мы чересчур увеличили дозу. вспомнили всё, что хотели забыть. или на рельсы легли слишком поздно. бог устал нас любить. — 'бог устал нас любить’ сплин.
***
— Ало? — сонно тянет Чэн. Спать на кровати Рыжего, пока тот заснул на его, оказывается немного сложно. Суть в том, что дело вовсе не в кровати, потому что они, в конце концов, в совершенно новой квартире, где нет понятия моя и твоя кровать (как, в общем-то, никогда и не было). Он полночи ворочается с боку на бок и еле заставляет себя заснуть без убийственной дозы снотворного. От них потом хреново. А ему сейчас, в такой ситуации, нужно не быть овощем. Прокуренный голос Би говорит ему из трубки: — Мы их нашли. Чэн тут же садится на кровати, сон умирает, как бабочка в банке, стоящей весь день на солнце. Это тоже из детства, когда Тянь наловил целую банку бабочек и оставил их всего на полчаса. Вернулся — все до единой мертвые. Его долго пришлось утешать и говорить, что, если что-то летает, не нужно этому крылья ломать. — Где? — спрашивает Чэн и грузно выдыхает. — Там, на краю, где склады заброшенные бывшего эко-лайнс, помнишь? Там рядом какие-то всратые коммуналки. Эти суки там себе квартирку арендовали. — Ага, — кивает Чэн и смотрит на время настенных часов. Девять тридцать шесть. — Батя твой приказ отдал их всех начисто выпилить как можно быстрее. Я соберу ребят и приеду завтра утром, если не успею к вечеру. Полный арсенал подогнал, прикинь? Как я, бля, полгода просил новую винтовку, так хрен там, а как ублюдки захотели пиздюков вырезать, так сразу. — Да, — усмехается, — я в курсе, что мой отец скотина. — Ну так и че? — Что ты хочешь услышать? Делай. — Кто-то в хуевом настроении проснулся, а? Чэн не помнит, когда просыпался в хорошем или хотя бы терпимом. Хотя в его случае хуевое и ужасное — это уже нормально. Он устало выдыхает, протирает глаза и отвечает: — Вроде того. — Как вы вообще? Оклемались? Не стал вчера звонить, думал, спите. Не оклемались. И не оклемаются. — Живы. Возьми мне файф-севен [1]. — Без проблем, босс. — Отбой. Он скидывает звонок и крутит в руках телефон, пока не слышит скрип половиц за приоткрытой дверью. Господи, думает, да еб твою мать. Устало поворачивает голову к двери и выдыхает: — Хватит прятаться. Там, за дверью, на пару секунд застывает чье-то — Рыжего — дыхание, а потом мальчишка аккуратно открывает дверь и заглядывает внутрь. Заспанный и размякший, хмурый и с, кажется, отпечатком от подушки на щеке. Домашний. У Чэна опять крутит в животе, как у школьницы в пубертате. — Опять подслушиваешь? — устало качает головой Чэн и смотрит в виновато-злое лицо мальчишки. — Файф-севен? — осторожно выдает тот. — Это ствол? — Нет, — закатывает глаза Чэн, — коктейль со спрайтом. — Вы их нашли? Для этого собак и садят на цепь — чтобы не сбегали туда, где их могут отстрелить. Сравнивать Рыжего с собакой глупо. Еще глупее позволять ему эту цепь не носить. — Нашли, — кивает. — И что теперь? Сказать бы ему: а теперь ты идешь делать свою долбаную математику и перестаешь лезть в мою жизнь, хуевый ты сраный ребенок. Но думать надо было до того, как сделал. И посылать мальчишку к черту и держать подальше стоило до того, как его подпустил к краю. — Чистка, — жмет плечами Чэн. — Вдруг тебя пристрелят? — внезапно хрипит Рыжий, и у Чэна по щелчку ломаются брови. Если его пристрелят, то у мальчишки станет на одну огромную проблему в жизни меньше. Если их всех — всю семью Хэ — к чертям перестреляют, миру и вовсе дышаться лучше станет. И ему хочется убеждать себя в том, что мальчишка вправду за него волнуется, а не боится остаться один в этом мире. — По-другому никак, — отвечает Чэн и тянется к пачке сигарет. — М, — кивает Рыжий. — И когда? — Завтра, — подкуривает. — Может, ночью. Смотря когда Би приедет. Рыжий еще пару раз кивает. Так обычно кивают матери, когда не хотят отпускать ребенка на ночевку, говорят еще: ай, делай что хочешь. И каждому ребенку прекрасно понятно, что делать он после этой фразы не может нихрена. Потрясающий парадокс, даже Чэн с матерью, почти стертой из памяти, помнит. — Ну и флаг тебе в руки, — отвечает Рыжий и уходит из комнаты. Идет в ванную, долго там стоит, тратит — слава богу, что есть горячая — воду. Громко топает в зал, чтобы забрать зарядное от телефона, тогда Чэн к нему и подходит. Аккуратно тянет: — Ты чего? Мальчишка вспыхивает моментально, как спичка в бензин. Напрягает плечи, дергается и шипяще на него оборачивается: — Я живу в квартире смертника-убийцы, а ты спрашиваешь, чего я? — Это ради безопасности вас всех, идиот, — качает головой Чэн. Ему ужасно хочется заглянуть в лицо мальчишки. Он пытается, слегка клоня голову, и там, на сечении острых скул и полупрозрачных глаз, горит пламя. Красное и синее, яростное и дикое. Мальчишка смотрит на него тоской и ненавистью. — Да я в курсе, — рычит. — Тогда что это за истерики? — И че будет потом? — резко оборачивается Рыжий. — М? Ты съебешься, да? Очевидный ответ: да. Неочевидный: да, но я бы хотел остаться, я бы хотел быть рядом, я бы хотел быть с тобой. Он отвечает размытым: — Не знаю, что будет дальше. — А вот я, — качает головой Рыжий, — прекрасно знаю. Мальчишка не смотрит. Просто молчит. Рыжий был не прав — с Чэном молчать еще нормально. А вот с ним самим стремно до ужаса. Стремнее только не озвучивать очевидные вещи и пытаться их обоих убедить в чем-то обратном. Чэн снова сжирает пустоту внутри себя и спокойно говорит: — Тянь вернется когда-нибудь. Это больно от и до, это больше во всех «между». Лавина или лава больнее уже не сделают, можно или нельзя друг друга нещадно поубивают. Он просто сглатывает эмоции внутрь сухой глотки и следит за тем, как нервно напрягаются у мальчишки плечи. — Да хули ты, — рычит тот, — постоянно про него говоришь? — Я не маленький. Я все понимаю. Он действительно уже давно взрослый и действительно все понимает. Простая математика, все можно на формулы разложить: и почему Рыжий с ним, и почему его самого к мальчишке тянет, и почему они никогда не смогут быть вместе. Формулы ему понятны, он их схематично на бумаге своего сознания набрасывает. Решения только не видит и корней не находит. — Нихуя ты, — резко оборачивается Рыжий, — не понимаешь. — Справляться с тоской нормально, — кивает Чэн, — и нормально, что ты… — Заткнись нахуй, — рычит, как собака, и сжимает кулаки. — Что ты справляешься с ней так. Он никогда не думал, что окажется этим уебищным типом людей, которые налево и направо раздают умные советы, а сами их на практике не применяют. Сами со своей жизнью и хаосом вокруг разобраться никак не могут. Становится все сложнее держать лицо, просто ломаются брови. — Как? — дерзко фыркает Рыжий. — Как я, блять, с ней справляюсь? С помощью тебя, да? — С помощью меня, — кивает. Рыжий качает головой в разные стороны, приподнимает брови и дико на него смотрит, как на идиота. Смотрит взглядом: ты, блять, серьезно? Взглядом: да как у тебя совести хватает? У честных людей плохо с друзьями, но хорошо с совестью. У Чэна ни друзей, ни совести. Зато отвечает он честно. Потому что он и есть тот самый идиот, который говорит, как лучше жить, а сам живет, как кусок говна. — Ты тупее, чем я думал, — выдыхает Рыжий и уходит в сторону. — Ты куда? — Срать на провода. Он хватает мальчишку за локоть, и тот — как будто обжигаясь — остервенело вырывает его. Разворачивается, тяжело дышит и бешено смотрит на него, пены у рта не хватает. Ломается по кускам в его руках. — Ты не выйдешь из этой квартиры, — искусственно морозным тоном говорит Чэн. — Ты думаешь, я, блять, не в курсе? — Успокойся. — Отъебись, — рычит. — Разберись сначала со своей башкой, а потом ко мне лезь. Я вас обоих ненавижу. Даже не знаю, кого больше. Хочется ответить: меня. Меня больше. Он сделал Тяня таким — агрессивным, сломанным и постоянно самоутверждающимся за счет остальных. Он убил в нем доверие, человечность и породил неимоверную жажду к пожиранию чужой энергии. Он задушил в нем самое светлое, что им обоим досталось от матери, хотя обещал ей защитить брата. Сейчас, обещая защитить рыжего мальчишку, он убивает их обоих. Поэтому ненавидеть нужно его и никого больше. Рыжий разворачивается и снова начинает уходить, и Чэн не успевает схватить его, лишь бросает нервно: — Куда ты собрался? — Да фильм я, блять, смотреть. Отъебись от меня, Чэн. У Чэна в голове отложилось два воспоминания: то, как Рыжий называет его Тянем, а потом цедит «похер, Чэн», и вот это. «Похер, Чэн» и «отъебись от меня, Чэн». Наверное, он иного и не заслуживает. И что-то вроде: «Чэн, что происходит?» С ним нормально не бывает. Мальчишка громко хлопает за собой дверью комнаты. И больше они не говорят. Рыжий что-то смотрит — слышно по звуку — на ноутбуке, который принес с собой вчера, в обед говорит с мамой. Долго, минут семь подряд. Чэн вырывает из этого потока: да, да, все хорошо, а ты там как, да, мам, готовлюсь, нет, мам, не знаю. В его квартире, в соседней комнате, ребенок должен готовиться к экзаменам. И все было бы нормально, будь это не Рыжий и не под угрозой смерти. Молчит до самого вечера. И это к лучшему. Чэн успевает пробить район, в котором Би нашел этих ублюдков, просматривает пути отступления и прикидывает варианты укрытия. Прорабатывает шансы: заброшенные склады ситуацию и ухудшают, и улучшают. Пятьдесят на пятьдесят — простая математика смерти. Заказывает еду — роллы и лапшу с курицей — и приносит мальчишке в комнату. Тот никак не реагирует и даже на него не смотрит. Чэн ждет Би, как убитая псина. Би поможет. Би хотя бы мозг ему вправит. Вечером, после тринадцати часов молчания, Рыжий приходит в зал и нагло, даже слишком, подходит к мини-бару, чтобы налить себе виски. Чэн внезапно думает, что сам про алкоголь забыл, хотя это сейчас было бы отличной идеей. Он выдыхает и подходит к нему. Мягко спрашивает: — Ты поел? — Отъебись, — шипит. Боже, как он его достал. Как его достала эта энергия, на которой, как на игле, сидишь и просто долбишься, как его достала вечная агрессия, детское непонимание ситуации, невозможность нормально поговорить. Зато становится ясно, почему Тянь выбрал именно его — потому что они одинаковые. Они оба не умеют разговаривать. Они оба — как два файлообменника агрессией и дикостью. — Хватит, — резковато выдыхает Чэн. — Я поговорить пытаюсь. — Мне нахрен это не надо. — Тебе придется, — он тянет руку к Рыжему. Как только пальцы касаются его плеча, мальчишка оборачивается и замахивается, чтобы ударить. Чэн вздергивает брови и моментально отступает назад, а Рыжий, не скоординировав движения, подается вперед. Это две секунды — подхватить его и толкнуть к дивану. Одна секунда — нависнуть сверху. При других обстоятельствах или полгода назад он бы въебал этому долбанутому ребенку так сильно, что тот на всю жизнь надел на себя смирительную рубашку и никогда больше не махался кулаками. Сейчас он упирается руками в спинку дивана по обе стороны от головы Рыжего и следит, как мальчишка в эту самую спинку вжимается. Рыжий — это Рыжий. Он снова пытается вырваться, толкает Чэна ладонями в солнечное, и это максимально глупо, учитывая их разницу в росте, весе и телосложении. Чэн толкает его на диван. Забирается сверху. Сжимает ладонями его запястья. Жарко, как в аду. Холодно, как на северном полюсе. — Я не желаю тебе зла, — шепчет он мальчишке в лицо, пока тот смотрит в ответ бешеными глазами. Растерянными и широкими. Блестящими и красивыми, как дьявол. И шумно-шумно дышит, а еще взгляд прочитать невозможно — и это доламывает. Это бьет от грудины до желудка, от верхнего позвонка к нижнему. Чэну хочется этого мальчишку до сжатых зубов и спрессованных в комочек легких. — Ты и есть, — скалится Рыжий, — зло. Ты ебаное нахрен зло. Чэн кивает. Чэн знает это наизусть и не пытается отрицать. Не ослабляет хватку на запястьях, потому что боится, что мальчишка убежит. Не пытается его прочитать. Он пытался, когда занимался химией и биологией, учить латынь, и даже она — мертвая и полузабытая — была легче этого стекла. Он это стекло жрет и уже даже не режется. — Прости, — выдыхает. — За что? — тяжело спрашивает мальчишка и снова хмурит брови. — За это. Он хочет извиниться за все во вселенной: за сломанного себя, за сломанного брата, за сломанного этого рыжего мальчишку. За собаку, за бессонницу, за кровь на своих руках. За то, что не знает, что ему делать. За то, что, не зная, все равно делает — целует Рыжего в губы коротко и быстро, задерживаясь всего лишь на секунду. У него все в жизни ненормально. Первый их поцелуй случается в стене под угрозой смерти. Второй — с железом и болью в голосе. Рыжий застывает и выдыхает только тогда, когда Чэн отстраняется и снова заглядывает ему в лицо. В путаницу эту паучью в глазах, мечом не порежешь. Он ожидает правильного — что мальчишка оттолкнет, выплюнет его вкус, сотрет его наждачкой со своих губ, убежит и никогда больше не вернется. Вместо этого Рыжий говорит треснутым голосом: — Нахрена просить прощения заранее? Это убивает окончательно и бесповоротно, в ад на полной скорости, без тормозов и страховки на сорок тысяч юаней, без подушек безопасности и заправки по дороге. Чэн окончательно себя отдает. Знает, что потом будет больно и невыносимо, но отдает. Позволяет себе побыть человеком. — Мне уйти? — хрипит. — Мы не можем выйти из квартиры. — У нас все еще есть две комнаты, — выдыхает Чэн, и мальчишка морщится. — Хуевый расклад. — Так мне уйти? Молчит. Не говорит ни «да», ни «о да, сука», ни «давай быстрее, да-да, убирайся из моей жизни». Чэн позволяет ему не говорить, а себе — смириться с тем, что мальчишка просто захлебывается в своей тоске. Что он ее глотает и глотает, а она все льется и льется, и единственный выход — выкачать ее, как насосом, на Чэна. Так Рыжему будет легче. Так он сейчас, в экстренной ситуации, не сломается. А потом — а потом будет потом. Потом вернется Тянь и... снова заберет его себе. Потом вернется Тянь, и... все снова станет на свои места. Чэн обещал ему защитить мальчишку, он его защищает. От наемников и боли в груди. От гнили и грязи. — Ты ублюдок, — сжимает челюсти Рыжий, смотрит на его, не говорит уйти. Чэн ломает брови и припадает лбом к его лбу. — Не позволяй мне, — шепчет. — Что? — Не позволяй мне этого. Нельзя. И я не стану, если ты остановишь. — Это ты сам придумал, — поломанным сарказмом цедит Рыжий, — или очередной приказ? — Это объективность. — А, — кивает. — Объективность или ебаные обстоятельства? Ну нахрен. Мальчишку этого, себя самого, наемников и что угодно. Темная сторона его головы устало говорит: да дай ты себе уже побыть человеком хоть раз. Помоги ему, помоги, ему это нужно. Помоги ему забыться. А у голоса разума — Би — давным-давно проволокой зашит рот. Он целует мальчишку, вжимается в него, сжимает в пальцах его волосы — и тот пытается ответить. Слабо и неумело, холодно и с зажмуренными глазами. Цепляется пальцами за его плечи, топит, топит, топит в нем самого себя, все свои ебаные проблемы, долбаного Тяня, долбаную тоску по нему — все топит. Гниль эту с корочкой засохшей отодрать от кожи пытается. Забивает легкие пеплом. И Чэн принимает без остатка. Все забирает себе. В нем тьмы на целый космос хватит, ему хуже не станет. А мальчишку нужно защитить и вытянуть. Рыжего можно спасти. Его самого — уже нет. И он впервые не думает о Тяне. О предательстве и мертвой-живой собаке. Он впервые позволяет себе настолько отпустить сознание и выдохнуть. Поэтому он выкручивает звук в своей голове на максимум и целует Рыжего: в губы, лицо, шею, кусает его за ключицы, прикасается к нему так, как никогда в жизни не прикоснется к Линг. Потому что Линг ему не нужна, хотя, возможно, он ей — да. Чэн не нужен Рыжему. И Чэн это знает. Чэн знает, кто ему нужен, и он его вернет, но не сейчас. Сейчас он забирает каждым прикосновением тоску и тяжесть, стирает губами по коже воспоминания, помогает мальчишке очиститься и забыть, и тот тяжело дышит в его руках, жмурит глаза, не раскрывает. Пусть не смотрит. Если так легче — пусть на него не смотрит. Пусть не смотрит и не говорит. Пусть только просто дышит и будет рядом, хотя бы сейчас. Чэну все равно. Ему абсолютно все равно. Мальчишка горит в его руках, сжигает заодно и его, как бензиновая канистра на пару с факелом, и Чэн практически полностью теряет контроль, когда раздается звонок в дверь. Они подрываются сразу же, как надрессированные, и пленка возбуждения, зарева и копоти быстро рассеивается с глаз, утекает, как сточная вода. Быть натасканным на быструю реакцию в чрезвычайных ситуациях — это он. Чэн практически моментально подлетает к столу, хватает ствол и смотрит на Рыжего. Сталкивается с ломанным взглядом и испугом в зрачках. И резко кивает на шкаф. Рыжий реагирует моментально, вскакивает с кровати и залезает, как ребенок, прячущийся от монстра, в шкаф. Здесь, в этой квартире, нет прорези в стене, но это единственный выход, который они имеют. Это странно и немного аномально — как быстро сознание переключается от человека к машине для убийств. Он практически не думает о последствиях, когда подходит к коридору. Не думает о том, что, если там эти ублюдки и он не отстреляется, мальчишка умрет вместе с ним. В нем отрубается все иррациональное, и это впервые так к месту. Он вслушивается в звук по ту сторону двери и задерживает дыхание. Искусственно останавливает работу органов. А потом из-за двери доносится раздраженное: — Я тут, блять, долго стоять буду? Чэн хмурится и несколько секунд не понимает, какого хрена. А потом устало выдыхает, опускает ствол и качает головой. Думает: мудак, блять, Би, конченый ты мудак. Он открывает дверь и уставшим взглядом, накачанным прилитой к башке кровью, смотрит на ехидную прорезь серых глаз. — А вы не ждали нас, а мы приперлися, — скалится Би ему в лицо. — Че такой взъерошенный? — Ты мудак, — Чэн отступает и пропускает его вовнутрь. Это даже неудивительно — вот такие вот выкидоны и ебучие сальто, это так похоже на Би, как само отражение Би в зеркале на него не похоже. Стоило предвидеть. Все до детали: что он успеет приехать заранее, что решит устроить ему эмоциональную встряску, что у него это выйдет на одиннадцать из десяти. За все те восемь лет, что они друг друга знают, стоило к его закидонам привыкнуть. Тот держит в руках сумку с, наверное, бронежилетом и одеждой. — Ты и решил не поспать перед заданием? — фыркает Чэн. — В жизни не поверю. — Тут отосплюсь, — Би хрустит шеей и дергает головой на звук открывающегося шкафа. Чэн прикрывает глаза и думает: да твою ж мать. Они оба смотрят на Рыжего, показывающегося в дверном проеме, с дикими глазами и пылающими щеками. Выглядит он, наверное, так же взъерошенно, как и Чэн, пусть тот в зеркало и не смотрел. — Привет, малой, — кивает ему Би, и Рыжий хмуро бросает в ответ: — Ты позвонить предупредить не мог? Я чуть не обосрался, когда в шкафу сидел. — Скажи спасибо, что это я. Он проходит мимо Рыжего в зал, и мальчишка только сейчас смотрит Чэну в лицо. Взглядом: черт, черт, ч-е-р-т. Чэн проходит мимо и, убеждаясь, что Би стоит к ним спиной, коротко треплет его по волосам. — Короче, — сонно тянет Би, — выдвигаемся через час. Эти уебки вроде как собираются сваливать, по крайней мере, так Син сказал. Так что действовать нужно быстро, я второй раз этих гондонов штопанных искать не собираюсь. — Окей, — кивает Чэн и проходит в зал. — Выпьешь? — Не, нахер, — Би хрустит шеей. — Спать хочу пиздец. — Комната последняя по коридору. В этой квартире нет ремонта, зато две ебучие комнаты. Там, в комнате, куда он направил его, стоит ноутбук Рыжего и все его вещи, но мальчишка не дергается. Би салютует им ладонью и устало плетется из зала. Дверь за ним плотно закрывается, и они с мальчишкой оказываются наедине. Снова. Им вот так вот, тет-а-тет, оставаться опасно. — Почему, — хрипло тянет Рыжий и садится на диван, — в этом должен участвовать ты? Как будто бы ничего и не было. Походу, у этого ребенка в голове стоят настолько сильные защитные блоки и блокирующие механизмы, чтобы не сломаться, каких у него самого никогда не будет. Это пугает, впервые так его пугает. — Что? — Чэн хмуро на него смотрит. — Твой батька распиздатый что, не может найти других людей? Или он не волнуется, что тебя пристрелят? — А ты волнуешься? Мальчишка моментально краснеет, как взорвавшаяся лампочка, и уводит взгляд. Цедит: — Нихрена я не волнуюсь, — и добавляет: — Это ж ты. Чэн тянет в сторону правый уголок губы и смотрит на него мягким, расплавленным взглядом. Пытается запомнить его хотя бы вот таким вот, хмурым и уставшим, хотя, конечно же, стоило пытаться всеми силами его забыть. Он садится рядом, за полметра от Рыжего, и тот едва заметно напрягается. — Ну вот и он так же, — говорит Чэн и пытается заглянуть ему в лицо. — Ты это, — бросает, — я хз. Поспи? — Не сплю перед операциями. Рыжий сжимает челюсти, выглядит побито и расколото, но все еще старается смотреть с вызовом. Долбаный мальчишка. Убийственный ребенок восемнадцати лет, черт возьми, между ними разница в двенадцать, а Рыжий смотрит более диким и смелым взглядом, чем он сам. Чэн смотрит холодом из зрачков, не более. — Заебись, — выдыхает мальчишка. — А я перед экзаменами заснуть не могу, хотя мне похуй. Чэн кивает. Молча включает какую-то дурь на телевизоре, и они оба пытаются делать вид, что смотрят, хотя обоим, пусть и в разных смыслах, хочется смотреть друг на друга. Картинки на экране растягивают время, становится немного легче. Чэн не боится операций, убийств или наемников. Он боится не уберечь от этого остальных. Рыжий должен бояться его больше, чем всего остального в этом долбаном мире, но все еще сидит рядом, сжимает челюсти, сжимает воздух вокруг себя до пустоты. Сжимает пальцы на его, Чэна, шее, даже не касаясь и сидя за полметра на той стороне дивана. Спустя минут пятьдесят Би, потирая глаза, возвращается. — Удалось поспать? — спрашивает Чэн и встает с дивана. — Тип того, — кивает. — Пойду вниз, предупрежу ребят, что мы выходим. Собирайся. Ждем через пять минут. Чэн кивает, и Би, секунд тридцать шурша в коридоре, уходит. В квартире виснет глухая тишина несмотря на то, что все еще работает телевизор. Он говорит Рыжему: — Сиди здесь и не высовывайся. Оставлю парней присматривать поблизости. Если я, — голос вдруг начинает ломаться, — не вернусь через сутки, за тобой придут. — Хуевая перспектива. — Я знаю. Чэн распаковывает сумку и переодевается, плюя на то, что Рыжий на все это смотрит. Надевает бронежилет, закрепляет все и перепроверяет. Чувствует спинным мозгом этот диковатый взгляд сломанного ребенка. Время — хуевая штука. Когда не надо, оно тянется, а сейчас их пять минут проходят быстрее щелчка пальца. Они оба выходят в коридор, и Чэн позволяет себе обернуться лицом к Рыжему. — Желаю тебе, — хрипит тот, не глядя в глаза, — не сдохнуть. — Спасибо, — мягко кивает Чэн. Пододвигается и, сам не зная зачем, целует Рыжего в макушку. Поцелуй выходит со вкусом шампуня, порошка и пепла, который забивается в легкие и втирается, как кокаин, в десны. Самый неправильный, но одновременно самый честный из всех, что были в его жизни. Он не смотрит мальчишке в глаза в последний раз, хотя чувствует, что тот все-таки поднимает свой метеоритный взгляд бесконечно янтарных глаз.