Диалоги

Если бы ему сказали, что он окажется в подобной ситуации – смеялся бы он долго, выстёбывая в ответ и так, и эдак. Он – бессмертный Джашинов жрец – и так глупо выписан из окружения, погребен под землей, не в силах даже двинуться. Сейчас как-то не до смеха. Первое время Хидан, конечно, истерически хихикал, плотно сжав губы, чтобы земли в рот не насыпалось. Веселило его то, что его «могильщик» был так самоуверен, а зря – вот сейчас как придет Какузу, как вырвет ему, самонадеянному щенку, сердце, и выкопает Хидана из этой поганой ямы. Время шло, Какузу не приходил. Да и само время начало размываться, в темноте, тишине и забвении трудновато сориентироваться. Слух улавливал какие-то шорохи, копошения, но это все, очевидно, насекомые, снующие меж камней. Не верилось. Хидан прошел все стадии, в конце концов смирившись со своим положением. На каждой стадии принятия ему очень не хватало рук, чтобы со злости сжимать кулаки, так что он ограничился скупыми слезами и прокушенной до крови губой. До него начало доходить, что он здесь умрет, но как – не известно. Он же бессмертный? Но ведь за все нужно платить? Так и как это будет? Хотелось бы спросить, да некого. Перспектива скорой смерти вдруг отошла на второй план. Совершенно внезапно Хидана напугало будущее забытье, а точнее – пустота, в которой не будет ничего и никого. Вероятно, она наступит, когда он окончательно растеряет рассудок. А это наверняка случится. Единственное, что пришло ему в голову, это постараться не сойти с ума. Или хотя бы держать это под контролем. Он не желал терять ни свою личность, ни те тонны воспоминаний, которые теперь со скоростью падающей звезды проносились перед глазами. Он начал вспоминать, стараясь делать это в хронологическом порядке, чтобы напрягать умирающие извилины как можно дольше. Стоит полагать, Джашину уже плевать, о чем там думает его жрец вместо молитв. Это ощущалось очень явно – Бог оставил его, неспособного платить за благословение. Хидан не открывал глаза, все равно разницы не было, все одно. Он видел сны, не засыпая, бредил, проваливаясь в сон, но все, что он представлял, когда-то было. Память подкидывала детали, будоражила чувства и согревала, хоть и совсем немного. Он вспоминал, осторожно лелея каждое воспоминание, будто держал в руках что-то хрупкое. В тот день погода стояла премерзкая – с утра до ночи зарядил такой дождь, что все диву давались, откуда вообще в небе столько воды. Какузу сидел у окна, что-то выписывая в свои бесконечные бухгалтерские книги, мерно поскрипывало перо. Пейн выдал им задание, не имеющее четко выраженных временных рамок. Хидан даже не пытался давить на жалость, он знал, что придется тащиться по мокрой грязище через всю страну. Он лежал на спине, сложив руки на груди, как покойник, и пялился в потолок, вслушиваясь в стук капель по металлическому козырьку и скрип пера. Вот сейчас. Какузу встанет, вздохнет и скажет «собирайся». Спорь, не спорь – бесполезно, нет смысла напрягаться. Глаза закрываются сами, когда слышится звук отодвигаемого стула. Какузу вздыхает. Хидан считает шаги от окна до кровати, ждет команды. Матрас рядом с ним вдруг прогибается, до кожи доносится чужое тепло, Хидан открывает глаза. Его взгляд замирает на Какузу, который, устало выдохнув, лениво снимает с головы маску. — Никуда сегодня не пойдем, — говорит он, и ложится рядом, заставляя Хидана подвинуться. Это первое воспоминание, которое очень захотелось сохранить. Какузу тогда впервые просто поддался настроению, постепенно учась у Хидана, как относиться ко всему проще. Они так и провалялись тогда до самой ночи, поднимаясь только чтобы принести с кухни еды и чаю. Хотелось бы вернуться в тот день, но время неудержимо мчалось вперед, постепенно сгрызая Хидану тело, пока он тонул в пучинах своей памяти. Он вдруг отдался на волю сожалений, и разум тут же подкинул ему очередное воспоминание. От него всегда становилось неуютно, поэтому он не хотел о нем думать, старался стереть, но, видимо, не вышло. В любом случае, сейчас даже оно лучше, чем ничего. — Ты бесчувственный старый душнила! — в сердцах выкрикнул Хидан, когда Какузу в очередной раз ему в чем-то отказал. В чем именно – почему-то вспомнить не удавалось, мозг это счел несущественной информацией. Какузу на него тогда так посмотрел, что в груди что-то съежилось моментально и стало до боли стыдно. Заявлять подобное со стороны Хидана было в высшей степени неуместно, особенно тогда, когда Какузу, не без трудностей, научился ему доверять и проявлять хоть какие-то чувства. Тот взгляд… он выражал что-то колючее и печальное. Разочарование на грани предательства. Конечно, Какузу не сказал ни слова, и уж тем более не скандалил в ответ. Его молчание говорило громче слов. Он впервые по-настоящему обиделся, хоть и решил этого не показывать, чтобы не напороться на очередное оскорбление, которое Хидан мог выдать даже не задумываясь. Ему вдруг показалось, что Хидан просто развлекается так. Издевается, выводя на эмоции, прикидывается и делает вид, что правда испытывает какие-то чувства. Как ни странно, Хидан это уловил, он ощутил все, что грызло Какузу в тот момент. И, не в силах скрыться от всеобъемлющего стыда, он бросился тогда к нему, обнимая за шею, и принялся просить прощения. Десятки, сотни раз повторяя «Прости». Слезам браться неоткуда, так что сейчас он бы не удивился, если бы из глаз потекла кровь. Организм словно высыхал, но, как ни странно, это почти не ощущалось. Хидан дышал все медленнее и поверхностнее, мысли путались, кружилась голова. Это странно – ведь во тьме нет горизонта, а он все равно умудрялся крениться из стороны в сторону, словно судно на волнах. От горького воспоминания Хидану снова захотелось зайтись в мольбах о прощении, хоть Какузу и простил его давно. Наверняка он не вспоминал об этом даже. Пытаясь спастись от справедливого стыда, он начал вспоминать что-то другое, что поможет отвлечься. Когда вокруг нет ни единого звука, становится проще слышать самого себя. Перепалки, разговоры, долгие ночные беседы проносились мимо, он улавливал слова и уже мог определить, когда они были сказаны. Словно библиотекарь, он пробегал пальцами по вымышленным папкам с бумагами в необъятных картотеках, подыскивая то, что хотел бы оживить сейчас. Им удалось выбраться из весьма нешуточной передряги. Было больно, страшно и досадно. Досадно – потому что попали в засаду, причем виноваты оказались в этом оба. Больно – потому что напавшие шиноби были настроены более чем серьезно и не давали спуску. А страшно – потому что в какой-то момент все зависело от Хидана, и сделай он хоть один неверный шаг, он остался бы один. Какузу лишился трех сердец, четвертое не успевало помочь, отрезанное от них группой шиноби. Ситуация требовала предельной концентрации, но Хидан вдруг понял, что просто не вывозит. Он слишком волнуется, потому что ему не привычно за кого-то бояться так сильно. Какузу, сгибаясь чуть не пополам и харкая кровью, берет его за руку, а другой держится за дерево. Он старается говорить спокойно, но упавший голос выдает, насколько ему паршиво. Хидан слушает, но словно не слышит, в его голове бьется только одна мысль – «все зависит от меня». И хочется бежать, куда глаза глядят, бросить это все и вернуться к жизни одинокого, странствующего жреца. Взглянув на Какузу, он думает, что не побежит. По крайней мере не один. Им удалось тогда спастись и, хоть боль била по вискам, одежда, пропитанная кровью, липла к телу и от них перло мертвечиной за версту, целовались они до тех пор, пока горло не обожгло болью. Где-то на краю страны, в заброшенной хижине, спрятавшись ото всех сразу, они держали друг друга в руках, не в силах что-то сказать. Слишком свежие впечатления, чтобы можно было начать их обсуждать. Слишком страшно до сих пор, чтобы отойти друг от друга хоть на миг. Какузу опустил голову Хидану на плечо, сползая все ниже. Хидан гладил ладонью его слипшееся от крови волосы и молился. Им удалось выжить тогда, и Хидан решил, что теперь они точно будут жить вечно. Несмотря на то, что воспоминание отдавало жаром страха и резким запахом боли, Хидан почему-то записал его в категорию счастливых. Наверно, потому что тогда он впервые осознал, что не хочет больше оставаться один и готов сделать все, чтобы Какузу никуда от него не делся. Какузу же проникся безмерной благодарностью и начал относиться к Хидану значительно нежнее. Хочется вспомнить что-то еще… Но Хидан чувствует, что у него не получается. Легкие уже почти не дышат, изредка всхрипывая, кожа начинает болеть, трескаясь тут и там. Жрец не чувствует болезненного голода, который грыз его изнутри, не чувствует ноющей боли в груди. Память начинает подводить – мечутся какие-то обрывки, их не удается собрать в цельную картину. Где-то далеко словно играет какая-то тихая мелодия, заунывная и плавная, она начинает усыплять, заставляя прекратить попытки. Он не слышит своего сердца. Вздыхает, не в силах выдохнуть. Открывает глаза и тут же щурится, свет режет глаза словно лезвием. По щеке скатывается слеза, он тут же грубо стирает ее с лица. Осознав вдруг, что он делает это рукой, ему становится страшно. Он все-таки сошел с ума? И кто он теперь, без личности и памяти, блаженный сгусток безумия? Какой смысл чувствовать себя живым, если не можешь вспомнить кто ты есть. — Ты как обычно опаздываешь... Слышать чей-то голос так же больно, как открыть глаза навстречу яркому свету. Виски сдавливает, отдается в зубы, заставляя скривиться. Хидан все же собирается с силами и открывает глаза, пытаясь привыкнуть. Слишком светло, но спустя время он понимает, что его окружает только тьма, настолько глубокая и гнетущая, что становится тошно. Все та же тьма, значит, ничего не изменилось. Или это все игры спятившего рассудка? Руки у него все еще есть. Он поднимает их перед лицом, но не видит их. Чувствует лишь, касается ими лица, груди, с трудом понимая, как воспринимать самого себя. Что ж, в конце концов, ему неподвластен его разум. Интересно, он все-таки умер по-настоящему? — Хидан, — снова зовут его. Голос эхом отдается в голове, навевая что-то знакомое. Что-то касается его руки. Он неожиданности Хидан вздрагивает, дернувшись в сторону, и тут же осознает у себя наличие ног. Они, словно того и ждали, принимаются дрожать, колени сгибаются, будто вдруг забыли, как держать ноги прямо. Упасть он не успевает, его подхватывают под руки, сжимая крепко поперек груди и моментально становится больно. Обычное тепло чужого тела кажется огнем, голос, принявший форму, пугает своей реальностью. — Сотни раз умирал, а так боишься настоящей смерти, — слышит над ухом Хидан и принимается неудержимо рыдать, не имея даже шанса сдержаться. Его прорывает против воли, он не узнает свой собственный голос, надрывно издающий какие-то бессвязные звуки. На макушку опускает ладонь и успокаивает, пальцы перебирают волосы. Хидан завывает, срывая голос не потому, что ему страшно. Он понял, кто держит его в руках. Понял, где они и не верит своему счастью. Радоваться смерти – вполне в духе жреца Джашина, но истинную причину Джашин бы не одобрил. — Мне уже надоело тут торчать, — недовольно ворчит Какузу, не спеша перебирая серебристые волосы. — Значит, ты все-таки умер? — спрашивает Хидан, поднимая голову. Он ничего не видит, темнота не дает разглядеть даже собственные руки, не говоря уж о стоящем напротив Какузу. Но несмотря на это, он чувствует, что Какузу на него смотрит. Чувствует даже, что взгляд этот сочувствующий и усталый. — Получается так, — отвечает Какузу, смиренно вздохнув, — Не знаю, сколько времени прошло. Сперва я не понимал, что я здесь делаю. Теперь ясно – не мог идти дальше без тебя, ты ведь заблудишься и не найдешь дороги. Он усмехается. Хидан посмеялся бы тоже, если бы ему не сводило истерическими спазмами горло. — А ты знаешь дорогу? — отдышавшись, спрашивает он и протягивает руки, чтобы вцепиться Какузу в плечи. Пальцы, словно чужие, гладят теплую кожу и нащупывают стежки швов. Ноги начинают, наконец, слушаться, позволяя ровно стоять. — Пока нет, — Хидан чувствует, что Какузу пожимает плечами, — Я даже не знаю, нужно ли куда-то идти. Он вдруг опускается, усаживаясь на пол, который так же не видно в тяжелой темноте, и Хидан следует за ним, не отцепляя руки. Как слепой, он ведет ладонями Какузу по плечам, предплечьям, находит запястья. Сидеть друг напротив друга в пустоте – странно, правда это не особенно Хидана волнует. На языке крутятся десятки вопросов, но он не может их озвучить. — Поэтому знаешь, давай… — Какузу ложится на спину и утягивает Хидана за собой, держа за руки, — Никуда сегодня не пойдем.