Сумрак начинает пробираться в убежище, вытесняя свет, становится темнее и приятнее находиться в помещениях. Какузу, провалившись в какие-то глубочайшие думы сидит за длинным столом, в принципе, не особо соображая, зачем пялится на страницу книги уже битый час. Тени достают до его спины, накрывают, словно плотным одеялом, а он все еще усиленно сосредотачивает взгляд на книге перед собой. Слова на бумаге кажутся бредом каким-то, он не способен уловить их смысл, потому что мозг упрямо занят другим. Мозг выворачивается, как неугомонный, и это ощущение настойчивой мысли не отпускает его ни на секунду. Какузу пытается ее прогнать, старается заместить образы хоть чем-то, загнать себя проблемами с баблом или маячащим на горизонте заданием, но хер – мысль, как заевшая пластинка возвращается, не прекращая зудеть.
Мысль проста и до абсурда категорично отрицаема – и всё-таки Какузу не корил себя за нее. Он человек старый, но в то же время он считал себя сосредоточием мудрости и концентрации, как бы это ни было самодовольно. Он знал, что его настигло, а вот это уже казалось ему чем-то катастрофически разрушительным, впрочем, это хотя бы что-то новое (а если откровенно – то давно забытое старое). Ничего страшного в этом, конечно же, не было. Просто старое сердце проснулось и заворочалось, как ленивый медведь после спячки, потревоженное чьей-то холодной рукой. Рука вполне определенно принадлежала поехавшему жрецу никому неизвестного Бога, и вот тут начинались страдания. Очевидно, что Хидану никто не был нужен, он самодостаточная единица, и Какузу это тоже понимал, но против чувств-то не попрешь.
Зато Хидану нужна была боль, он без нее начинал сходить с ума и маяться, как муравей, проебавший дорогу к муравейнику. Трудно сказать, за что он эту самую боль так любил, но Какузу был уверен – обычные мазохистские наклонности тут ни причем, тут что-то возвышенное и тонкое, короче, религиозный бред. Какузу не спрашивал, Хидан не рассказывал, но был, кажется, благодарен, когда Какузу на нем срывался. С этой точки зрения его неуемность играла новыми красками – Какузу понял, что Хидан нарывается не просто так, Хидану нужно подпитаться агрессией и притянуть Бога к себе, ну или самому к нему притянуться, разумеется, через боль. И тут Какузу оказался незаменим с его взрывным темпераментом и весьма скудным терпением.
Иногда, впрочем, Хидан справлялся и сам. Он мог начать с молитвы, а закончить изрезанным собственной рукой телом, он и сам не знал, куда его занесет. Ясно одно – он тратил время, и Какузу это, конечно, бесило, из-за чего Хидан получал двойную порцию боли, что его безмерно радовало. И его конченного Бога, наверно, тоже.
Проблема, о которой Какузу догадался довольно быстро, заключалась в следующем – ему просто хотелось чего-то еще. Он безвозмездно дарил Хидану нечто, чего тот желал, пусть и не просил прямо, а Какузу не получал взамен ничего, кроме бессильно опускающихся рук и жгучего раздражения и так истончившихся нервов. Чего же он хотел, вопрос оставался открытым. Глядя на Хидана, в очередной раз закатившего глаза от подступающей эйфории, его захлестывало несправедливостью и какой-то полнейшей бессмыслицей. Ждал ли он благодарности? Слишком наивно, из подобного он вырос уже очень давно, Хидан тогда еще даже не родился.
– Что, жадина, засмотрелся? – нарушая благоговейную тишину, спрашивает Хидан и отрывает голову от земли, поглядывая на Какузу прищуренным взглядом, – Зависть пригрела?
Какузу, стоявший довольно близко к ритуальному кругу, неопределенно пожал плечами. Какая к чертям зависть, чему завидовать-то? Просто ритуал затянулся непозволительно долго, Какузу хотел было пнуть эту религиозную срань, чтобы заканчивал, да завис, не в силах оторвать взгляд от кожи, с которой постепенно сходила чернь. Сейчас на Хидане и следа былого замеса не осталось, кроме черной пики в груди, да разводов кровавых на бледной коже. Ни царапинки, черт его дери.
– Заканчивай, – бубнит Какузу, тут же отворачиваясь, – Нужно идти.
– Опять? – Хидан недовольно кряхтит, приподнимаясь на локте, и вглядывается в горизонт перед собой, – А это че было? Разогрев?
– Это была охрана, – Какузу медленно обводит взглядом творившееся на узкой просеке разрушение. Разъебана вся округа, ряд деревьев повалило, под ними остались погребены несколько тел. Те, кому пришлось помирать под стволом дерева были бы рады узнать, что им, вообще-то, повезло, и до них не добралась рука поехавшего жреца. Или коса, или чем там он еще размахивал.
– Так и че теперь, – Хидан откидывается на землю обратно, щуря глаза от солнца, – Дальше-то че?
– Ты слушал Лидера? Наша цель – впереди, и выкрасть ее нужно, не создавая шума. Я пойду сам, ты будешь ждать снаружи.
– А, да? Ну и нудятина.
Какузу ловит себя на идиотском порыве подать Хидану руку, чтобы помочь встать. Порыв задушен в зародыше, Какузу больше на него не смотрит и тяжело сдвигается с места. Он идет медленно, чтобы этот недоумок его непременно догнал, хоть и хотелось бы оставить его тут на веки вечные, чтобы не мучиться.
Впереди стена леса, такого густого, что Какузу даже на секунду теряется – всюду зелень, высокие кустарники непонятных растений с толстыми, мясистыми листьями. Даже как-то непонятно, как к такому лесу подступиться, негде зайти и не видно никакой тропы. Так странно, что просека заканчивается тупиком из подобных зарослей и Какузу в нерешительности замирает перед деревьями. Вообще-то, он даже не помнит этого леса на карте, но кто знает, может его уже подводит память. И все же, чтобы удостовериться, он лезет во внутренний карман плаща за картой, а достает жалкий обрывок и сырое бумажное крошево. Оттянув плащ, он видит, что он исполосован как раз на уровне кармана, и паззл складывается. Кто его зацепил? Какузу не особо-то погружался в сражение, чтобы кто-то смог дотянуться до него, только разок под водную технику попал, так что догадка всего одна – Хидан опять замахивался своей сраной косой не глядя.
– О как, – Хидан встает рядом и пялится на бумажную ветошь в руке Какузу, – Как же ты теперь без карты, бедолага.
– Завались, – рычит Какузу, выбрасывая остатки карты в сторону. Его бесит это и он, не раздумывая, шагает вперед, отодвигая мясистые листья растений в стороны.
Лес будто сопротивляется, идти тяжело, ветви деревьев такие низкие, что приходится перед собой держать руку и раздвигать их, но сил на это уходит немеряно. В чаще темень, редкие лучи солнца, что пробиваются кое-как через кроны деревьев, ситуацию вообще не спасают. Какузу слышит, как пыхтит позади Хидан и вдруг воздух разрезает тонкий свист. Обернувшись, Какузу видит Хидана застывшего с косой в руке и вопросительно поднявшего брови в ответ на недовольный Какузов взгляд.
– Че? Сам не догадался?
Какузу оставляет колкость без внимания и думает, что, вообще-то, это неплохая идея. Он останавливается, чем вызывает возмущенное бурчание Хидана, выпускает ветряную маску вперед себя и командует ей выкашивать эту плотную растительность. Идти становится значительно легче, а Хидан не удерживает самодовольного смешка.
Листья под ногами хрустят, словно битые огурцы, тут и там шныряют какие-то насекомые и змеи. Какузу задается вопросом, ядовитые ли, но ему-то в целом похую, Хидану тем более. Лес кажется донельзя недружелюбным, и если сперва Какузу думал, что он странный, то теперь он понимал, что это абсолютно неестественное место. Никакого гендзюцу он не почувствовал, никакой чужой чакры, ничего, что указывало бы на хитрую ловушку. Но отрицать было невозможно – чем глубже они заходили, тем сильнее его забирала тревога. Даже маске становилось тяжело идти, она резала ветки и листья лезвиями ветра, но начинало казаться, что она не справляется. Ей требовалось все больше времени и идти приходилось все медленнее. С боков наступали витые лозы, утыканные шипами и словно давящие с каждой минутой сильнее, толстые тяжелые листья неведомых растений, словно из тропических джунглей. Место для маневра стремительно уменьшалось. Лес разрастался, нагнетал и вытеснял нежданных гостей и это уже можно было заметить невооруженным взглядом.
– Ёбтвоюмать! – вскрикивает Хидан и вновь слышится свист косы и треск веток, – Че так больно-то!
Какузу, ожидая, пока маска прорубит им путь, оборачивается. Он видит, как Хидан усиленно трет бедро – на штанине ровный тонкий разрез, ткань быстро пропитывается кровью. У его ног валяются куски порубленной лозы. Шипы подбираются все ближе и неудивительно, что он напоролся на один из них, учитывая, что он вообще не привык соблюдать осторожность.
Воздух густеет. Какузу хотел что-то сказать, но потерял мысль на полуслове. Ему стало как-то тяжеловато дышать, он поднимает взгляд вверх и запоздало осознает, что здесь даже жалких солнечных лучей нет. Над головой плотный навес из густых крон, темно-зеленый смешивается с бурым, желтым и черным в единую круговерть и становится трудно различить хоть что-то. Вокруг не так уж темно, как могло бы быть, но ощущения твердят обратное – Какузу кажется, что он в безбрежной темноте и его глаза не видят так хорошо, как видят ночью. Лес не издает ни звука – это Какузу только сейчас понимает – ни птиц, ни ветра, ни пискнувшего зайца или еще какой лесной живности. Полнейшая, мать ее, тишина, словно в заложенных от давления ушах.
Духота давит на легкие все сильнее, влажность словно оседает на них каплями воды, не давая сделать нормальных вдох. Какузу пытается прислушаться к своим ощущениям – замирает, закрывает глаза и сосредотачивается. Все органы чувств твердят об опасности, становится жарко, липко и пресно. Он слышит шорох слева от себя и поворачивается. Маска повалилась на землю, словно полностью исчерпала силы. Нити едва шевелились, пытаясь перестроиться, создать опору, но в итоге сдались, сделавшись плотным клубком безвольной пряжи. Какузу почувствовал резкое угнетение в организме, вплоть до мушек в глазах и гудения где-то в затылке. Одно из его сердец просто умерло от нагрузки и среди нитей, склубочившихся на земле, уже начинали прорастать тонкие ростки новых цветов и хищных, колючих лоз. Это билось в голове, отдаваясь болью в висках, Какузу не мог поверить своим глазам и ощущениям, он прижал руку к груди, пытался пустить маске чакру, но все словно замерло и застопорилось, как тромб в кровеносном сосуде. Он просто так потерял сердце, не понимая даже, от чего.
– Че за вонь, чуешь? – подает голос Хидан, но для Какузу он звучит будто издалека. Его трясут за руку, Какузу оборачивается, но так медленно, аж голова кружиться начинает. Ему кажется, словно он под водой, настолько глубоко, что давление уже грозится раздавить его целиком.
Какузу моргает, фокусирует на Хидане взгляд. Тот смотрит на него растерянно и морщит нос, коротко покашливая. Действительно, чем-то пахнет. Чем-то сладким, даже приторным до тошноты. Краем глаза Какузу видит яркое пятно, которого, он мог поклясться, секунду назад здесь еще не было. Большой цветок раскрыл свои лепестки, ярко красные, словно пульсирующие в такт биения сердца. Он приковывал внимание к себе и манил, так и хотелось его потрогать.
– Слышь, – Хидан бьет Какузу в плечо, – Тут че-то не так.
– Без тебя вижу, – отвечает Какузу еле ворочающимся языком.
Ему, на самом деле, уже предельно некомфортно и хочется убраться отсюда, но ноги вообще его не слышат. Он пытается сделать шаг, но то ли недостаточно старается, то ли просто делает что-то не так, но эффекта никакого. Можно выпустить сердца, чтобы они разнесли здесь все к ебени матери и сожгли дотла этот чертов лес, но нити не отвечают. Чакра замерла в каналах, маски его не слышат, а сердца бьются все медленнее. Здесь, пожалуй, подошло бы слово паника, но Какузу старательно отодвигал его как можно дальше, желая оставить на самый крайний случай. А вот Хидан, похоже, был не так привередлив, на его лице застыло удивление, смешанное со страхом и Какузу ловит себя на не самой приятной мысли – он такого лица у Хидана никогда не видел и видеть бы не хотел никогда.
– Давай съёбывать отсюда, я тебя умоляю, – истерично конючит Хидан, оттягивая Какузу рукав, но сам не сдвигается с места. Похоже, у него тоже не получается.
– Я бы рад, – как-то смиренно отвечает Какузу, – Но я не могу.
– Что значит «не могу»?! – голос Хидана взвивается тонким возмущением, но тухнет быстро, заглушенный этой влажной тишиной, – Какузу. Ты всё можешь, чел. Слышь?
– Прости, – тихо произносит Какузу, не находя в себе сил даже сообразить, что говорит. Он никогда не извинялся, черт возьми, тем более перед Хиданом. Он не позволял себе сожалеть о чем-то, но сейчас его накрывало этим ужасным чувством, не поддающимся описанию. Могильный холод сковывал движения, отнимал силы и туманил разум, Какузу переставал ощущать себя частью этого пространства, реальность ускользала и перед глазами плыло. Он успел только подумать о том, как по-идиотски умудрился умереть. Жить столько лет, выгрызая себе путь всеми силами, жить и устанавливать свои порядки, цепляться за любую возможность, чтобы вот так тупо…
В плавном небытие расплываются бледные пятна разных цветов, преимущественно из палитры темного леса. Какузу становится легче, будто тяжесть отпустила, но он все еще неспособен контролировать себя и свои сердца. Он думает: «
А если бы меня предупредили? Если бы не оставили выбора, но дали время, что я бы сделал?». Попытался бы прожить последние часы в свое удовольствие? Не трясясь над деньгами, безопасностью и не изнуряя себя нервной бдительностью. Сказал бы Хидану, как на самом деле к нему относится? Дотронулся бы до его светлой кожи, казавшейся тонкой, как крыло мотылька, провел бы ладонью по седым волосам… Возможно, даже в последние часы перед смертью на это не хватило бы смелости.
Смирение подступает на удивление легко, словно было всегда. Какузу открывает глаза и видит перед собой тот же лес, но вовсе не темный и жестокий. Все будто посветлело, лучи солнца проникают через кроны деревьев, мягким светом освещая сочную зелень. Тропа стала шире, колючки и лозы пропали, кажется, даже птицы поют свои затейливые песни. Какузу оглядывается. Хидана нигде не видно, даже присутствия его не ощущается, как если бы его тут и не было никогда.
Со стороны доносится шум воды. Какузу не видит смысла стоять не месте, хоть он и не понимает толком, что происходит. Ему казалось, он умер. Может и умер, и теперь он где-то, куда попадают после смерти. Может, это агония, пришедшая незаметно и приглушенная тем, что Какузу никогда смерти не боялся. Шагнув по тропе, Какузу понимает, как ему легко идти. Он смотрит на свои руки, все такие же смуглые, испещрённые мелкими шрамиками, чувствует шершавые подушечки пальцев, стертые о грубую бумагу денег. Почему-то не ощущаются сердца, словно сердце у него всего одно, да и масок на спине нет. И что же ему здесь делать? Что делать после смерти? Выглядит пока довольно скучно.
Озираясь по сторонам, Какузу доходит до небольшой поляны и ручья посреди нее. Пейзаж абсолютно идеальный, хоть картину рисуй. При жизни он едва ли видел такое восхитительное буйство природы в ее чистейшем виде. Густая, сочная трава, цветы всех возможных цветов, да еще и пахнущие невероятно приятно, высокие деревья, словно живые великаны, покачивали кронами. Стоя посреди всего этого великолепия, Какузу задумывается. На кой черт все это нужно? Что он вообще здесь забыл, разве нет более подходящего для него места? В конце концов, разве не должен он был попасть в ад, например, или что-то типа того? Или он все-таки оказался прав, Бога нет, рая и ада не существует, а после смерти все попадают на цветущую полянку посреди леса и до скончания времен маются от безделья? Перспектива, на его взгляд, хреновая.
Вдруг со стороны кустарника раздается хруст веток и шелест листвы, Какузу тут же принимается искать взглядом источник шума. Удивительное спокойствие, накрывавшее его с первой секунды прибывание здесь, вдруг дает трещину. В нем вспыхивает надежда, пусть всего на краткий миг, снова перекрываемая этим неестественным покоем. Кустарник у ручья колышется и расходится надвое. Сквозь ветви продирается Хидан, он выглядит потерянным, но в его взгляде ни капли страха или обеспокоенности, скорее уж сплошное любопытство. Выйдя на поляну, он первым делом замечает ручей и, не скрывая восторга, шагает к нему. Он плюхается на колени и, засучив рукава плаща, набирает воды в ладони.
К горлу подступает волнение, заставляя глубоко вздохнуть. Какузу тянется рукой к лицу, но не находит ни маски, ни капюшона. Он ощупывает пальцами свои волосы как-то неверяще, словно совсем забыл, какие они у него длинные.
– Какузу, иди сюда! – зовет его вдруг Хидан. Какузу вздрагивает, уставившись на него непонимающим взглядом.
Это не хочет складываться в единую картинку, но, если не забывать, что это посмертие, то все выглядит логично. Кто сказал, что после смерти все будет так, как было при жизни? Какузу идет вперед, стараясь не задумываться ни о чем, что одолевает его разум, и все мысли вдруг вылетают из головы, как по щелчку пальцев. Его шаг становится еще легче и увереннее, он подходит к ручью с противоположного Хидану бережка и останавливается.
– Хочешь воды? – спрашивает, улыбаясь, Хидан и протягивает вперед руки.
Какузу мотает головой. Он ни воды не хочет, ни еды. Ему кажется, что он может даже не дышать. Здесь это все будто и ни к чему. Хидан разводит руки в стороны, вода выливается, блестит каплями на солнце. Какузу переводит взгляд наверх, туда, где кроны деревьев слегка расступаются, но ему не удается увидеть небо. Зрение словно размывается, Какузу щурится и часто моргает.
– Хочешь мое сердце? – вновь спрашивает Хидан и Какузу резко переводит на него взгляд. Хидан снова протягивает руки, но на этот раз с них густо стекает кровь и его сердце лежит на ладонях, все еще бьющееся. Какузу хмурится.
– Мне не… – начинает было он, но обрывает себя. Он хотел сказать «не нужно»? Но разве он не этого хотел? Не так буквально, конечно, но можно начать и с этого.
Не договорив, Какузу вступает в ручей, он оказывается совсем неглубоким, вода едва достает до колен. Он протягивает руки к Хидану, ощущая от него жар, словно от горячей печи. Кровь капает с его рук, капли тяжело тонут в холодной воде с тихим шипением и размываются течением длинными разводами. Осторожно, медленно коснувшись чужого сердца, Какузу испытывает прилив жадности. Сердце горячее, живое и давно желанное, Какузу определенно хочется забрать его себе и ни с кем не делиться. Он держит его в ладонях, глядя на Хидана. Тот кивает и склоняет голову на бок, расстегивая ворот плаща и украдкой поглядывая из-под белых ресниц. Какузу видит на его шее шрам, похожий на тот, который держался несколько дней после одной из заварушек, когда пришлось ему голову пришивать. Светлая кожа кажется матовой в свете солнца и вынуждает хотеть дотронуться до нее.
Этот Хидан не совсем такой, каким Какузу его знал. Он молчаливый и какой-то покорный, и Какузу, честно признаться, не мог бы сказать, что ему это нравится. Привычки делали свое дело – а он привык к Хидану болтливому придурку, неугомонному и грубому. Он и любил того Хидана, дурного и надоедливого. И снова – стоило ему только подумать об этом, ощущения вдруг изменились. Хидан, резко дернув молнию плаща вниз, нахмурил брови и взглянул на Какузу своим излюбленным наглым взглядом.
– Ну че замер, старость одолевает? – говорит он, растягивая слова, – Брось ты эту хуйню. Иди ко мне.
И вот это уже действует гораздо эффективнее. Какузу разводит руки, роняя сердце в воду, и оно тонет, оставаясь на дне словно один из замшелых камней. Вода окрашивается в красный и конца и края не видно крови, ручей неизбежно густеет. Всего пара шагов до берега даются с трудом, но Какузу подходит к Хидану и, не раздумывая, притягивает его к себе за шею, тут же целуя. Неизвестно, как все было бы на самом деле, но Хидан ведет себя так, что Какузу ему верит. Он кусается, дразнится и приторно вздыхает. Дернув Какузу за волосы, он отстраняется, чтобы нагло провести языком по его губам и щеке, по каждому стежку нитей, и прикусить кожу за ухом. Это так похоже на правду, что Какузу признает – он готов смириться и со смертью, если так будет всегда.
|
|
|
Хидана тошнит, неистово мутит и кружится голова. Он смотрит на Какузу, но не понимает, какого черта с ним творится. Что значит «Прости»? Что еще за чушь? Встряхнув Какузу за плечи, Хидан окончательно убеждается, что его напарничка настиг пиздец. Приходится приложить усилия, чтобы удержать его от бесконтрольного падения в колючий кустарник. Оглушенный истеричным биением собственного сердца, Хидан осторожно оттаскивает Какузу к его умершему сердцу и кладет рядом, головой на кучу безвольных нитей. Он оттягивает Какузу нижнее веко, но его глаза замерли без движения и Хидан вряд ли мог бы сказать, что ему хоть раз в жизни было так жутко. В голове не укладывалось – его напарник, предельно близко приблизившийся к идеальному бессмертию, взял и сдох посреди леса!
– Эй, бля, Какузу! – Хидан бьет его по щекам, все еще не веря в происходящее, – Ну харэ прикидываться, ёбтвоюмать, не смешно!
Реакции никакой. Хидан стягивает с лица Какузу маску, не только из любопытства, сколько из-за какой-то глупой надежды, что без нее ему будет легче дышать. Вообще-то он раньше не видел Какузу без маски. Оказывается, он совсем не такой стремный, как Хидану рисовало его воображение. Представляя, что у Какузу под маской, Хидан обычно ужасался собственным выдумкам или смеялся до колик нелепым вариантам, а их было много – может, у Какузу вообще нет половины лица, или там собачья харя, или старческая шамкающая челюсть без зубов, а может поросячье рыло. Но Какузу оказался красивым. На искушенный Хиданов взгляд, морда у Какузу была благородная и какая-то аристократическая. Да уж, в самый раз жадному до денег говнюку.
Стоит Хидану выпрямиться, ногу пронзает болью. Он тут же хватается за бедро, порезанное шипом лозы, рычит и принимается ругаться сквозь зубы. Рана не кровит, но кожа вокруг нее стремительно темнеет, переливаясь от бордового до темно-фиолетового. Болью пробирает каждый нерв и это нихрена не приятная боль. Хидан кривится и оглядывается. Он не знает, куда ему идти. Не знает, что делать.
Крепко зажмурившись, он принимается молиться. Читает мантру за мантрой, его речь становится быстрой и сбивчивой, но ожидаемого облегчения всё не наступает. Он злится, настойчиво продолжает шептать зазубренные, на подкорке записанные молитвы, но чувствует – что-то не так. Нога резко прекращает болеть и его обдувает горячим воздухом, чуть не сдувая с места и заставляя качнуться. Хидан открывает глаза.
Он стоит посреди коридора, освещенного свечами на стенах. Здесь гуляет сквозняк, горячий воздух тянется с одной стороны в другую, словно подталкивает. Это место кажется смутно знакомым, Хидан здесь чувствует себя гораздо лучше и, повернувшись лицом к сквозняку, он делает шаг. Ветер тут же меняется, принимаясь дуть ему в спину, будто обнимая горячими руками. Перед ним виднеется просвет, в конце коридора мерцают свечи и, дойдя до проема, Хидан останавливается, чтобы заглянуть в помещение и осмотреться.
– Че за херня? – спрашивает он, в общем-то, у самого себя. В небольшом зале растут деревья. Их корни уходят под землю, взрытую и поднятую вместе с каменной кладкой, словно деревья пробились прямо из-под пола. Густые кроны упираются в каменный потолок, согнувшись – им явно не хватает места. Ветра здесь совсем нет, стоит тяжелая влажность и сырость, Хидан проводит рукой по моментально вспотевшей шее. Он подходит к одному из деревьев, дотрагивается до сухой коры и, не веря своим глазам, щурится. На коре вырезан маленький символ, подобный тому, что он носит на шее. Значит, это все дело рук его Бога? Джашин спас его в ответ на молитвы?
Хидан тут же складывает вместе ладони и покорно склоняет голову. Это, конечно, не совсем то, чего он просил, но тоже неплохо. Как же все-таки всемогущ его великий Джашин-сама!
– И кому ты молишься? – слышится вдруг низкий голос. Хидан открывает глаза, глядя исподлобья по сторонам. За деревом слышится странный звук, напоминающий змеиное шипение, и Хидан, не желая связываться с этими проклятыми рептилиями, быстро отходит назад.
Дерево оплетается черными змеями и из-за него показывается тень. Приглядевшись, Хидан с удивлением понимает, что это вовсе не змеи, это нити, такие же, как у Какузу. И не тень вовсе выперлась из-за дерева, а одна из его масок.
– Куда это ты? Боишься? – спрашивает тот же голос. Хидан вздергивает подбородок и смотрит в темноту между деревьев с вызовом, хоть и испытывает некоторое беспокойство.
Ему навстречу выходит Какузу – самый обычный, на первый взгляд, Какузу, без маски и плаща. Он гладит рукой существо из черных нитей, шагая вперед не спеша, и неотрывно смотрит на Хидана, даже не скрывая своего высокомерия. Сейчас он выглядит внушительно, тут не поспоришь, а вот Хидан, не в пример себе самому, ощущает себя явно не в своей тарелке. В ответ он смотрит невозмутимо, но происходящее определенно сбивает его с толку.
И словно всего этого недостаточно, у Какузу в руке вдруг появляется черный штык, который он тут же бросает вперед, не потратив ни единой секунды, чтобы прицелиться. Хидан чувствует это быстрее, чем видят глаза – боль разливается от сердца по всему телу и это та самая боль, которая знаменует окончание чьей-то жалкой жизни. Хидан пошло выдыхает, изломив от удовольствия брови, и откидывает голову назад. Все его тело кренится, ноги едва держат и хочется упасть на спину, как всегда, потерять связь с реальностью и ощутить чужую агонию целиком, но его вдруг подхватывают чужие руки. Открыв глаза, он видит над собой лицо Какузу, покрытое черно-белым узором, которого достоин только настоящий жрец. Хидан удивленно замирает, немой вопрос оседает горячим выдохом. Какузу улыбается и облизывает губы.
– Молись лучше мне, – говорит он шепотом, к его тихому голосу примешивается звериное рычание и шипение змей. Это так похоже на голос Джашина, что у Хидана бегут мурашки по спине и он, дернувшись, хватается руками Какузу за шею.
Ему кажется, что он целуется с самим дьяволом, от которого тянет серой и пеплом. У Какузу острые зубы и раздвоенный язык, у Хидана – неизмеримая жажда и полный рот крови. Ему грубо выворачивают руки, сжимают горло и больно кусают за шею, но он знает, что это не предел, знает, что хочет больше. Какузу подхватывает его под бедра, с легкость поднимая на руках, и прижимает к неровной каменной стене, чуть не выбивая из легких воздух. Хидан не удерживает рваного стона. Нити ползут по его телу, царапая кожу, обвивают ноги и даже не пытаются делать это нежно. Какузу, хищно оскалившись, впивается ногтями в бледные бедра.
Хидан понимает вдруг, что это, чего не хватало. После боли всегда горькое послевкусие, и вроде все, как всегда, но ощущение незавершенности каждый раз убивало. И вот оно – тело ликует, посылая разуму самые греховные мысли за всю жизнь. Хидан мог бы назвать Какузу Богом, как бы это ни было опасно. Но это же не реально, правда?
Никогда еще Хидан не сбивался, читая молитвы. И тем более, никогда не смел заменить имя своего Бога на чье-то другое.
|
|
|
Кожу что-то щекочет, Хидан нервно дергает бровью, отворачиваясь в сторону. Сквозь веки бьет яркий свет, он сжимает их сильнее, словно не желая просыпаться. И все же осознание начинает подступать и Хидан, резко открыв глаза, пытается понять, что происходит. Над ним голубое небо, солнце слепит глаза и слышится шелест листьев. Он садится, осматриваясь. Если вспомнить, они с Какузу были в густом, странном лесу. Потом он оказался в каком-то подземелье, и Какузу был там и было… хорошо. А теперь он здесь – и это совсем не похоже на лес. Рядом всего несколько кривых деревьев и больше нихрена. Взглянув перед собой, Хидан видит тела и сваленные стволы. Точно, это место, где они с Какузу напали на охрану и всех убили.
– Очнулся наконец? – услышав голос Какузу, Хидан вздрагивает, принимаясь искать его взглядом. Тот выходит из-за одного из деревьев и вытирает рукавом плаща кунай.
– А че, собсно, творится? – резонно спрашивает Хидан и поднимается на ноги. Он все еще чувствует легкое головокружение и запоздало понимает, что нога совсем не болит. Взглянув на нее, он не обнаруживает даже рану. Наверно, уже затянулась.
– Похоже на дзюбокко.
– Дзю… чего бля?
– Духи. Деревья, выросшие на людской крови.
Хидан склоняет голову на бок, обдумывая сказанное. Он замечает, что Какузу почему-то отворачивается от него, стоит их взглядам пересечься. Хотя, чего греха таить, Хидану тоже хочется отвернуться, потому что он вдруг чувствует, как горячеет внизу живота и приливает кровь к щекам. Образ Какузу – тот, темный и страстный – еще жив в его памяти и, Хидан надеется, что останется таким же ясным и дальше. Не совсем понятно, возможно ли такое в реальности, но теперь Хидан точно уверен – он не сможет воспринимать Какузу как раньше. Слишком искушает.
Какузу же ловит приступы нежеланной нежности, которые не так-то просто сдерживать. Конечно, здравомыслия он своего не растерял и старался мыслить разумно, понимая, что это был всего лишь сон. И все же, глупая, иррациональная надежда теплилась где-то глубоко внутри. Ему интересно, что привиделось Хидану, возможно ли, что они оба попали друг к другу в видения? У Хидана щеки розовеют, а это что-то, да значит.
– И они, типа, пытались нас сожрать? – спрашивает Хидан после долгого молчания, искоса глядя на Какузу.
– Типа. И усыпляли видениями, но, похоже, не рассчитали силы. Их хватило только на два моих сердца, – Какузу с сожалением бросает взгляд на лежащий на земле невнятный ком черных нитей. Одна из масок раскололась надвое.
– Значит, тебе тоже что-то снилось? – говорит Хидан, тут же жалея об этом. Какузу переводит на него обеспокоенный взгляд, но они оба не выдерживают взгляды друг друга долго, тут же отворачиваясь.
– Да, – отвечает Какузу и, немного помолчав, со вздохом продолжает, – Надо идти. Неизвестно, сколько мы потеряли времени.
– Ой бля, ну конечно, – наигранно восклицает Хидан, тащась рядом с Какузу, – Лучше б я нахрен не просыпался.
– Что, привиделось, как убиваешь всех и твой сраный Бог тебя восхваляет?
– Почти, – Хидан чувствует прилив тепла в груди и бросает на Какузу хитрый взгляд, дергая бровью, – А тебе? Что всё бабло собрал? И че, купался в золоте?
Какузу решает промолчать. Он скрывает в своем взгляде теплоту, загораживая ее стандартным пренебрежением, но улыбку можно не скрывать, под маской все равно не видно.
