Воспоминания двоих

Пусть годы и притупили его характер, когда-то мятежный и мятущийся, словно все ветра Скандинавии, собранные воедино могучими утесами, и огранили его, смягчили острые углы мальчишеской безрассудности, и остудили редкие вспышки гнева, но даже теперь, спустя все эти годы, он едва ли отличается спокойным нравом. Фригга глядит на старшего из своих сыновей тревожно, тоскливо, и сердце ее неспокойно. – Магия непростая, – говорит она, печально качая головой, и драгоценные камни, вплетенные в ее золотом струящиеся волосы, горят ярче и жарче любой звезды. Для Тора эти слова звучат приговором. Он немногое знает о магии, столь немногое, что практически совсем ничего – привыкший полагаться на свое положение и на свою неуемную силу, которую он всегда с легкостью и без лишней мысли использовал, если положение по каким-то крайне редким причинам не гарантировало ему неприкосновенность, он никогда не уделял ей должного внимания. Для него она, собранная и сокрытая в строках бесчисленных книг их библиотеки – тех самых книг, что его мало интересовали, – была не более, чем безобидным волшебством, которым порой делилась его мать в стремлении развеять грустные мысли своих сыновей. Не более, чем шутки Локи, порой чуть обидные и чуть неосторожные, запутанные и изворотливые. Наверное, для Локи она тоже стала всего лишь шуткой, очередной шуткой, которую он хотел сыграть со своим братом. Тор тяжело и хмуро садится подле своей матери, и та заботливым мягким жестом касается его плеча, оберегая и успокаивая. Свет закатной звезды, едва пробивающийся сквозь высокие окна его покоев, оставляет замысловатые узоры на его угрюмо сложенных, плотно сцепленных вместе руках. Незнание становится растерянностью, растерянность обращается в страх. Джейн упрямо его не помнит, и он боится, что ничего не сможет с этим поделать. Даже если бы она просто не знала, не помнила его – он бы смог с этим смириться. Он бы смог найти решение. Он бы смог вернуть все на круги своя, очаровать ее своим миром ей чуждым, загадочным, и собой, точно также, как это уже было – однажды, в той далекой мидгардской пустыне, что она любовно называла своим домом. Но теперь он не просто всего лишь незнакомец в ее жизни. Должно быть, она ненавидит его – он ощущает это во многом, почти во всем. В том, как она смотрит на него порой – даже теперь, даже сейчас, когда она знает, что все это всего лишь обман, иллюзия, злая и жестокая. В том, как она старается улыбаться ему, пересиливая себя, выворачивая себя наизнанку – каждый раз, снова и снова. Она думает, будто он не видит, не чувствует – она всегда с ним предельно вежлива, и дружелюбна, и любезна, но он ищет, он продолжает искать в ней те былые отблески любопытства и искреннего, лучезарного счастья, которые помогли ему выжить и подняться – вновь, после своего изгнания. Он находит лишь пустоту. Наверное, он никогда не забудет свою растерянность, ослепленную, оглушенную отчаянием, растерянность, что безошибочно настигла его, стоило ей открыть глаза. Может быть, теперь в ней и нет больше кипящей ненависти, тоскливо думает он, но в то тягостное мгновение, когда он назвал свое имя, когда она вспомнила его имя, она точно испытывала ее, эту крошащую, сметающую все на своем пути ненависть или же отчаянную ярость. Это был ты, шептала она, словно горло ее вдруг пересохло, охрипло и не могло выдавить ни единого звука. Ты хотел захватить Землю, ты хотел уничтожить его… Она замолчала тогда на секунду, и вдруг глаза ее потемнели, словно обретя прежде недоступную им, непостижимую глубину. Где Локи, спросила она тогда, и это было последним, что он ожидал услышать от нее. Последним, потому что то, как она произнесла его имя, то, как причудливым образом ее черты внезапно смягчились нежностью и заострились тревогой, было невозможно и невыносимо. Локи тогда был заперт под асгардским дворцом – там же он остается и по сей день. Суд, лишь небольшая формальность, дань древним традициям, лишь ожидал его – суд тот, проведенный позже, не оправдал его ни в одном из совершенных поступков. Тор тогда спустился в темницу к своему брату. Гнев захватил его, поглотил все остальные чувства, что он мог бы испытывать, глядя на Локи, загнанного и обнищавшего в своих надеждах, но не в своих стремлениях, никогда в своих стремлениях, страшных, и мстительных, и ревнивых. Что ты сделал с ней, вопрошал в старшем из принцев тот гнев, черный и щемящий. – Ах, она очнулась, – было ему негромким насмешливым ответом младшего, и больше – ничего. Глаза у Локи были непривычно пустыми, что те глаза статуй, затянутые безукоризненной мраморной белизной. И насмешка его, ответная и торопливо отданная, тоже была пустой и мертвой. Тор бы заметил все это – неправильность огрубевшего, постаревшего голоса и смятение, притаившееся тенью у рта, и отсутствие ожидаемого мрачного торжества, будь он проницательнее. Он бы понял – что-то значимое, надвигающееся грозой и беспросветными холодными туманами, надвигающееся медленно, степенно и неотвратимо расцветало в нем, будь он проницательнее… Но он не был. После, позже, Фригга объясняла ему – некоторые воспоминания Джейн отсутствуют. Она говорит о том, что пытается вспомнить события последних лет, но натыкается на белые пятна. Некоторые ее воспоминания искажены. Тор уже знал – он был одним из ее искаженных воспоминаний, без единого сожаления смятым чужой рукой, изодранным, изорванным бесстрастием и жаждой мести. То, что связывало их, его и Джейн, незримой нитью, то, что и было этой незримой нитью, не разрывавшейся ни расстоянием, ни временем, отныне не существовало. И вот теперь он просит у своей матери и у той магии, которой она владела, магии, что все отобрала у него, вернуть безвозвратно отобранное. – Ты сможешь помочь нам? – вопрошает он тихо, настойчиво. Верни мне ее, просит он громко, беззвучно. Фригга отвечает ему согласием и обещанием. – Со временем ее воспоминания восстановятся, – говорит она. Он не уверен, сколько его, этого песком стремительно просачивающегося сквозь пальцы времени им потребуется, и будет ли его, этого времени, достаточно, чтобы не упустить единственное, что теперь имело значение. * В воспоминаниях ее скудных, изменчивых и непостоянных он сносил ее гнев со спокойной улыбкой, угловатым и едва заметным ликованием скользнувшей по его стеклянному лицу – спокойствие то было обманчивым, точно болотная топь, и утаскивало ее куда-то на дно. За ним. Он не говорил о том, почему его не было все это время, как и не говорил о том, что скучал по ней – не говорила и она. Ее тоска, скопившаяся днями, неделями, месяцами, обратилась в ярость – но и та, мимолетная и непостоянная, утихла стремительно, стоило Джейн ударить его, сцедить свой загноившийся гнев, очищая рану. Локи удерживал ее за руку – одной рукой, другой же привлекал ее к себе, обнимая ее, но не до конца – никогда до конца, и шепот его, горячий, обжигающий, сходил на нее долгожданным среди окружившей ее вечной зимы огненным потоком. – Вижу, ты нисколько не изменилась, Джейн. В воспоминаниях ее он прибыл не к ней, но ради спасения Земли. Брат мой идет на Мидгард, говорил он, а за ним – армия. В воспоминаниях ее он был спасителем. Джейн чувствовала себя беззаботной и счастливой, впервые беззаботно счастливой с того момента, как он оставил ее. Наверное, впервые за всю свою жизнь. Она старалась помочь ему – у нее были знания о Тессеракте, она ведь днями, ночами, утомленными в бессоннице, работала с Тессерактом, у нее были знания и о Вселенной, пусть и редкие песчинки, затерянные в пустыне его бескрайних знаний, но все же. Он принимал ее знания со скупой благодарностью и тревогой – возможно, за нее. Битва разгорелась посреди дня и небоскребов Нью-Йорка. Армия незнакомых ей существ спустилась в их мир по сталактиту энергии космоса, заостренным концом доходящим едва ли не до самой земли. Она наблюдала за сражением из башни Старка, не желающая и не способная бежать прочь от разрушений и смерти, и она видела всех и все – белокурый бог, ставший во главе тех неведомых ей существ, белокурый бог, схлестнувшийся со своим братом, ее возлюбленным, не на жизнь, но на смерть. Она волновалась за него, сражавшегося за них и за нее, за нее тоже, и волнение то было горечью, разлившейся по пустоши ее сердца. Она тосковала по нему – все эти годы, даже еще не зная его, еще не встретив его в тот далекий день посреди темноты. Возможно, но только возможно, и она столь страстно хотела верить в это, но он чувствовал то же самое – к ней. Все это оказалось неправдой. * Сначала не было ничего, кроме неприятия. Как только ей было позволено покинуть лечебницу, ее тишину и безмятежность, Джейн перебралась в выделенные ей покои. Те покои были больше, чем их с Эриком лаборатория в Нью-Мексико и ее съемная квартира вместе взятые, и обставлены так, словно их истинный хозяин готовился выставить содержимое на какой-нибудь помпезной выставке искусства. Джейн с легкостью могла представить себя на этой выставке среди неподвижных экспонатов, столько же неживая и бесчувственная. Сначала, несмотря на слова Тора и убеждения Фригги, несмотря на все те бесчисленные доказательства, которых игнорировать было недопустимо, которым не верить было невозможно, не было ничего, кроме того неприятия, что ватным туманом осело в ее голове. Она уже знала – здесь Локи был изгоем. Самозванцем, занявшим престол во время сна своего отца и изгнания брата, которому сам же и поспособствовал. Тем, кто мог стать братоубийцей. Тем, кто мог стать разрушителем миров, ее мира. О нем говорили редко, и скупо, и недовольно, но о нем говорили, и она не смела не слушать, не слышать. Джейн руками холодными и дрожащими стискивала виски, стараясь вылить тот туман, путающий ее мысли, из головы – и не могла. Она пыталась представить, что подле нее на Земле все это время был Тор – светлые волосы и мягкий голубой взгляд, голубой и ослепительный, а не зеленый и темный – и не могла. После неприятия пришло отвращение. К самой себе – за то, что не сумела отличить ложь от правды, иллюзию, пусть и мастерски сотканную из магии, от истины. Влюбленность от ненависти. Ведь его, пославшего Разрушителя в Мидгард, его, истинного виновника всех беспорядков, всей крови невинных, всех криков невинных, она, должно быть, ненавидела. И она закрывалась в этих пустотой раскинувшихся перед ней покоях, теряясь в попытках расставить все по полочкам, разобраться, убрать все отныне ненужное и несущественное, убрать всю ту мешающуюся скорлупу, чтобы добраться наконец до сути. До правды. Теперь она знает, что нет ничего страшнее правды. Одно мгновение она уверена – Локи с любопытством перелистывает страницы книг ее небольшой, тщательно собираемой годами библиотеки, и он стоит, небрежно облокотившись о стену, и прядь угольно-черных волос ниспадает на его неподвижное лицо. Дневной свет тускло пробивается в их настежь распахнутое окно. Скоро вечереет, и духота отступит и задремлет где-то в песках… Джейн, осмелившись, тянет за край этого воспоминания, и оно криво расходится, расползается по худо скроенным швам. Фальшивые воспоминания приходится сдирать с настоящих вместе со слезами – те солью своей лишь усиливают боль от новых ран. Нет, думает Джейн, беспрестанно глотая ту соль. Нужно вернуть все так, как было. Так, как оно есть на самом деле, и… Она должна злиться. Тор злится, глядя на нее, и та злость, она знает об этом, направлена вовсе не на нее. И Джейн, глядя на своего истинного возлюбленного, того самого, что ждала столь самозабвенно, но чувств к которому больше не смеет помнить, тоже должна – но вместо злости ее окружает апатия. Она хуже любой самой черной злости, эта все разоряющая, кислотой разъедающая внутренности апатия, ведь ее, эту меланхоличную, усыпляющую апатию, выплеснуть невозможно. Она позволяет Фригге прикоснуться к ней. Она старается довериться светлой царице, по крайней мере настолько, насколько это возможно – после всего. У Фригги теплые руки и успокаивающий шепот. Видишь, спрашивает она, и Джейн закрывает глаза, и Джейн действительно видит – не стены покоев, увитые сложным золотым орнаментом, не завораживающий блеск незнакомого ей мира, мира, что в другое время и при других обстоятельствах она изучала бы жадно, ненасытно, но разведенный костер и мягкую мглу ночи. Локи сидит подле нее, и его лицо, всегда бесстрастное, словно маска, наспех и грубо пришитая горечью или безысходностью к истинному лицу, отчего-то кажется мягче, чем обычно – чем всегда. Это неправда, Джейн, тихо говорит Фригга, и Джейн слушает ее голос. Она идет за этим голосом, спотыкаясь, и падая, и поднимаясь, и снова продолжая свой путь. Взгляд Локи, тот самый взгляд, что она мечтает теперь вытравить из себя, вычерпать из себя, потому что это невыносимо – помнить тот никогда не обращенный к ней взгляд, переливается зеленью с вкраплениями цирконового, незнакомого, и что-то меняется в том маской закованном лице, неторопливо и почти неохотно. Его черты расплываются, рассыпаются, его волосы светлеют, выгорают и становятся очевидно не его. Тор, думает она. В ее воспоминаниях у Тора лукавая улыбка, светящаяся легкостью и добротой, и он рассказывает об устройстве Девяти Миров, и один из многочисленных утерянных пазлов наконец встает на свое место.