Воспоминания двоих

II

Джейн семь. В этой пустыне, что она самозабвенно называет своим домом, уже три дня как безраздельно царствует осень – осень та спокойная, ненавязчивая и душная, и она практически ничем не отличается от благородно отступившего неспешной волной разрумяненного лета. Практически – это сумерки, что наступают чуть раньше и охотнее, смелее. Практически – это небо, чуть выше и богаче на сияние, мерцание звезд. Джейн семь, и она, еще во всем легкая и небрежная, выбегает на террасу их небольшого дома, затерянного среди подобных, похожих как на подбор домов-близнецов, горящих тусклыми вечерними огнями где-то вдали, и ее короткие волосы похожи на сонный беспорядок. Неаккуратная и неловкая, она оступается, и падает, и разбивает коленку. Слезы наворачиваются на ее глаза, и от них никуда не деться, от этих обидных неуклюжих слез, и он уверен – сейчас разревется, но Джейн молчит, упрямо поджав дрожащие губы. Ее отец обрабатывает рану осторожно, словно боясь навредить – у него большие неповоротливые руки, мягкие неторопливые движения и успокаивающий едва слышимый шепот. Джейн льнет к нему, к своему отцу, всем своим юным цветущим сердцем – лишившаяся матери годы назад, она не знает, что можно любить еще кого-то, кроме него. Она не знает, что можно любить еще что-то, кроме звезд, нежная привязанность к которым была предопределена великими норнами задолго до ее появления на свет. До рассвета, что неспешными яхонтовыми облаками проплывет над городом, еще несколько часов. Пахнет свежестью и пылью, уютом и теплом. Отец берет Джейн к себе на колени, ласково убирая волосы с ее раскрасневшегося лица – она ладонью пытается сорвать шершавый лунный диск, насмешливо замерший в ночной темноте в терпеливом ожидании ее прикосновения. Пройдут годы, и она найдет путь к этому всегда благосклонному к ней, лишь к ней одной величественному небу, и оно приоткроет ей свои тайны, тайны, что людям только предстоит постичь. Пройдут годы… Локи стоит поодаль, неотрывно наблюдая за Джейн в тени ветвей одного из немногочисленных деревьев. Джейн одиннадцать. Зима здесь промозглая, вялая, измученная холодными ливнями, что крупными каплями оседают на землю. Джейн плотно запахивает куртку – та промокнет до нитки уже через несколько секунд, и обнимает школьную сумку – в ней тетради, исписанные мелким аккуратным почерком вечной отличницы, учебники, испещренные карандашными пометками, обрывки бумаги, выдернутые из блокнота, исчерканные сумбурным хаосом мыслей. Джейн прилежно учится. Она без особого интереса читает литературные произведения, но прекрасно обращается с цифрами. Дорога до дома – это девяносто три шага до ближайшей остановки, тринадцать минут на автобусе и еще десять – пешком по мокрой земле, стремительно сменившей светло-рыжий на бурый с редкими вкраплениями травы пожухлого зеленого цвета. На пятьдесят восьмом шагу ей преграждают путь мальчишки – их трое, они выше и старше ее по земным меркам года на четыре, и от того различия веет студеной опасностью. Волосы у Джейн влажными прядями облипают бледное лицо, и он явственно видит, как она втягивает голову, словно бы стараясь стать еще меньше, еще незаметнее. Он различает, как судорожно вцепляются ее тонкие замерзшие пальцы в промокшую ткань серой сумки. Это всего лишь воспоминание – и дождь, и школьные дни, и страх. Дорога до дома выглядит размазанным пятном – воспоминания Джейн неточны, большинство деталей несущественных или же второстепенных навек утеряно в ушедших годах, оставляя лишь то, что действительно имеет значение, обнажая самое яркое и незабываемое в своей значимости. Девяносто три шага. Потрепанная сумка, которую она с сожалением закинет на дальнюю полку через год. Шуршание редких, всегда долгожданных дождей. Желтый автобус, появляющийся по расписанию, и вовремя, так необходимо вовремя. Быстрый бег, сбитый стук крови в висках и скученное дыхание на заднем сидении автобуса. Джейн шестнадцать, и ее отец умирает. Ее страдания, укутанные белым погребальным саваном, едва ли можно прочесть по усопшему взгляду – но он их читает, и он их ощущает как свои собственные. Это вынимает из него дыхание, это сбивает его мысли и так постоянно спутанные, смятые, и он решает подумать об этом позже. Все раздумья о ней он легкомысленно оставляет на потом, предчувствуя необратимость их последствий и оттягивая их, те необратимые и непререкаемые последствия – до последнего. Джейн стойко держится на похоронах – день сухой, и теплый, и яркий, как и многие другие дни, что она уже прожила. У нее сколот ноготь – она больно прижала палец дверью перед самым выходом. Та боль, проигнорированная, утонувшая в боли, что была несравнимо сильнее и сокрушительнее, напомнит о себе позже лишь слабым покалыванием. У Джейн аккуратно собранные волосы – она острижет их через четыре дня перед отъездом в другой город другого штата, и сюда, домой, она вернется лишь через девять лет. У нее будут новые мысли, новые стремления и старая надежда, выгорающая в зное повседневной монотонности постепенно и неотвратимо. Джейн держится стойко, и ее лицо что хрустальная столь хорошо знакомая ему маска. Ее лицо разбивается, разлетается, когда она возвращается в пустынный темный дом, пустынный и теперь незнакомый, почти чужой. Ее боль не знает границ, ее отчаяние останется с нею на долгие годы и никогда не утихнет, никогда до конца. Джейн оседает на пол, закрывая ладонью рот в бессмысленной попытке сдержать собственную агонию, и захлебывается слезами, громкими и бессильными. Это первый раз, когда он видит ее слезы. Это последний раз. Локи знает – она не проронит ни слезинки даже тогда, когда он будет крошить ее разум собственной магией. Джейн двадцать четыре. Следуя заветам отца, она посвящает себя – целиком и полностью – загадкам Вселенной. Вселенная скупа на ответы, скупа и отчужденна, и в отчужденности той не равнодушие, но тщетные попытки оградить свою излюбленную дочь от новой боли. Джейн собирает материалы, ее жизнь становится чередой бесконечных вычислений и бессонных ночей. Она пишет свою первую научную работу – ту работу принимают в печать лишь в малоизвестном издании, и ее, слишком молодую для загадок древности, слушают едва-едва и очевидно неохотно. Джейн не опускает руки. Она ищет новые двери и к новым закрытым дверям подбирает ключи. Иногда ей это удается, но чаще – нет, и ее разочарование практически сливается с его собственным, срастается с его собственным – не разорвать, как ни пытайся. Глядя в глаза Джейн, что никогда не увидят его сквозь собственные воспоминания, он стремится найти что-то чужое и далекое. Он находит лишь себя самого. Джейн двадцать пять, и за ней начинают ухаживать. Он совершенно не из ее круга, он разбирается лишь в игре, что люди называют футболом, компьютерной технике и политике, правда, только на уровне обывателя. Он не более, чем небольшая помеха на ее пути, мелкий камешек, попавший в обувь, мелкий и незначительный, однако его внимание к ней раздражает – Локи не может понять, разграничить, раздражение – это то, что чувствует Джейн или же он сам. Раздражение сменятся мрачным удовлетворением по мере развития действа – Джейн оказывается слепой и глухой к попыткам пригласить ее в кино, в кафе, куда-нибудь. Когда он пытается прикоснуться к ней, Локи чувствует едва подавляемое желание оторвать ему руку. Все заканчивается ничем, и удовлетворение сменяется жестокостью – жестокость привычнее, и ей он всегда рад. Возможно, его, когда-то стремящегося быть с Джейн, уже нет в живых, думает Локи. Возможно, он был погребен под завалами Нью-Йорка, завалами, учиненными армией читаури. Это всего лишь возможность, однако даже ее одной Локи достаточно. Запертый в четырех стенах, он должен вечность коротать свое одиночество. Его память, в отличие от памяти смертных, безупречна. Это скука, говорит он себе, то, что заставляет его снова и снова окунаться в украденные им воспоминания – те немногочисленные книги, которые приносит ему Фригга в напрасной попытке скрасить его заточение, едва ли действительно помогают. Это скука, убеждает он себя, осознавая где-то у самой кромки сознания, что это вовсе не она. Локи все еще не хочет задумываться об этом. Джейн двадцать девять, и посреди пустоши родного города она сбивает бессмертного бога. Локи видел эти воспоминания лишь раз, еще тогда, когда Джейн была у него в плену, тогда, когда он стремился понять, разгадать ее. В отличие от других отобранных у нее воспоминаний, к воспоминаниям, связанным с Тором, он не возвращается никогда. * Разве можно было предугадать будущее тогда, стоя у самых истоков всех его деяний, свернуть, отступиться. Оказаться от всего, что казалось единственно верным. Не отпускать посох, слушая разочарование в словах отца. Чувствуя на себе пронзительный в своей безнадежности взгляд брата. Бездна манила и влекла к себе, та бездонная, бескрайняя бездна обещала смыть его отчаяние, заполнив образовавшуюся пустоту вечным покоем, и он поддался тем настойчивым уговорам, льющимся беспроглядным шепотом – он был слишком слаб, чтобы не поддаться им. Разве возможно было предсказать свое бессилие – в ней. Ведь поначалу не было ничего. Ни единого знака, что сбившимся дыханием остановил бы его, заставил бы его уйти прочь, дальше, как можно дальше, не оглядываясь. Когда он впервые увидел ее – не через глаза Разрушителя, но своими собственными, он едва ли обратил на нее внимание. Он просто не узнал ее – да и могло ли быть иначе? Тогда, стремясь избавить свое существование от названного брата, он лишь небрежно отмахнулся от ее присутствия подле Тора в том небольшом городке, куда тот по воле норн был сослан собственным отцом. Она могла быть кем угодно, та смертная женщина, стоящая подле Тора, а затем оплакивающая его в подступающей смерти. Она должна была раствориться во времени и в чужих воспоминаниях, в чужих, но никогда – его. И вот, он впервые увидел ее, и она была всего лишь секундой в его бесконечности – не более. У него была цель, от которой он, как и всегда, не мог и не имел права отступиться. Отступишься – пропадешь. У него был план, и ему нужны были последователи, те, кто помог бы ему разобраться в этом чуждом для него мире. Он уже многое знал об этом мире – когда-то он изучал все Девять Миров, всю информацию о них, собранную в дворцовой библиотеке Асгарда. Он путешествовал по всем Девяти Мирам еще тогда, до сорванной им же коронации Тора, однако теперь все было иначе, теперь многое могло оказаться недостаточным. Ему нужны были слуги, и она стала одной из них. Он был удивлен, увидев незнакомое лицо среди тех, кто изучал Тессеракт. Он следил за исследованиями и знал все имена. Главным был доктор Сэлвиг – пожилой мужчина, ученый, преданный своему делу, и прежде всего Локи думал о том, чтобы переманить к себе именно его – это могло оказаться полезным, его знания могли оказаться полезными. Но Сэлвига не было. Зато была она – в суматохе событий, поджимаемый временем и обстоятельствами, он решил забрать ее с собой – он не знал ее, но она по-прежнему могла быть значимой. Она действительно оказалась значимой. Его магия действовала безотказно, и она склонилась перед ним, как и другие, и последовала за ним, как и другие, и была послушной. Она оказалась ученицей Сэлвига, и любила свое дело едва ли не больше своего учителя. Локи наблюдал за ней – она была точной, и аккуратной, и умной, но все же – все же! – она по-прежнему оставалась всего лишь мимолетной секундой, что огибала его стороной и никак не могла его задеть. Все изменилось, когда однажды, взглянув в ее глаза, что должны были под воздействием его магии оставаться безропотно и беспрекословно синими, он увидел в них совершенно человеческие и нисколько не замутненные его воздействием карие всполохи. Этого не могло быть, думал он, уверенный в собственной силе, убежденный в собственной правоте, но отчего-то растерянный. Этого не могло происходить, и она, мидгардка, не могла сопротивляться незнакомой ей магии, однако это происходило, и ему пришлось заглянуть в ее разум, чтобы отыскать ответы, чтобы найти решение. Это был первый раз, когда он заглянул в ее разум. Этот раз не стал последним. Любое вторжение болезненно для обоих, и тогда его это не волновало. Он был раздражен, и он был удивлен, а когда он увидел ее мысли, когда он прочел ее мысли, он почти задохнулся, ибо то был ворох вычислений и бесконечного одиночества, так причудливо и нестерпимо напоминавшего его собственное, так невыносимо взывавшего к его собственному и находившего отклик, и нежданной, столь легко вспарывающей его легкие безграничной нежности – к его брату. Конечно же, это была она. Он был поражен тем, что это была она – что она стала той, кто очаровал его брата. В ней не было красоты вечности, что юностью и неуловимым сиянием окружала асинь. В ней не было беззаботности и легкости, которую всегда искал всегда беззаботный и легкий – в мыслях, чувствах, поступках, во всем – Тор. Напротив, отстраненная и слишком взрослая для своих лет, слишком отличающаяся от всех знакомых ему людей, она представляла собой полную противоположность Тору, противоположность, что невозможно было преодолеть, и дело было вовсе не в разнице их происхождения и их миров. Было так просто вспомнить – их последнее сражение, разрушившее Радужный мост, открывшее ему самому путь в бездну и приведшее его сюда, и слова, произнесенные до того сражения. Уязвимость и уязвленность Тора. Женщина, конечно же это была женщина, упоминание о которой задело его, всполохнуло его мысли и его переживания. Так просто вспомнить, и так сложно признать, что ею – из всех возможных и нет – была именно она. Должно быть что-то еще, думал Локи, непривыкший отступать, не умеющий оставлять вопросы без ответов. Тор провел в Мидгарде три дня – ничто по меркам бессмертного создания, но этих трех дней было достаточно, чтобы что-то необратимо изменилось в нем, безвозвратно изменив его самого. Это любопытство – то, что заставило Локи углубиться в ее воспоминания, раскинутые благословленными оазисами в пустыне ее сознания, пытаясь отыскать, не прекращая своих попыток найти, понять – что-то. Ее мир был хрупок, но сама она хрупкой не была – он извлекал ее воспоминания с безжалостной скрупулезностью, подавляя любые всполохи карего во взгляде, что он видел порой. То была ее упрямость или же необыкновенная сила воли – ее стремление избавиться от его магии, от его воздействия, от него самого. Каждый раз, когда он вламывался в ее сознание, она теряла силы в собственной боли. Он не замечал этого, но постепенно ее боль становилась его собственной. * Когда его время подошло к концу, и он почувствовал близкое поражение, когда гнев охватил его сожалениями и досадой, он вспорол ее разум своей магией в последний раз. Злость придала ему сил, и она же помогла ему забыть об агонии, что сводила ее с ума, что каждый раз меняла ее разум, переставляя в них теории, идеи, воспоминания, все то, что было ею и что ее составляло. Об агонии, что в последнее время не давала покоя ему самому. Джейн не была целью его мести, но ее мнимый возлюбленный, мысль о котором она безукоснительно проносила с собой сквозь все свои страдания. Он забрал ее воспоминания – все те, что были теплыми – для себя, и все те, что были омрачены тоской – для нее. Он изменил ее воспоминая – все те, что были связаны с Тором и его ожиданием. Добавил стали и зелени, усилил серость тоски и томления, поделился собственными одолевающими его сомнениями и собственными муками. Фальшивые воспоминания отчего-то выглядели великодушно непритворными и искренними, искреннее настоящих, но у него не было времени, чтобы раздумывать над этим и этому удивляться. Он не мог выиграть эту войну – эта война, проросшая из его слабости, и его зависти, и жестокости, была обречена с самого начала. Он не мог выиграть, но и проигравшим быть не желал. Тор найдет ее, отстраненно думал Локи, находя кратковременное спасение в той отстраненности, готовясь к своему последнему сражению. В этот раз победа его брата не станет безоговорочной, и испьет он из чаши горести до самого дна. Сам же он старался не думать о собственных горестях, озаренных звенящей, гремящей, так громко гремящей в его голове не желающей заканчиваться секундой. Той самой секундой, что он хотел оставить вместе с Джейн, что он хотел забыть вместе с Джейн, покинутой в беспомощности и бессознательности на полу в башне Старка.