Воспоминания двоих

Рассвет стекает за горизонт обжигающим алым пламенем, окрашивая Высшее Царство в кровь и огонь, впопыхах одевая в наряды яркие, летние, да в украшения, переливающиеся изумрудами юной листвы и жемчугом седой росы и свежих туманов. Тот рассвет равнодушием обагряет слова царя, разливается по ним киноварью стылой, густой: – Она не наша забота. Тор вскидывается в стремлении остановить последующие слова отца, ровные и до невозможности, до неправильности безучастные, но Один лишь поднимает руку, стремительно, и резко, и недовольно, предугадывая и прерывая горячечный порыв старшего из своих сыновей. – Асгард не для смертных, и ты это знаешь. – Джейн не простая смертная, отец, – отвечает Тор, и в голосе его столько чувств и волнений последних дней, что они могли бы раскрошить в вечности склонившиеся над сонными озерами унылые утесы, стереть древние, как сами миры, горы, возвышающиеся на севере Асгарда, иссушить беспробудные океаны своей духотой и тревогой. Но ничто не в силах переубедить хранителя его Царства. – Есть устои, что невозможно разрушить, и правила, о которых нельзя забывать. Локи понесет наказание за свои деяния, но смертную нужно вернуть в Мидгард, где за ней будут наблюдать лекари ее мира. Тор качает головой. Этого недостаточно. Его и так не оказалось рядом с ней, когда все это происходило, когда он был нужен ей больше всего на свете – больше он этого не допустит. Особенно теперь, догадываясь, через что ей пришлось пройти. Особенно после всех дней, озаренных тоскливым ожиданием и желанием увидеть – ее. Дней, когда он был от нее вдали. Дай мне время, просит он. Пусть она очнется, и… Он не знает, что будет дальше. Правда в том, что он никогда не думал о будущем, живя и полностью отдавая себя мимолетному мгновению настоящего. Он не знает, что может пообещать отцу, чтобы тот согласился, уступил ему, но уверен лишь в одном – от Джейн он не отступится, только не теперь, когда она наконец так рядом. Безвольная и бесчувственная, она лежит в их лечебнице, двери которой он претворил за собой лишь несколько минут назад. Бесцветными часами глядя на нее, разглядывая ее черты, навечно запечатанные в его памяти, он узнавал и не узнавал ее – слишком слабой и хрупкой, слишком далекой она казалась ему. Она всегда была миниатюрной по сравнению с ним, но теперь стала еще меньше, и тоньше, и бледнее. Он боялся, что может ранить ее одним лишь неосторожным дыханием, и ярость – холодная, мучительно разъедающая изнутри смертельным ядом ярость волной поднималась в нем, гнилью и затхлостью затопляя все то, что прежде было для него значимо и ценно, все то, что было связано с его названным младшим братом. Когда черные, измазанные дегтем, извалянные в золе вести достигли Асгарда – об армии существ уродливых и беспощадных, ринувшихся на один из миров священного Иггдрасиль, на Мидгард, и о том, что вел их Локи, Тор сделал все, чтобы вернуться на Землю. Он пытался и раньше. После уничтожения Радужного моста, когда дни, отданные на растерзание тоске и скорби по брату, сгинувшему где-то в недрах Вселенной, начали постепенно остывать, он стал искать двери, что могли бы привести его к возлюбленной, отныне запертой от него в своем мире. У него не было знаний, у него не было союзников, что могли бы подсказать ему путь, и единственный, кто мог бы ему помочь, его отец, оставался в стороне. Однако он пришел на помощь, когда угроза нарушения неприкосновенного равновесия, устоявшегося веками, разгорелась, разрослась как никогда прежде. Тор снова спустился в Мидгард, и пусть и добровольно в этот раз, но с той же тревогой, и безысходностью, и неуверенностью в предстоящем будущем. О том, что Локи набирал себе последователей, используя магию и подавляя волю, и о том, что Джейн оказалась среди тех последователей, он услышал практически сразу же, и информация о том раскаленной лавой затопила его сознание. Прежде он думал, будто бы хорошо знает своего брата – прежде, еще во времена их беззаботного детства и цветущей юности. Однако Локи нередко любил подшутить и всегда был чуть отстраненнее и холоднее, чем другие, а насмешки его с годами становились все острее и ядовитее. Теперь, когда ему пришлось пройти через неизведанное, оказаться там, откуда не возвращаются, Тор больше не был уверен, что знает его хорошо, во всяком случае достаточно хорошо, чтобы не переживать о том, что Джейн пострадает. Реальность превзошла все его страхи. Он был воином, порой импульсивным и неосмотрительным, привыкшим сперва делать, а лишь затем думать, но он никогда не признавал и не понимал жестокость ради жестокости, кровь ради крови. Когда пришло время, и битва наконец подошла к концу, и он впервые встретился с Локи после его мнимой смерти, что была искренне орошена слезами всех, кому он был дорог, Тор едва ли мог узнать его. Он не хотел узнавать и признавать в том, что видел перед собой – нечто, покрытое броней из неприятия и неистовства, – своего младшего брата. Где она, зло, чуть растерянно и по-прежнему неверяще вопрошал он, зная наверняка – тот, беззастенчиво усмехающийся ему в лицо, поймет, о ком говорил, кого стремился отыскать Тор. У Локи была разбита губа, и лицо его, внезапно ставшее острее, чем его брат мог бы припомнить, неглубокими трещинами покрывали мелкие порезы. Проверь башню, братец, отвечал тот, чуть разворачиваясь в направлении громоздкого сооружения рук человеческих, возвышавшегося позади них, и голос его был насыщен вязким сумраком. Тор действительно отыскал ее там. Она была без сознания, и он думал, что сойдет с ума, возвращаясь с ней, бесчувственной ко всем и ко всему, в Асгард. Многие погибли тогда от рук Локи, от действий его и неисчерпаемой жажды крови, и Джейн могла стать очередной жертвой его озлобленности и его стремлений. Тор был уверен – все это не было совпадением, простым стечением обстоятельств, все, что привело их друг к другу, так неосмотрительно столкнув их троих. Он все еще помнил битву, что закончилась его скорбью, ту самую битву в запале которой Локи принес свою гневную клятву. Я найду ее, пообещал он тогда. Тогда это стало отправной точкой. Тогда это заставило Тора сразиться с ним – впервые по правде, до укусами прогрызавшими их кожу ударов и железа первой крови. Тогда это чуть не убило их обоих. Все это привело к моменту настоящего, моменту, в котором они трое заперты, каждый по-своему – Джейн в темнице своего сознания, Локи – где-то под асгардским дворцом и неустанным надзором стражи, а сам Тор – среди собственных тревог и переживаний, пытающийся убедить отца в необходимости ее нахождения здесь, рядом с ним. Наверное, его мысли слишком явно проступают на лице, расходятся морщинами и глубокой складкой у плотно сомкнутых губ – Один медлит мгновение, другое, вглядываясь в лицо сына и в эти эмоции и, Тор знает об этом почти наверняка, вспоминая те многочисленные дни, что он провел вдали от смертной, но с мыслями о ней. Хорошо, тогда отвечает он. Пусть она останется в Асгарде до своего выздоровления, но потом… Потом я не отпущу ее, думает Тор, и уже знает, что это правда. Не захочет. Не сможет. Дни текут медленно и робко, пугливо озираясь по сторонам. Тор проводит эти дни, заполненные удушливым летним воздухом, подле Джейн. Он без устали считает эти дни – один, два, три – ровно до того самого, когда она открывает глаза. Он чувствует, как отступает что-то страшное, тяжелое, уже привычно поселившееся за ребрами, как оно – это страшное и тяжелое – выпускает сердце из лап своих волчьих, когтистых, отступает степенно, неохотно признавая свое поражение. Тор с легкостью узнает ее взгляд – чуть светлее, чем прежде, но по-прежнему ее, и, оглушенный заставшей его врасплох нежностью – к ней, не слышит и не понимает ее первых слов, обращенных к нему: – Кто ты? Секунду – долгую и звенящую, он медлит, не имея ни малейшего представления, о чем она. Затем, объясняя себе ее неожиданные слова смятением или усталостью, произносит: – Ты не помнишь меня? Она чуть качает головой, по-прежнему не отрывая своего теплого светлого взгляда от его обеспокоенного лица. Тор беспомощно оглядывается на лекаря, но тот столь же растерян. С ней все в порядке, говорит тот. Она здорова. Но она не в порядке, лихорадочно думает Тор. Она не может быть в порядке, только не теперь, когда в ее взгляде нет ничего, даже отдаленно напоминающего узнавание. – Я Тор, Джейн, я… Я обещал тебе вернуться. Я вернулся. Ее взгляд, затянутый пеленой задумчивости и замешательства, вдруг наполняется чем-то незнакомым и неподъемным, чем-то тревожным, когда он произносит свое имя. Это страх, вдруг понимает он, не понимая больше ничего. Это страх и недоверие, то, что в ее взгляде, а потом, к его неожиданности, к его боли и ужасу – отвращение. * Как много их было, этих бесконечных дней, заполненных бесцветным ожиданием. Как много их было – разноцветных пустышек, шуршащих, словно фантики от конфет, что обещали быть сладкими и замечательными в той сладости – Джейн не ощущала их вкуса. Сначала была мечта. То, чему она посвящала те пустые пустынные дни. Подняться, выбраться, стать кем-то. Отец так хотел, чтобы она стала кем-то. Отца больше не было в живых, уже давно и безвозвратно, но мечта по-прежнему полнилась светом, и дыханием, и той самой обещанной ею жизнью. Джейн шла вслед за той мечтой, оступаясь и поднимаясь вновь, отряхивая грязь, амбиции и надежды со своих одежд, но шла не оглядываясь. Оглянешься – пропадешь. Мечта та привела ее назад в Нью-Мексико, заживо похоронила в рыжих песках города, их тишине, бессмысленности и одиночестве. Как много их было, этих бесконечных дней, наводненных тоскливой неопределенностью. Неопределенность смутно ощущаемого ею предчувствия сводила с ума – неопределенность или все же та несбывшаяся мечта, Джейн не могла сказать наверняка. Когда мечта, так и не распустившаяся с годами, наконец угасла, растворилась, словно обезвоженный мираж погибающего в пустыне странника, появился он. После, уже так по-горькому привычно коротая дни в промозглой и тающей на глазах надежде на встречу, Джейн размышляла над тем, что возможно, но только возможно, она не смогла бы полюбить его, не появись он столь внезапно и вовремя, не стань он ее новой несбыточной мечтой. У той мечты были черные волосы и зеленые пронзительные глаза, что на один стремительно ускользающий и едва уловимый миг вспыхнули алым, кровавым. Этого мига оказалось достаточно. Это были глаза, заволокнутые болью, и недоумением, и осторожностью, отчего-то яркой и жалящей в той невозможной яркости – наверное, та же осторожность отразилась в Джейн, наполнила ее до краев, и Джейн замерла на мгновение, не зная, что делать, как ему помочь. Впрочем, мгновение то длилось недолго и, заставив спохватиться, подтолкнуло ее – к нему. Если бы не то мгновение, она вряд ли бы осмелилась тронуть его за плечо, обеспокоенно разглядывая его лицо, ища очевидные повреждения на его теле. Их ведь не могло не быть, тех тщательно отыскиваемых ею повреждений. Удар был слишком сильным. Фургон с аппаратурой стоял от них в десяти шагах. Эрик глядел встревожено, Дарси болтала без умолку. Нужно к врачу, лихорадочно думала Джейн, спрашивая, как он себя чувствует, не болит ли – что-нибудь, снова и снова. Конечно же в те хаотичные, сумбурные секунды она не могла знать о том, что ему, сбитому ею посреди ночной прохлады и мрака, было суждено стать ее новой мечтой; тогда она просто отвезла его, странно молчащего и апатичного – ко всему и ко всем, – в больницу. Окруженная запахами лекарств и чужой болью, она пробыла там несколько часов, заполняя бумаги, объясняя, объясняя все с самого начала по нескольку раз. У нее взяли контакты, а затем отпустили. Утомленная и чувствующая опустошение, она вернулась домой – той ночью она так и не смогла уснуть. Она не узнала в нем свою мечту даже на следующий день, когда ей неожиданно позвонили из той самой больницы. Он сказал, что вы заберете его, раздался дежурный женский голос. Неужели, подумала Джейн, смятенная и не до конца уверенная, что чувствует по этому поводу, что она должна чувствовать. Вина убедила ее вернуться в ту больницу, и выдержать его пронзительный, искрами стылого интереса вспыхнувший взгляд, и правда забрать его – Локи, представился он тогда. Однако то была не вина, но любопытство, то, что убедило ее разрешить ему остаться в их лаборатории на несколько дней, и в ее жизни уже, наверное, навсегда. * – Его место в психбольнице рядом с другими Наполеонами и Александрами Македонскими, – убеждала ее Дарси, и была, конечно же, полностью права. Он говорил, что был магом, которого лишили сил. Он утверждал, что был Богом, изгнанным с вершины пантеона собственным отцом за неповиновение. Бессмертным созданием. По крайней мере, почти. Разве возможно было поверить в это среди той повседневности, бесконечной монотонностью обмывающей их, точно морской водой. Нет, невозможно, думала Джейн, но снимок беспробудного в ночи неба, тот самый снимок, на котором была запечатлена фигура человека – его фигура – говорил об обратном. Он был скуп на слова, и замкнут, и снисходителен – к ним ко всем и к ней, к ней в особенности. Ей казалось, будто снисходительность та корнями уходила в превосходство, блаженной плодородной почвой для которой были его мысли и его убеждения, камень за камнем возводимые постепенно и неспешно не веками, но тысячелетиями. Люди годами поклонялись существам, что ими же самими были наречены высшими. Спустя столетия, пусть люди и забыли о своих богах, боги не забыли их поклонений, и глупо теперь было не ожидать от одного их тех выкинутых на помойку старых воспоминаний богов той необъятной, непреодолимой снисходительности. Снисходительность сквозила в его поверхностном немом взгляде, когда он принимал от нее одежду – чуть поношенная, чуть не по размеру и не по нему, как он тогда сказал ей, но все же лучше того изодранного и испорченного, что было на нем в день их первой встречи, в его первый день на Земле. Снисходительность искажала его правильные холодные черты, когда он пробовал ее еду – Джейн старалась, как могла. Когда он просматривал ее книги. Джейн, ты действительно думаешь, будто ему можно доверять, спрашивал Эрик, вполне и очевидно не доверяя ему ровно нисколько. Нет, нельзя, думала Джейн, рассматривая его, чутко спящего, на небольшом кресле их лаборатории. Не знаю, терялась Джейн, слушая его рассказы о Высшем Царстве, о священном Древе Прародителе, об остальных мирах. Свет от костра отбрасывал неровные тени на его лицо, отчего оно, это высеченное из белого мрамора лицо той далекой прохладной ночью становилось необъяснимо и неправильно притягательным. Кажется, она уснула тогда прямо под звездами – звезды, как и всегда, горели ярко и призывно, призывая ее, их излюбленную дочь, раскрыть все тайны мироздания. Кажется, Локи остался подле нее той ночью, и он тоже представлялся ей одной из тех недостижимых далеких звезд. Он становился ее мечтой стремительно, неукоснительно разгораясь новыми красками, новыми чувствами и, самое значимое, самое существенное и необходимое – для нее, – новыми знаниями. Она не знала, сколько он пробудет с ними. Он говорил, будто за ним вернутся. Не могут не вернуться. Мой брат Тор, истинный сын своего отца… он не оставит все как есть, произносил он, и она видела, чувствовала беспокойную горечь, что была на глубине его слов, и прикасалась к ней осторожно, трепетно холодными ладонями да горящим сердцем. Она видела ту горечь – в нем самом, но не понимала ее. Джейн вспомнила о той горечи через несколько дней, ибо та сама напомнила о себе болью, и криками, и смертью. Локи взывал к своему брату, что смотрел на них, застывших в неподвижности ожидания, безжизненными глазами Разрушителя. Позволь мне вернуться в Асгард, просил Локи, и тишина прозрачная, словно зеркальная озерная гладь, была ему ответом. Тишина та длилась несколько дыханий, а потом была разорвана, растерзана одним лишь внезапным бесстрастным движением. Блеснула сталь неземного существа, и обагрила кровь изгнанного бога сухие пески города. Нет, думала Джейн, склоняясь над ним, бесчувственным, как тогда, несколько дней назад, когда они впервые нашли друг друга, но в этот раз с другими мыслями и другой душой. Нет, просила она, потому что ей не оставалось больше ничего, кроме этих замерзших в безысходности просьб. Локи умирал у нее на руках, и она ощущала, как мечта задыхается у нее внутри, отныне навсегда запертая в легких. * Он выжил. Сталь и сила, зелень и ярость, закованные в оболочку хрупкого тела, блеском и вечностью покрытого броней. Он действительно оказался Богом, и он действительно был бессмертным. Молот, переливавшийся энергией и магией глубокой древности священного мироздания, тот самый молот, о котором она, только подобрав Локи в той выкрашенной ночью в серый цвет пустыне, украдкой читала перед сном, был крепко зажат в его руке. Что-то неправильное было в том, как он сжимал тот молот, что-то неправильное в своей невозможности, но у Джейн не было времени или сил раздумывать над этим. Локи был жив, и это было единственным, что тогда имело для нее смысл. – Я отправлюсь домой, в Асгард, – говорил он ей тихо и вкрадчиво. – Я должен поговорить с отцом. Разобраться с братом. Но потом… Потом вернись ко мне, думала она, крепко удерживая его за руку – его рука под ее рукой казалась раскаленным камнем, живым огнем. Мечта, вновь воскресшая его присутствием и его прикосновениями, вспорхнула легкой птицей, и встрепенулись мысли ее ожившие, очнувшиеся от глубокого покойного сна, что длился десятилетиями, что длился, кажется, всегда. Локи кивал в согласии, аккуратно дотрагиваясь тонкими пальцами до ее лица, до губ ее, и взгляд его, обращенный к ней, был пронзительным и глубоким. Он ушел, и она осталась, и она ждала его. Она так долго ждала его. Сначала то ожидание было бездельным, почти ленивым, застывшим вне времени и вне пространства бездыханным изваянием, затем встревоженным, беспокойным. Когда Джейн уверилась в том, что что-то случилось, что-то, что удерживало его от нее, она начала сама прокладывать свой путь – к нему. Она работала, и искала, и практически не спала – по утру она находила кружку с дымящимся кофе, заботливо оставленную Эриком, рядом с собой. Постепенно ее ожидание, из какой бы тоски оно не было высечено, каким бы желанием увидеть его не было окрашено, утихало и угасало, превращаясь в пустоту, очередную пустоту у ее сердца. В конце концов, и с каждым днем Джейн все сильнее погружалась в эту убежденность, она могла выдумать себе его привязанность к ней. Могла выдумать и то, будто они понимали друг друга – незримо, лишь прикосновениями. Она могла выдумать себе его самого или же себя в его бесконечном существовании. Вернись ко мне, подумала она в последний раз, чувствуя, как что-то липкое, темное, теплое стекает по ее виску – чувствуя неотвратимо подбирающееся к ней окончание ее бесцельного ожидания. Черный неясный силуэт замер на мгновение, внезапно обретая знакомые очертания, и она осмелилась поднять на него взгляд и разглядеть искаженное утомленной яростью лицо и глаза, давно ставшие бездонными провалами бархатной тьмы. Она сразу же узнала его.