у меня тут, значит, полный в жопу психологический коллапс, а ты мне предлагаешь экстази? — клифф стил, ‘роковой патруль’.
***
Ему не больно. Мир вокруг закрывает рот, и ведь этого он так хотел — чтобы все вокруг замолчало, чтобы стало тихо. Чтобы крик в собственной голове с голосом разума, губы которого и так проволокой сшиты, оборвался. Наверное, так выглядит покой. Возможно, так ощущается тишина, если бы ее можно было потрогать. А может быть, он просто теряет сознание. Ему не больно. Чэну вообще больше не больно. Он просто расстраивается, когда сознание бросает из стороны в сторону, а тотальная убийственная тишина сменяется водным вакуумом. Он внутри своей головы, и звуки внешнего мира пробиваются так же — как будто он под водой. Сжимает зубы. Сжимает хватку пальцев, непонятно за что держащихся. Что-то холодное и металлическое. Во рту тоже холодно и металлически. Вокруг много шума. Слава богу, что Чэн его еле слышит. Наверное, так чувствуют себя рыбы в аквариуме, когда не могут выбраться через стекло. Смотрят и смотрят, а небо над головой рубцово-красное, мыльное, пенится. Потолок над его головой серый-серый, с черными пятнами подтекающей крыши, а небо за ним — красное. Он уверен, что оно краснющее, как кровь. Рыбы говорить не умеют и на суше дышать не могут. Чэн пытается, но не выходит. Шум вокруг и вдруг свист. Пыль и кровавое небо. Пробитая цельнометаллическая оболочка его собственного панциря — и решето его бронежилета. Он думает: хреновый же ты арсенал подогнал, папа. Смешно. Было бы. Если бы не было так, наверное, тихо. В какой-то момент водная гладь его аквариума сменяется сушей, и он четко осознает себя здесь, на полу, в крови. И, как рыба, начинает задыхаться, потому что рыбы на суше не живут. Особенно с огнестрельным в плечо. Шумно сквозь тишину. И холодно. Ужасно холодно — горячая голова, кипяток мыслей и крови, а внутри морозилка, как на севере. Линг бы фыркнула, что он своими руками может воду в лед превратить, а он бы просто сказал ей не прикасаться. Прекрасная умирающая Линг, как бабочка с нераскрывшимися крыльями. Они похожи. Прямо сейчас, на полу и с рубиновым небом над головой. У него крылья тоже не раскрываются. Наверное, пуля их там, у основания кости, задела. И выстрелы. Тихие, вдалеке, как будто стрелял отец, пытающийся его не разбудить, но все равно занимающийся работой. Там, на заднем дворе, где высокие деревья, эхо гор и нет никаких людей. А в его комнате все равно слышно. Отец каждый раз заходил после к нему в комнату и знал, что Чэн только притворяется, что спит. Это хорошо. Это правильно. Теперь он притворяется, что живет, и отцу — папе — это выгодно. Глухие собачьи выстрелы, как хриплый лай облезлой дворняги, что с обочины на проезжающие машины рычит. На Киа Рио, наверное, тоже бы рычала. Отвратительно холодно. Он ненавидит лето — за жару, парилку, солнце пустоголовое. Хотя оно — лето, конечно же — заслуживает того, чтобы его любили. Боль не приходит, и ему не больно. Боль там, где тепло и солнце светит, где жить нужно по-настоящему, где в зеркале смотрит в ответ человек. А ему просто холодно и шумно-тихо. Ни капли не больно. Отец всегда говорил, что болевой шок — обманчивое состояние. Выбирать не приходится. Пусть лучше так, чем сгорающее изнутри бензиновое месиво. Пусть лучше так. Шум. Шум и тишина. Холод. Где-то в голове комьями валит снег и не тает, совершенно не тает. Чэну хочется потрогать его руками, но руки не двигаются. И почему-то именно сейчас, на пороге и на острие, хочется дышать. Движение какое-то рядом, как разбитый на атомы хаос. Слова, слова, слова — что-то говорят, трогают руками, приподнимают за голову, и пальцы, грубые и длинные, на затылке ощущаются крюком сквозь рыбью пасть. Разорванное небо за гладью подтекшего потолка вдруг сменяется глазами. И они не того цвета. Они — серые, со зрачками в радужку вылитыми, с бровями резкими. Это не те глаза. У тех глаз резкий контур, как в нарисованном в мультфильме, они светятся. Они янтарно-медного цвета. Они похожи на солнце, которое Чэн всей душой ненавидит. Которое боится всей своей душой заморозить пальцами, закапывающими кровь под толщей снега и льда. Мама в детстве говорила, что, если чего-то ужасно сильно захотеть, то все получится. Чэн до зыбучих песков под ребрами хочет увидеть эти глаза перед собой. И не видит. Не получается. Они не смотрят и не открывают век. Перед ним — серые сколотые глаза, которые он знает наизусть уже восемь лет. Перед ним — в сечении зрачков — проскальзывают черные угольные радужки, в которые он смотрит всю жизнь и в которых видит солдата. Но не эти. Не солнце. Солнце больше ему не светит и больше его не греет. Поэтому так холодно, поэтому так темнеет в сознании, поэтому он задыхается. Поэтому пальцы на затылке такие липкие и грубые. Поэтому он медленно умирает. По крайней мере, ему так кажется. Он практически в этом уверен. Чувствует подъем. Чьи-то сильные руки, подхватывающие его, как поломанный механизм, и бег, бег, бег. Тошнит. И холодно, как на севере. А он пытается вспомнить глаза — и не получается, как будто в них таким, как он, нельзя смотреть, как будто к ним нельзя прикасаться руками по локоть в крови. Не хватает энергии. Чэн знает, где — у кого — ее так много, что можно захлебнуться. Но ему нельзя, его блоки в голове туда, к энергии и к нему, к его энергии, не пускают. Он сломанный, он в крови и в клетке, у него не прорезаются крылья. Он страшный и ужасный монстр, живущий под кроватью и боящийся света. Пытается вспомнить. Как они смотрят, как они его ненавидят. Они янтарные. Они красивые. В них так много солнца, что хочется вскрыться. Он в них не должен смотреть. Тишина сменяется шумом, а шум обращается в боль. Боль — убивает, но Чэну нормально. Чэн привык притворяться, что не чувствует ее каждый день, не находит ее в зеркалах, не откапывает в глазах брата и… и что солнце — это не больно. Он притворяется лучше всех в мире. Притворяется, что живет, что ему хорошо, что он все держит под контролем, что красные пятна на искусанном сознании делают его сильнее. Что знал, прекрасно знал, что мама умрет. Что был готов и достаточно мудр, чтобы вырастить брата. Притворяется, что спит, пока под кроватью просыпается монстр. Тишина глохнет, и шум замолкает. Становится темно. Больше ничего не светит.*
— Я тебя, блять, ненавижу, ты же в курсе? У Би уставший и мокрющий до основания голос. Хриплый, как у помойного пса. А еще он каким-то седьмым, восьмым или девятнадцатым чувством понимает, что Чэн очнулся. Чувствует, скотина. Чэн незаметно тянет вбок правую сторону рта, двигает челюстями и приоткрывает глаза. Потолок в слабом синем оттенке знает наизусть. И вонь каких-то химикатов на пару с антисептическим блядством — тоже. А еще боль в плече, костях, полостях и не отмывшуюся кровь на пальцах и шее. Это не ново и не страшно — получать пулевые. Когда в таком ритме проходит вся жизнь, перестаешь бояться. Раздражает то, что долго придется восстанавливаться, если не повезло и долбануло не в то место. — Кого потеряли? — хрипит он, и голос саднит. Хочется кашлять, но сил нет совершенно. — Тебя почти, — скрипит зубами Би. — Пиздец. Блять. Чэн не поворачивает головы, но слышит, как кулак с вечно шрамированными костяшками бьет по стене. Би — как преданный пес. Как единственный в его жизни друг. Хрипло отвечает бесполезное: — Нормально. — Нихуя, — фыркает. — Ладно, потом. Ты как? Чэн коротко жмет плечами и только через секунду понимает, насколько не стоило этого делать. Простреленное — как, сука, по симметрии — второе плечо тянет и ревет ему в уши, кровит наверняка на бинты, жжется и отдает в голову. Ничего, жив будет. Хоть бы ключицу не сломали, а то будет совсем смешно. — Живой, — кивает. — Да? А мне уж казалось, что ты реально помрешь. — Вот, значит, такого ты обо мне мнения? Чэн все же поворачивает голову. У Би лицо чистое, но на подбородке кровавые разводы. И сбитые костяшки — наверняка долбанул в стену, пока он сам еще был в отключке. Смотрит на него и качает головой, мол, шутник, блять. Скалится: — Обидно, что я не успел их пушки прихватить. Броник пробили как нехуй, прикинь? — Да я заметил. Би хмыкает, устало и невесело. Говорит ему одним своим молчанием: не дай бог ты бы сдох, придурок. Чэн прикрывает глаза и косится на плечо в бинтах. — Где Крис? — спрашивает. — Дай человеку отдохнуть. Он тебя полночи латал. Чэн даже вспомнить не может, как долго знает Криса — их чудо-медика — и как его настоящее имя. Если словил пулю в Ханчжоу — дорога сюда, в эту его квартиру с бледно-голубыми потолками и запахом медицинской дряни. Тот ужасно долго ругался на сломанную ключицу при первом огнестреле в другое плечо, и как иронично, что спустя столько лет его, подстреленного, тащат сюда с симметричным ранением. — Никто не слинял из них? — хрипит Чэн и вглядывается в лицо Би. — Учитывая то, что ты умудрился пришибить этого мудака после того, как он в тебя пальнул, вопрос риторический. Чэн морозно, зато честно и искренне усмехается. И вдруг накатывает волнами красно-рубинового цвета облегчение — все кончено. Они наконец-то расправились с этими ублюдками. Убивать всегда страшно и мерзко, а грязь с рук, смешанная с кровью, не отмывается годами. Но они все — он, Би и каждый из их ребят — знают, что это был другой случай, потому что твари эти позарились на детей. На их детей. Этих вот четверых придурков с размытой зернистой фотографии: антикварный вазон, рыба в ведре, улыбки. Хмурые брови. Все живые, вместе. — Рад, — тихо кидает Би, — что ты оклемался. — Я тоже. Ты… — Да не ссы, — отмахивается Би, словно читая его мысли, и морщится. — Все сделано. Пламя разгребается с ними. Чэн кивает. И, кажется, захлебывается облегчением, которое ложится на простреленные плечи. Впервые отпускает. Впервые там, за металлической оболочкой, больше похожей на дырявую пластинку железа, он чувствует, что скоро все должно наладиться. Как бы то ни было. — Что теперь-то? — бросает Би, и Чэн смотрит в голубой потолок. Внюхивается в железный запах, идущий от собственного тела, и в вонь антисептиков. Не знает, что из этого хуже. И не знает, что хуже может быть этого вопроса. — Цзянь и Тянь будут в Нью-Йорке еще месяц минимум, пока мы не убедимся, что все улеглось, — отвечает. Потолок синий. И нутро все тоже — синее. — А мальчишка? Голос у Би заметно темнеет и трещит по швам. Говорит ему: сам-то понимаешь, какую кашу заварил? Говорит: я хуй знает, как ты теперь это все разгребешь. И: сделай, пожалуйста, правильный выбор. И Чэн впервые отвечает настолько честно, что сдавливает с грудине: — Не знаю, Би. Не знаю, — и тут же, опомнившись, добавляет: — Тянь вернется, и все будет нормально. — Так все просто? — фыркает Би. — Нихуя не так все просто. — А ты умеешь поддержать. — Блять, — качает головой. — Ты меня уволишь, если я скажу, что ты еблан? Чэн смеется — хриплым, гнусавым и уродским смехом. Кажется, что кровь сейчас хлынет через горло, и он ей благополучно захлебнется. Но крови нет, есть только честность. Впервые за восемь лет настолько откровенная и насильно их сближающая. — Я знаю, что я еблан. — Больно? Чэн хмурится и коротко ведет плечом. — Срастется. — Я не про это, — режет Би. Чэн замирает. Сжимает зубы так сильно, что крошатся десны. Переживать пиздец внутри себя и заколачивать его досками намного легче, чем с кем-то делиться. В первом случае можно обманывать себя, во втором — отрывать нутро по кускам и отдавать мясо в чужие руки. В груди ебашит волнами. Накатывает и отливает, накатывает и отливает, туда-сюда, как на карусели. И топит, топит, топит. У него коротко дрожат пальцы. Чэн отвечает: — Да, — сипло и разбито. — Больно. Он слышит, как Би грузно выдыхает, а сам смотрит в потолок. Там, за бледно-голубым бетоном, все еще кроваво-рубиновое небо. Разбитое и сломанное. Падает, кажется, ему на голову этим дурацким осознанием. Чэн сам себе повторяет, лежа у Криса в квартире, весь в бинтах и крови, с простреленным плечом: у него все будет хорошо. Все у всех будет так, как должно быть. — Может это, — тянет Би, — я не знаю. Напиться? Накуриться? Что-нибудь? — Это ты так подставляешь дружеское плечо? — усмехается Чэн, и Би в ответ нагло скалится: — Ну, у тебя ж ни одного здорового в запасе. Чэн усмехается и выдыхает, и выдох под конец холодно дрожит. Рыжий выдыхал так же — с дрожью и моросью — тогда, в комнате, с рукой на затылке, с рукой в мягких волосах. Как будто бы ему холодно, как будто бы Чэн его замораживает. Кажется, программное обеспечение дало сбой, и теперь иммунитет Чэна замораживает своего хозяина. — Крис сказал, — говорит Би, — что придется полежать неделю-две, иначе хуй там плавал с твоей рукой. Мне… — Скажи ребятам, чтобы забрали Рыжего, — дрожит. Добавляет: — Пусть отвезут его домой. Би кивает и понимает. Би все понимает. Выдыхает и встает со стула, говорит: — Пойду тоже посплю, а то сдохну. Если надумаешь напиться, то знай, что Крис меня за это убьет, так что это акт невиданной щедрости. — Спасибо, — усмехается и кивает. Би уходит, а с ним уходит единственная надежда не разбиться в хлам. Чэн выдыхает и пялится в потолок, голубой и бледный, пустой и ровный. Отвратительно тянет в плече, сжимаются зубы. Руки в кулаки слабые и некрепкие сжимаются. Сердце долбит, долбит и застывает. Повторяет сам себе, беззвучно: все будет нормально, так правильно, так нужно. Если бы ему, взрослому мужику, хотя бы год назад сказали, что глупая влюбленность в рыжего мальчишку окажется больнее и страшнее, чем пулевое в плечо, он бы никогда не поверил. А сейчас, к сожалению, верит. Сейчас знает. Сейчас он уже все прекрасно осознает.*
Бандаж ужасно сковывает движения. Сдавливает и сжимает, как смирительная рубашка. Еще успешнее движения сковывает только дом Рыжего в двухстах метрах. Обычная многоэтажка, облупившаяся краска на балконах, дешевенькие машины на парковке. Его собственная Киа Рио — и лиса-брелок эта тупорылая. И он сам, стоит и смотрит, пытается в окна вглядеться. Прекрасно знает, на каком этаже и в какой квартире живет Рыжий. И ссыт подняться, как ребенок. Иррациональное чувство сидит в голове, не дает двинуться, и приходится себя заставлять, чтобы все-таки начать шагать. В таком состоянии пересекается подъезд, лифт и путь до двери. В таком состоянии рука — здоровая — стучит в дверь. В таком состоянии глаза встречаются с глазами Рыжего. Тот сначала утыкается взглядом ему в шею, в поврежденную руку и только потом фокусируется на лице, и в этот самый момент удивление на его лице сменяется холодом. — Привет, — бесполезно кидает Чэн и, кажется, пытается улыбнуться. Получается оскал. — Твои детеныши не говорили, что тебя подстрелили. Рыжий снова смотрит на бандаж. На пальцы. И сам сжимает дверную ручку, как будто пытается контролировать внутреннюю агрессию или… что там у него в голове еще может быть-то? — Как дела? — Чэн заглядывает мальчишке в лицо, и тот диковато скалится: — Ага, спустя полторы недели. Хорошо дела. Потрясающе. Я уже думал, что никто из вас в моей жизни не объявится. Чэн обещал, что вернется через сутки. Сейчас, приходя спустя полторы недели, чувствует себя то ли предателем, то ли просто ублюдком. Зачем-то мягко кивает и всматривается в лицо — в скол рубцовый бровей, во взрослые глаза, в сжатые челюсти. И вдруг понимает, что за полторы недели его нахождения у Криса успел соскучиться. Это выглядит глупо, как возвращение блудного сына. Они оба не находят слов и оба стоят, как два ребенка, не поделивших пластиковую машинку. — Можно войти? — кивает Чэн на дверь, и мальчишка мнется секунд пять, а потом молча пропускает его внутрь. Молча-агрессивно. У них максимально простая квартира, а еще — максимально живая. Чэн чувствует слабый запах духов, наверное, его матери. Запах жилого помещения, где постоянно находятся люди. Картины на стенах, потертые старые обои, зеркало в прихожей. Стягивает глотку в узелок и дыхание перекрывает. Он помнит эту атмосферу родом из детства, когда дом похож на дом, а не на место, где можно укрыться, где есть отсек в стене, чтобы спрятаться от наемников. Внезапно доходит, что даже родительский дом, где их растила мать, не похож на это — там кровь конкурентов на траве заднего двора. Рыжий вдруг останавливается посреди гостиной спиной к нему, грубо дышит. — Все кончено? — спрашивает в пол-оборота. — Если ты про то, когда они вернутся, то… — Я не про то, — огрызается, — когда они вернутся. Я спрашиваю: все кончено? — Почти. Рыжий оборачивается. Грубо и резко, а Чэн чувствует себя безвольной тупой псиной, которая настолько истосковалась по ласке, что готова становиться на задние лапки даже в ответ на грубость. — Почти? — Надо все перепроверить. Убедиться, что не будет больше сюрпризов. Рыжий сжато кивает, двигает челюстями, как будто от зубной боли. Видно, насколько он злится, нет — насколько он в ярости. И насколько он запутан, потерян и выбит из колеи. Вдруг говорит: — Твой номер дал мне Тянь давным-давно и сказал никогда не поднимать, если будешь звонить. Блять, как же это все хуево. Как же хуево смотреть этому ребенку в глаза и не знать, что ответить. Можно сказать: Тянь был прав. Можно сказать: а ведь я говорил не лезть в это. Или: прости меня, прости меня. Но Рыжий опережает: — Я хуй знает, кто из вас двоих меня больше наебал. Сжимает. Выворачивает. Наизнанку. — Они вернутся, — отвечает Чэн. Рыжий напрягается, сжимает кулаки и на две секунды прикрывает глаза, и Чэн видит, что хочет. Что мальчишка этот ядерный хочет, чтобы они — он — вернулись. Чтобы жизнь его привычная вернулась в его руки, чтобы не пришлось путаться в сетях и, как рыба, пытаться дышать без доступа к кислороду. — Когда? — выжимает мальчишка. — Скоро. Хуже того, что Чэн сам влез в эту дрянь, то, что вместе с ним затаскивает Рыжего, что тот просто не находит выбора, пытается ухватиться, пытается просто не упасть. Пережить. Привязывается к нему рыболовными сетями, и они оба — как две рыбы без воздуха в вакууме собственного ада. — У тебя, — мягко тянет Чэн, — экзамены когда? — Какая тебе разница? — Я бы мог помочь с математикой. Рыжий смотрит на него так, как будто бы видит перед собой шизофреника. И Чэн вдруг усмехается, без слов ему говорит: я помогу тебе. Я помогу тебе с математикой и с тоской в голове. А мальчишка сдается. Чэн видит, как сильно он пытается энергией своей его оттолкнуть, поломать, перебить. Но сдается. Им просто обоим нужно забыть: наемников, пистолеты, кровь, ранения. Математика и убийства рядом не живут. И не надо. — Я из-за тебя хрен готовился, — бросает Рыжий. — Волновался? — Не неси хуйни. Чэн усмехается снова, и вдруг становится легко. Как будто между ними падают стены, трещат стекла, рушатся целые вселенные — как будто им двоим это нужно. Попытаться сейчас, на время, забыться. Дышать. Быть. Он видит это во взрослых глазах ребенка, диковато на него глядящего. Грязь и копоть. Попытки отмыться, как он пытался отмыть собственную кровь с шеи и рук. Как будто бы потом, спустя месяц, год или десяток лет, они оба смогут это забыть, а сейчас — сейчас им двоим это необходимо, как рыбам необходима вода. Здесь, на дне, их никто не услышит, а потом они выплывут. Выберутся, отмоются. — Давай, — кивает Чэн, — я помогу. Звучит: с математикой. Имеется в виду: с болью, грязью и тоской. Отец говорил ему отбрасывать чувства очень далеко и полагаться на разум. А мама говорила принимать эти чувства, даже если от них становится больно. Чэну не больно. Ему впервые не больно осознавать, что он влюбился не в того, в кого было можно. Впервые не больно принимать это и смотреть в ответ глазами живого человека. Наверное, с такими ощущениями люди приходят к богу. Чэн приходит к чистоте в своей голове и кристальному пониманию, что делать. Что должен сделать и как все исправить. Он видит, что нужен мальчишке. Именно сейчас. Не потом и не до — только сейчас. Отец говорил, что важно то, что будет потом. Мама — что имеет значение только то, что есть сейчас. Потом будет громко, тихо, с кровью, с рубиновым небом и кровоподтеками на потолке. Сейчас у него есть время, чтобы не притворяться. — Как будто у меня есть выбор, — шипит Рыжий и смотрит прямо в глаза. Чэн их помнит. В них все то, что он так долго пытался ненавидеть. Притворялся, что ненавидит. Солнце и адская жизнь — и грязь, которую можно вытянуть, которую можно отмыть и очистить. С которой можно помочь справиться. Он поможет. Он поможет этому мальчишке с его убийственной энергией не сломаться. Он заберет всю грязь, тоску и копоть себе, и это то, что у них есть сейчас. А потом будет потом. Потом все будет так, как должно было быть.