Мама в девять освободится, — входит в зал мальчишка уже в своей одежде. — Занят? — Не очень, — цедит Чэн и оборачивается. — Хочешь посмотреть что-нибудь? — Хрен знает, чего я хочу. Наверное, это можно перевести как «хочу домой». Чэн в таком случае его отлично понимает. — Есть хочешь? — спрашивает Чэн и клонит голову. Рыжий хочет что-то сказать, даже рот открывает, как вдруг из-за входной двери доносится какой-то шум, будто кто-то роняет на бетон железку. Приглушенный голос и шипение. Замолкает на пару секунд. Рыжий не успевает закрыть рот, когда Чэн тянет его на себя и волочет в другой угол комнаты. Мальчишка, кажется, вовсе замирает, теряет дар речи и захлебывается громким выдохом, когда Чэн затаскивает его в шкаф. И глубже шкафа. В крохотное пространство внутри стены. Когда меркнет свет и закрывается отсек, они оба оказываются впритык друг к другу. Чэн по дыханию чувствует, что мальчишка собирается начать говорить, и в полной темноте зажимает ему рот. Сразу этого сделать не получается, и он мажет ладонью по его лицу. Рыжий тяжело дышит ему в руку, и жар от его тела растворяет вокруг них и без того ограниченный кислород. Чэн не думал, что этот отсек внутри стены ему когда-то пригодится, но, видимо, отец был прав. Он просто надеется, что вручную сделанная дверь — вырезанный кусок стенки — внутри шкафа, стоящего вплотную к стене, не привлечет внимания. В первую очередь ищут под кроватями. После уже в шкафу, но обычно дальше шмотья не доходят. Теперь, когда он точно знает, что наемников минимум четверо, нельзя рисковать и, как с Линг, выходить проверять. Это — суицид. Он крепко зажимает мальчишке рот и вслушивается в шум в квартире. Слушает, как вскрывают дверной замок. Как люди — судя по шуму шагов, реально человека четыре — входят в квартиру. Как перешептываются и рыщут, словно звери. Как шаги разделяются: кто-то идет в комнату, кто-то на кухню, кто-то в зал и в ванную. Как кто-то проходит прямо мимо шкафа практически на цыпочках. Рыжий шумно дышит и скованно кивает, мол, все, я молчу, отпусти. Но Чэн не отпускает, как минимум потому, что нельзя двигаться. Прижимает ладонь к лицу мальчишки, а мальчишку — к себе. Они сами по себе прижимаются друг к другу. Ему критически повезло, что Рыжий еще ребенок. Будь они в квартире с Би — хрен бы сюда поместились. Хотя, будь они в квартире с Би, тот бы из кожи вон вылез, но положил всех четверых. Это, решает Чэн, самая ужасная ситуация, которая могла с ним и Рыжим произойти. Быть запертыми буквально в стене, пока по его квартире ходят наемники. Пока у него с собой всего лишь один ствол. Пока с ним долбаный Рыжий. Он дышит через раз и вслушивается в шум квартиры. По скрипу половиц слышит, как кто-то наклоняется, чтобы проверить под кроватью. А потом и вовсе не дышит, когда дверь шкафа открывается. Мальчишка в его руках напрягается до предела и задерживает дыхание. Кто-то наспех перебирает вешалки. Кто-то дышит совсем рядом с ними, на расстоянии вытянутой руки. Он сжимает пальцы на лице Рыжего до белых костяшек и сведенных костей и уже прикидывает, как нужно будет вывернуться, чтобы выстрелить и не снести им обоим в темноте руки. Кто-то закрывает дверь шкафа, и Чэн позволяет себе слабо выдохнуть. Из квартиры доносится последовательное грубое: его здесь нет, блять. И дальше: но ты же сказал, что это его хата? И еще: так это его, блять, хата, видимо, он успел слинять. И: думаешь, он знал, что мы придем? И: думаю, нет, блять, как он мог знать? И: ты точно где-то проебался, с этими тварями нельзя проебываться, это же Хэ. И: завали ебальник, сука. И: у него в Ханчжоу хуева туча квартир, блять, мало ли куда он съебался. И: давайте валить, пока не спалили. И: а вдруг он вернется? И: ты тупой, блять? валим, говорю, на базу. И: может, нам подождать здесь? вдруг вернется реально. И: заткнись и делай, как говорю, ты и так уже проебался. Грубые мужские голоса. Разочарованные и запыхавшиеся. И ни один из них ему не знаком. Чэн чувствует, как съеживается сердце, как течет по виску капля пота, как глаза не могут различить ни одной детали. Как к нему, скованный пространством, прижимается Рыжий. Как это, сука, давит на мозг. Чэн чувствует, как тяжело Рыжему дышать, но ладонь не убирает. Знает: как только откроется адекватный доступ к кислороду, организм начнет жрать его, как ненормальный, и мальчишка их выдаст. А если он их выдаст, они умрут за секунду даже с учетом того, что ублюдкам в его квартире понадобится минимум тридцать секунд, чтобы найти их тайник. Ему жарко. Невыносимо жарко. А еще Рыжий прижимается к нему и заставляет гореть сквозь одежду. Здесь отвратительно мало места даже для него одного, а когда рядом горящий, как печка, мальчишка, становится невыносимо. Они невыносимо близко. Они невыносимо рядом. И Чэн сам слабо контролирует дыхание. Он слышит, как кто-то еще раз уходит в комнату и шляется по квартире. Рыжий вдруг слабо, без звука, стучит его по бедру, и Чэн понимает сразу: не хватает воздуха. Он медленно ведет ладонь вниз, так, чтобы мальчишка не начал яростно дышать, и переводит руку на шею. Рыжий часто-часто, но без звука дышит. Знает, как это делать: напрячь грудину, широко открыть рот и вдыхать-выдыхать лишь отрывками. На его шее пульсирует вена, отдает Чэну в пальцы. Отдает в сердечный клапан. Рыжий медленно и максимально осторожно приваливается головой к его груди и внезапно закусывает воротник его футболки. Чтобы не выдать их, чтобы не издать звук, чтобы было, за что зацепиться. Чэн чувствует шеей его дыхание и капли пота на носу. И позволяет себе это. Позволяет перевести ладонь Рыжему на затылок, прижать его голову к своей груди и уткнуться носом в волосы. Они мокрые, от них пахнет шампунем. И, кажется, все еще порошком. Они мягкие, он чувствует их своими губами. Мальчишка еще сильнее закусывает его ворот и вжимается в него всем телом. Ведет рукой вверх и сжимает в пальцах футболку где-то на спине. Он его практически обнимает. Цепляется, как за веревку. Дышит ему в грудь, и дыхание его — горячее и мокрое — разносится по всему телу. Чэн чувствует, как сдавливает горло и перекрывает дыхательные пути, как горит у него вся кожа и как мальчишка в этот огонь льет бензин из канистры. Через полминуты закрывается дверь квартиры, и Рыжий, слыша это, дергается в его руках, но Чэн лишь сильнее прижимает его голову к своей груди. Тихо-тихо шепчет на ухо: — Нужно подождать. Рыжий два раза кивает. Они так и стоят, прижавшись друг к другу, еще минуту, а потом Чэн все-таки немного отодвигается. Мальчишка отрывается от него, как кожа от мяса, и приподнимает голову. Чэн понимает это по дыханию, направленному в свое лицо. И не выдерживает. Не слушает голос Би в своей голове, не пытается себя остановить. Клонит голову и целует мальчишку в губы, находя их по дыханию. Это низко и эгоистично — так пользоваться моментом. Потому что он знает: каким бы диким ни был Рыжий, жить он хочет, а значит, не двинется, не оттолкнет, не заорет и не убежит. Он не хотел этого делать, он не хотел, в первую очередь, так с ним поступать. Но в голове воняет жареным мясом, и шансов больше нет. Рыжий застывает и не двигается. Не дышит. Застывает весь мир вокруг, все, кроме долбежки сердца, которая слышна на все двести сорок процентов в этом узком отсеке внутри стены. У Чэна в жизни все всегда так хреново происходит, и этот случай не исключение. Их первый односторонний поцелуй происходит вот так вот — пока за ним охотятся, пока его квартиру взламывают, пока они заколочены внутри стены. Пока они делят и без того недостаточное количество кислорода на двоих. Пока они в опасности и на грани обрыва. Мальчишке стоило убежать от него еще давно, рвать со всех ног, без оглядки и без указателей. И теперь, здесь и сейчас, он окончательно должен понять, что с Чэном по-другому — по-нормальному — не бывает и не будет. Теперь этот мальчишка должен все-таки понять, в какую — в любую — сторону бежать. А потом Рыжий ему отвечает. Сжимает пальцы на его футболке где-то на спине и двигает губами. Тяжело выдыхает ему в рот. И это — клиника. Болезнь, инфекция, конечная точка. Невозврата, падения, укола адреналина в самое сердце. Голос Би в его голове сам себе проволокой зашивает рот, отдавая весь контроль в его порезанные руки. Чэна срывает. Он приваливает Рыжего к стене настолько, насколько это возможно, хватает за шею и целует глубже. Яростно, как животное. Дико, как ублюдок. Сжимая одной рукой горло мальчишки, а второй рукоять пистолета, и это — единственное, как он может. Это — билборд его ненормальности. В голове проскальзывает ненормальное и секундное: похер, если услышат. Похер, если застрелят. Это даже в нормальных условиях жутко неудобно — их разница в росте. Здесь, в комнате чуть ли не в метр шириной, тем более, но ему все равно. Ему впервые так на все во всем мире все равно, что это даже страшно. И мальчишка отвечает. Неумело и резко, сжато и скованно, настолько по-детски, что это даже умиляет. Это разбивает на части, крошит по позвоночнику, ломает его, взрослого тридцатилетнего мужика, по швам ко всем чертям собачьим. Унизительно, гадко и неправильно, но ломает. Жалко, смертельно и болезненно, но ломает. Его просто выламывает из тела. Он просто хочет его, этого мальчишку, со всей его энергией. Вот так по-больному все и происходит: Чэн целует его потому, что просто не может больше терпеть, а мальчишка отвечает со вкусом шока на губах и застывших костей, как будто сам не понимает, что делает. Как будто пытается не сойти с ума, идя именно в этом направлении. Чэн отрывается от Рыжего, и внезапно становится почти физически хуево оттого, что здесь, в полной темноте, не видно его лица. Рыжий шумно выдыхает, и он мягко прикладывает палец к его губам. Молчи, мол. Мол, не надо, без слов, пожалуйста. Мальчишка коротко кивает и снова рвано-рвано дышит. Они стоят в полной тишине и слушают дыхание друг друга. Делят воздух — его все меньше и меньше — на двоих. Чэн знает это состояние — адреналиновый шок, кисель вместо мозгов, сломанные ребра. Он чувствует мальчишку каждым атомом. В темноте и узком пространстве теряется счет времени, и Чэн изо всех сил старается контролировать его в своей голове. Кажется, проходит минут десять с того момента, как в квартире закрывается дверь. Кажется, проходит целая нахрен вечность. — Мы тут сдохнем, — максимально шепотом произносит Рыжий и приваливается лбом к подбородку Чэна. Вот настолько он ниже. Нет: вот настолько он в шоке. — Лучше здесь, чем от пули в лоб, — выдыхает Чэн и только сейчас понимает, что все еще держит ладонь на шее мальчишки. Рыжий свою руку, сжимавшую его футболку на спине, давно опустил. Видимо, затекла. Видимо, стало неудобно. Или — Чэн старается об этом не думать — до него наконец-то дошло, какого хрена он творит. Какого хрена он творит вообще и какого хрена творит конкретно с ним. — Че за пиздец, — шепчет Рыжий без вопросительной интонации. Чэн мягко, почти незаметно, поглаживает пальцами его шею и хочет сказать что-то вроде: добро пожаловать в мою жизнь. Или: все еще хочешь оставаться со мной? Может: что ты творишь, ребенок, что же ты делаешь, блять? Вместо этого он выдыхает классическое и классически заебавшее: — Разберемся. Рыжий вдруг саркастически фыркает куда-то ему в ключицы: — Да я вижу, блять, как ты со всем разбираешься. Это все — это пиздец, клиника, болезнь и дьявольская кара. Это гром и молнии в его голову, это немой голос Би в его сознании с зашитым проволокой ртом, это предзнаменование его смерти и никак иначе. Чэн коротко улыбается в волосы Рыжего. И, кажется, трется о них носом. В его жизни все всегда идет не так. И сейчас не исключение. Но здесь, взаперти, в этом тайнике метр шириной и с рыжим мальчишкой, с пальцами на его шее и горящей кожей, Чэн впервые чувствует себя нормально. Чувствует себя человеком. Не роботом, не киборгом, не машиной для убийств или программой внутри сверхумного компьютера. Просто обычным человеком. Эмоции прорезаются сквозь панцирь и костяной нарост на его коже, сквозь слои пыли и цельнометаллическую оболочку. Эмоции ломают его по швам, и это впервые так ярко ощущается. Он впервые чувствует себя настолько живым. Безупречно настоящим. Даже если спустя пять минут, час или день до Рыжего дойдет, что произошло. Даже если он Чэну горло во сне перережет или скажет никогда в жизни к нему не приближаться. А до него дойдет. Они вылезают из этого тайника спустя минут двадцать после того, как закрывается дверь, и оба первое время, как собаки, тяжело и громко глотают свежий воздух квартиры. Наверное, после таких каруселей выбраться на улицу — дикое самоубийство, там от кислородной голодовки разорвет. И, когда ноги ступают по ковру, до Чэна впервые доходит вся трагедия происходящего. — Пришел в себя? — спрашивает он, оборачиваясь к Рыжему. Мальчишка мокрый и красный, как из котла вылезший, тяжело дышит и лихорадочно на него смотрит. Лихорадочно, но не злостно. Лихорадочно, но без ненависти. Не так, будто прямо сейчас сорвется с места и выпрыгнет в окно, лишь бы не оставаться с ним. Чэн повторяет про себя: просто шок, он просто в шоке, он нихрена не понимает. — Сдыхаю, — рвано отвечает Рыжий и потирает рот тыльной стороной ладони. Зачем-то. Чэну кажется, что он стирает вкус его губ. На самом деле, Чэн просто ебнулся наглухо. Он подходит к окну и аккуратно, едва сдвигая плотно закрытую штору, выглядывает на улицу. Там стоит тот же набор машин, что и обычно, и одно пустое парковочное место совсем рядом с его Киа Рио. — Залезай обратно, — кивает на шкаф. — Я пойду проверю обстановку. — Хуй там плавал, — рычит Рыжий и ошалело пилит его глазами. — Я в эту залупу в жизни больше не залезу. И вообще, какого хрена у тебя дыра в стене? — Я сказал, — давит, — залезай обратно. Мне нужно проверить, что они ушли. — И че? — И мне нужно, — вдруг становится очень сложно говорить, — чтобы ты был в безопасности. Рыжий шумно выдыхает и смотрит на него — боже, чертов ребенок — с вызовом. И как будто не было этого: зажиманий и лизни взрослого мужика и едва ли совершеннолетнего парнишки в стенном отсеке, под угрозой смерти. Иногда Рыжий реально — как собака: и в огонь, и в воду, нихрена не боится. Только вот огнестрельное в лоб на Рыжем, как на собаке, не заживет. — Ага, — едко цедит он. — Тебя там ебнут, а мне тут че? Квартиру на себя переписать? — Можешь даже не пытаться. Ты останешься здесь, в шкафу, и дождешься, пока я не вернусь. И это точка. — Мне до пизды твои точки. До Чэна внезапно доходит: мальчишка его больше не боится. Он помнит, как дико тот смотрел на него впервые, в толпе. Помнит, как расширились его глаза, когда оказалось, что Чэн — брат, а не отец. Помнит, как тогда, полгода назад, он сжато, боясь, выплюнул это детское «пошел ты» на заднем сидении его машины. То, что Рыжий его больше не боится, радует. То, что Рыжий не боится всего остального, что Чэн за собой несет, трагично. — Залезай в ебаный шкаф, Рыжий, — шипит Чэн и делает шаг вперед. Нет времени с ним играть, нет времени церемониться и пытаться делать вид, будто все хорошо. Будь они сейчас в другой квартире, где нет такой уловки со стеной, они были бы мертвы. Мальчишка уж точно. Рыжий дико и бешено на него смотрит, и Чэн понимает: у него пелена перед глазами стоит. С этим придется разбираться потом, вечером, когда все — он надеется — уляжется. Когда они оба смогут адекватно вдохнуть и… наверное, поговорить. Обсудить. Поболтать. За чашкой чая и пирожными, блять. Светская беседа двух ублюдков. Рыжий трясет головой и возвращается в шкаф, двигаясь так, будто кости стеклянные. Чэн облегченно выдыхает и закрывает за ним дверцу, проверяет, не видно ли отсека. Тихо шепчет: — Я скоро вернусь, обещаю. Девяноста девять процентов, что ублюдки ушли. Это негласный кодекс наемников — сваливать, если операция прогорела, как можно быстрее. Но он понятия не имеет, откуда эти парни, так что может быть все, что угодно. Он проверяет магазин, надевает ботинки и выглядывает из входной двери. Вслушивается, как кошка вслушивается в движения мыши. Отец его всю жизнь натаскивал на то, чтобы максимально развивать внимательность, слух и зрительные органы, и сейчас все это говорит ему: их здесь, в общем коридоре, нет. Поэтому Чэн максимально медленно выходит к лестнице, останавливается и снова вслушивается. А сердце там, за грудиной, не бьется вообще. Оно полностью не работает. И это к лучшему. Время протекает в тумане: от лестничных пролетов до каждого угла, от темноты подъезда до выхода на улицу, которую он просматривает через мыльное стекло во входной двери. Слава богу, что в этом доме нет консьержа. Вряд ли тот оценил бы ствол наперевес и его бешено-холодные глаза. Становится немного легче, совсем чуть-чуть, и самое главное — не захлебнуться этим чувством. Он быстро возвращается в квартиру, практически со скоростью света, даже до конца не закрывая дверь, и стучит в шкаф. Мягко, насколько это возможно, говорит: — Это я. Выходи. Мальчишка вылезает и, кажется, выглядит еще более убитым и взъерошенным, чем пять минут назад. Смотрит испугом в глазах, пусть и всеми силами пытается этот испуг скрыть за агрессией и смелостью. Чэн видит: страшно. Чэн понимает. Все прекрасно понимает. — Едем, — говорит он. — Быстро бери свои вещи. — Куда едем? — задыхается. — Меньше вопросов, — давит Чэн, и мальчишка слушается. Уходит в комнату, пока Чэн снова заглядывает за штору. Пока Чэн позволяет себе изо всех сил зажмурить глаза и прикусить изнутри губы. Не ломаться, не ломаться, не ломаться. Из них двоих только он способен кого-то спасти. Потом. Все — потом. Рыжий закидывает все свои вещи в портфель, и Чэн протягивает ему свой ноутбук просто потому, что понадобится. Он смотрит на него три секунды, а потом, отвисая, закидывает к себе. — Слушай меня, — Чэн смотрит ему в глаза. — Максимально тихо. И максимально близко ко мне. Хорошо? — Да, — как заведенная игрушка-болванчик. — Хорошо. Адреналиновая вспышка в голове — это когда ничего перед глазами, кроме конкретно поставленной цели, не видно. Не видно окружающего мира, посторонних шумов, ненужных деталей. Не видно прохожих и не слышно стука собственного сердца. Очень сильно перегружается процессор в голове, но помогает сконцентрироваться. В таком состоянии он садит Рыжего в Киа, выруливает на полной скорости и несется сквозь весь город, полностью игнорируя сигналы других машин. Полностью игнорируя вжатое в сидение тело мальчишки и то, что тот на него иногда поглядывает. Чэн игнорирует все, кроме одного: защитить и выжить. Или не выжить, но защитить. Он привозит Рыжего к нему же домой, останавливается за пятьсот метров и быстро говорит: — Поднимись, отдай сертификат маме. Убеди ее. Скажи, что на работу срочно нужно, возьми какие-нибудь необходимые вещи. И сразу назад. Мальчишка глупо кивает и быстро выходит из машины. Идет быстрым-быстрым шагом, и Чэн глядит ему вслед вплоть до тех пор, пока тот не скрывается за поворотом. Оглядывает двор, в котором остановился, на наличие посторонних. Кажется, никого нет. Кажется, кодекс наемников все же работает. Позволяет себе выдохнуть и наконец-то вслушаться в стук сердца, чтобы убедиться, что то до сих пор бьется. Бьется — не то слово. Сердце захлебывается, сердце тошнит. Оно блюет ему кровью в легкие, и Чэн, кажется, только сейчас начинает задыхаться от всей этой беготни и адреналинового укола. Держать контроль, держать контроль, держать контроль. Хорошо, что это произошло сейчас, когда Рыжий был у него не один, хотя ему до сих пор непонятно, почему эти ублюдки решили выбрать именно ранний вечер. Обычно нападают ночью. Обычно нападают ранним утром. Исключения — экстренная ситуация и крайняя необходимость уже не просто во взятии в заложники, а в убийстве. Им просто повезло. Что они были именно в этой квартире с отсеком в стене, что у Чэна развитая реакция, что… они просто счастливчики сраные. Мысли о поцелуе и всем остальном он сжигает, как бумагу, потому что сейчас точно не время. Ждет. Как собака, как самый разбитый человек в мире. Время из пластилина превращается в металл и стоит на месте, как заболевшее и инфицированное. А он все ждет — ждет рыжего мальчишку, чтобы просто спасти его от хаоса, который сам в жизнь и приносит. Он пишет Би короткое сообщение с указаниями и снова, как угашенный, ждет. Через пятнадцать минут там, из-за угла, выходит Рыжий, практически бежит навстречу машине, и Чэн выдыхает. Выдох выходит дерганным и дрожащим, слабым и бестолковым. Рыжий нервно садится в машину, и Чэн дает ходу сразу же, только потом, когда они выезжают со двора, спрашивая: — Ну что? — Все вышло… странно, — хрипит Рыжий. — Она обрадовалась. Типа, реально обрадовалась. Завтра поедет. — Видимо, — пытается сделать тон мягче, — ты везучий. — Она просто устала от всего говна. Чэн кивает и надеется, что мальчишка больше ни слова не скажет, пока они не приедут на место. Он не говорит, как будто со ртом зашитым. Переваривает происходящее. Они едут в самую дальнюю и самую скрытную из квартир, в которой он сам ни разу в жизни не был. Знает, что там иногда укрывались его ребята. Знает, что там безопаснее всего, пусть это никакая не золотая рыбка — просто рак среди безрыбья. Дом встречает их темным подъездом без единой лампочки, как в паршивых хоррорах, и Чэн находит в связке ключ с маркерной меткой «34». Квартира с таким же номером — просто полупустая пыльная коробка. Она выглядит… нормально. В ней сложно жить, зато можно переждать. У него все квартиры как под копирку. Здесь тоже две комнаты, большой телевизор и — внезапно — мини-бар, в котором стоят две бутылки виски, одна из которых полупустая. Значит, кому-то из его ребят, пришедшему сюда в критический момент, нужно было срочно снять стресс. — Это невыгодно, — стеклянно говорит мальчишка, и Чэн оборачивается на него. — Столько хат содержать. Электричество, вода. Невыгодно. Этот тон, пустой и липучий, больше похож на истерику, а на истерику всегда нужно как-то реагировать, даже если сил на это не хватает. Чэн жмет плечами: — За них платит отец, а не я. Это необходимость. Рыжий кивает два раза и просто стоит посреди зала, как будто его накачали. К адреналину нужно привыкать и сидеть на нем постоянно, чтобы не было такого. Чэн замечает, как мальчишка начинает резко и глубоко дышать, словно хочет что-то сказать, и понимает, что поговорить — жизненная необходимость. Он подходит и мягко кладет руку ему на плечо. — Все нормально, — говорит, и Рыжий тут же дергается, скидывая его ладонь. — Да нихрена это ненормально, — рычит. — Вдруг они тронут, блять… маму мою вдруг тронут? Чэн задерживает вдох в глотке. Он неимоверно, до посинения, хочет сказать, хочет вдолбить этому мальчишке в голову, что никто его и его семью не тронет. Что он, как принц из сказок, всех в мире защитит, принесет добро, принесет покой. Ирония в том, что именно он в жизнь Рыжего боль и приносит. Именно он ее прямо сейчас рушит просто своим присутствием. Врать сложно. Но он врет, садясь на диван: — Никто ее не тронет. Я поставил на сегодняшний день пару человек к вашему дому, они проследят, а завтра она уедет. Я не позволю, чтобы с ней что-то случилось. — Ага, блять, — гадко фыркает Рыжий. — Не позволишь. Пряник им дашь, чтоб съебались? — Глотки перегрызу, — спокойно отвечает Чэн. И мысленно добавляет: если успею. — Хватит чушь пороть, — Рыжий нервно подходит к окну и тяжело дышит. — Нет никаких гарантий. Ни-ка-ких ебаных гарантий, ебаный ты Хэ Тянь. Мир вокруг замирает, хотя, на самом деле, замирает только у Чэна в груди. Это внезапно ахренительно больно — куда больнее, чем разорванная острием камня шея, чем пулевое у него на плече, чем собственное отражение в зеркале, чем все ебаное дерьмо во всем ебаном мире. Это внезапно ранит так глубоко, что хочется выть. Но он притворяется — как всегда — и спокойным голосом отвечает: — Меня зовут Чэн. Рыжий хмурится, дергается, бросает на него нервный взгляд. Зачем-то сжимает в руке край шторы, черной, как смоль, и неопределенно ведет плечами. И звучит так, будто оправдывается: — Да… да похер. Срать. Вы… — нервно. — Вы оба одинаковые. — Мы не одинаковые, — выдыхает Чэн и встает с кровати. Идет в сторону стола. И замечает, как впервые за много-много лет у него едва подрагивают пальцы, хотя внутри постепенно пустеет. Он пытается себе говорить: это привычка, он отвыкнет, он… он… Отвыкать — неправильное слово. От того, что тебе дорого, нельзя отвыкнуть. Знает по себе. — Да похер, — настойчиво толкает Рыжий. — Похер, Чэн. Похер. Чэн не оборачивается. И не потому, что обидно или больно, грустно или тяжело, разрывает или калечит, нет. Просто потому, что пусто. Пустеет с каждой секундой. И Би в его голове уныло качает головой: теперь до тебя дошло? Теперь до тебя, наконец, дошло, придурок? — Эй, — выдыхает Рыжий, и Чэн слышит звук его шагов. — Блять. Не говори, что ты обиделся. — Нет, — фальшиво качает головой Чэн. — Все нормально. Он не врет, потому что реально не обижается. Глупо обижаться на собаку, у которой на всю жизнь один хозяин. Глупо сравнивать Рыжего с собакой — его не приручить, не привязать, на цепь не посадить и мясом не приманить. Не перевоспитать. Не заставить — что бы там ни было. До него дошло. Наверное, впервые за все время. Наверное, впервые за все время Чэн больше не пытается отрицать очевидное. А потом чувствует ладонь на своем плече — и все нахрен по новой. Он на секунду прикрывает глаза, пока Рыжий неуверенно, в полуистерике, сжимает пальцы. Ощущения такие, будто он сжимает их на его глотке. — Руки убери, — без эмоций говорит Чэн и наливает виски в стакан. — Не уберу. Чэн пьет залпом, похер, что жжет горло и хочется блевать. Медленно поворачивает голову, пытаясь заглянуть Рыжему в лицо через плечо, и выдыхает. Говорит: — Тебя домой отвезти? Он сам не знает, что говорит, зачем говорит, как мальчишка или он сам должны на эту чушь реагировать. Конечно, никуда он его не отвезет. Конечно, он этого ребенка не выпустит из квартиры, пока все не уладит. Наверное, он просто хочет убедиться, что тот все еще хочет от него избавиться. Пусть даже для этого и нужно звучать, как ебнутая истеричная сука. Но Рыжий молчит. И это дерьмо поганое. Просто потому, что мальчишка не отвечает сразу, не говорит «да», не говорит «о да, сука», не убегает от него. Хочется заорать: беги, беги, ну же, уходи, убирайся, давай, пока не поздно. Хочется кинуть палку, как собаке, и закрыть дверь прежде, чем та принесет ее обратно. Хочется избавить этого ребенка от грязи. Рыжий отвечает спустя пять секунд: — Ты выпил. — И что? — Если эти ебланы ворвутся в мою квартиру, хули я им один сделаю? Чэн разбито усмехается и хочет ответить: ну со мной же ты что-то сделал. Какая-то глупая игра в поддавки. Они оба знают, что никто сегодня из этой квартиры не выйдет, но почему-то продолжают эту дрянь обсуждать. Наверное, чтобы что-то вообще говорить. Чэну внезапно хочется сказать тупорылое и бесцельное: прости меня. Что бы оно ни значило. Вместо этого он разворачивается и практически сталкивается с мальчишкой, пока тот не делает шаг назад. То место, где только что были пальцы Рыжего, тянет и ноет. — Я все сделаю, — говорит он. — Они тебя не тронут. — А тебя да? Замирает. Он полностью в грязи, он по уши в дерьме, он увяз по самое горло. И ничего не может с этим сделать. Голос Би в его голове молчит, и это — отвратительный знак. Знак того, что больше он не хочет здравый смысл слушать, не хочет больше себя останавливать. Между «не хочет» и «не может» тонкая грань. Чэн ее ломает пополам. — Со мной, — отвечает ровно, — все будет нормально. — Не верю я тебе, блять, — качает головой Рыжий, но назад не отступает. Стоит перед ним, как ребенок перед волком, и не двигается. И в глаза даже не смотрит, как будто так зверь не почувствует кровь или страх. Как будто так легче — не смотреть в его глаза, не прикасаться к нему, не существовать рядом с ним. Но не уходит, гребаный мальчишка все равно от него не уходит. Цепляется, как за ветвь над обрывом. Ищет в нем спасение и покой, не понимая, что такие люди, как Чэн, приносят только хаос. Спустя секунд десять Рыжий так и не смотрит, и терпеть это становится нереально. Чэн подцепляет его подбородок пальцами и поднимает его голову. Сталкивается с полупрозрачными янтарными глазами. Глядит в них, как в колодец. — Что у тебя в голове творится? — выдыхает. — Я вообще перестал понимать. — У меня? — режется Рыжий. — Что за срань у тебя, блять, в башке? — Что за тупой диалог? — Они у нас все тупые. Чэн усмехается. И честно себе признается в том, как торкает от этого «нас». Его колбасит во все стороны от полупрозрачного взгляда этого ребенка, от того, как этот мальчишка проникновенно на него смотрит. И он вправду не понимает, что происходит у него в голове. Раньше понимал. По крайней мере, пытался сам себя в этом убедить. Защитить маму, послать нахер тоску по Тяню, все такое. Сейчас — не понимает. И где-то на задворках насквозь гнилого сознания першит ужасно и до дрожи страшная мысль: мальчишка, сам того не понимая, привязывается к нему. Неосознанно и быстро, как ломающаяся от пули ключица. Так было, скорее всего, с Тянем. Только вот Рыжий не понимает, совершенно не понимает, что между братьями Хэ — пропасть в тридцать метров вниз, что они разные, что это неправильно. — Да что, — вырывает подбородок Рыжий, — с тобой, блять, не так? — Что со мной не так? — Какого хрена ты такой каменный? Блять, ты серьезно? Мы с тобой там… — запинается и сжимает челюсти. — Мы с тобой там чуть не сдохли, а еще… и ты просто «все нормально». Так не бывает, так просто не бывает. — Мне жаль, — хрипит Чэн, — что я не похож на Тяня. Ребенок напротив смотрит на него с треском и пару раз сжато кивает. Нарочно кивает. Чтобы задеть, дернуть, выколотить. — Ага. Ты не похож. — Забавно, — косо усмехается. — Пять минут назад ты говорил, что мы одинаковые. — Я… — сипит. — Я запутался. Ты мне просто, я не знаю, ты мне просто все сломал вообще. Просто все перехуярил. Он сам этого боялся все время. С того самого момента, как, трахая Линг, впервые представил под собой Рыжего. Его худое и крепкое тело, его рыжие мокрые волосы, его тяжелое дыхание. Его. Полностью, с ним. — Скоро все закончится, — бесцельно и бесполезно говорит Чэн. — И разница? Похуй, закончится или нет, если существует память. Рыжий умеет вот это вот — иногда сказать что-то удивительно правильное, взрослое и ранящее в самую сущность. Выдолбить в нем дыру и запустить туда червей. И все — от бровей вечно сломанных до глаз этих стеклянных — в мальчишке сквозит тоской. Чэн ее в кожу, как лосьон, втирает. Чэн хочет от нее избавить, забрать ее себе. — Это нормально, — бьет Чэн, — что ты по нему скучаешь. И нормально, что пытаешься справиться с тоской таким образом. Чэн чувствует, что раскалывается. Его лупит по хребту, по нервам, гвоздями в кости и в глотку, пересчитывает отбойным молотком позвонки, и вся эта жижа поганая льется из глаз и рта. Это больно — говорить перед лицом мальчишки о том, из-за чего его и ломает. И стыдно себе признаться, как сильно хочется стереть из башки этого мальчишки собственного брата. Заменить все воспоминания с ним собой. Это так мерзко, что ему хочется блевануть от самого себя. — У тебя настолько, — морщится Рыжий, — низкая самооценка? — Просто пытаюсь не молчать, — разбито жмет плечами Чэн. — Сам говорил, что со мной стремно, когда я молчу. — Да с тобой всегда стремно. Он кивает. Еще раз. И еще. Быстро-быстро, говоря: да, да, да. И делает все быстро — придвигается, склоняется и просто бодает лоб Рыжего своим лбом, чтобы просто чувствовать горячую кожу своей. Тот грузно выдыхает и смотрит на него несколько потерянным взглядом. Говорит одними глазами: боже, что? А Чэн косой полуулыбкой отвечает: не знаю, ребенок, не знаю. Наверное, Рыжий все еще не отошел от шока, именно поэтому позволяет все это сейчас с собой делать. Наверное. Может нахуй быть. Значит, ему нужен сон, сон всегда помогает. Поэтому Чэн отстраняется и говорит: — Ложись спать. Завтра думать будем. В шкафу должна быть одежда. И, не дожидаясь ответа, идет в душ. Вода встречает его безвкусным теплом-холодом, никакую грязь с его плеч не смывает, легче не делает. Он просто простаивает там минут двадцать или тридцать, симулируя дыхание, и старается не думать ни о чем. Выходит дерьмово — вода, кажется, придавливает его мысли только глубже к голове. Мальчишку или Тяня обмануть можно. Себя и голос Би в собственной голове не обманешь. Ужасно глупая ситуация. Отец бы его просто задушил голыми руками за такую дичь. И почему-то сейчас, стоя под ледяной водой, иногда переключая ее почти на кипяток, Чэну кажется, что он бы не позволил. Что он бы дал отпор и показал, что тоже имеет право на жизнь. Имеет право жить. Чэн выключает поток мыслей в своей голове вместе с водой. Выходит, заматывает пояс полотенцем, потому что забыл захватить одежду из шкафа, чистит зубы и максимально оттягивает время выхода из ванной. Но прятаться вечно нельзя, пусть даже он этим всю жизнь промышляет. Когда он выходит из душа и возвращается в зал, Рыжий спит на его диване.