Воспоминания двоих

Отныне запертый в четырех стенах, он порой позволяет себе думать о том, что случилось бы, будь это правдой, будь он действительно тем, кого изгнали в Мидгард в порыве горячечного отцовского раздражения. Была бы она, ожидающая чуда, знака, чего-нибудь, к нему столь же добра, столь же милосердна, как к Тору, и чувствовала бы она тот же трепет, взращенный любопытством и жаждой знаний? Она полюбила белокурую, синеокую загадку столь стремительно и безоглядно – случилось бы то же самое, будь он на месте Тора, могла ли она… Стоит этой мысли, отравленной бесконечным одиночеством своего существования, бесконечной завистью ко всему настоящему, искреннему, неподдельному, зародиться в нем, как она начинает разрастаться сорняком волнений и необъятных предположений. Чаще всего он раздумывает над тем, как выбраться из заточения. Ему, проведшему века под неусыпным присмотром царского двора да самого царя, лишь сменили золотую клетку на клетку поменьше размером. Он устал от заточения, и нет во всех мирах, во всей иронично приглядывающей за ним Вселенной ничего, что он жаждал бы сильнее свободы. План возникает у него в голове постепенно, проявляясь тусклыми красками, что с каждым днем обретают размашистую яркость, обрастая деталями и путями отступления. Нужно еще немного времени, думает Локи, прекрасно осознавая, что время его пока безгранично и безбрежно. Иногда он размышляет о своем прошлом. Беззаботные годы юности теперь кажутся ему не более, чем жестокой насмешкой, едкой и колкой. Сам столь легко плетущий обман, он не терпит его в других и тем более не может терпеть его в том, кого называл своим отцом. Иногда он старается заглянуть в свое будущее – то самое будущее, что пока заслонено, загорожено предстоящим освобождением. Он представляет снежные шапки гор и лед, что всегда казался ему не проклятьем, но благодатью, просто он не ведал – отчего. Лед, что отныне будет не только в нем самом. У него теперь так много времени, что иногда, но лишь иногда, он думает о ней. Он старается не думать о ней – карие глаза, зараженные синевой его магии, отражающие неукоснительную жестокость деяний его, точно зеркало. Хрупкое лицо и глубокие мысли. Неуемные амбиции, неотступные стремления и одиночество, так созвучное с его собственным. Он пытается не думать о ней, но он столь же слаб, как тогда, находясь над пропастью манящей бездны, бездны, что обещала ему нерушимый вечный покой. Впрочем, все это не более, чем яд – он уже знает, что это приведет в никуда. Джейн никогда не знала его настоящего, и глазами своими собственными она видела его лишь единожды – еще тогда, перед тем, как он наложил на нее заклятие. В своих воспоминаниях, дарованных им, она смотрела на него сквозь призму своей влюбленности – в другого. Однако ее, искреннюю и юную, улыбающуюся, грустную и задумчивую, мечтающую и страдающую он знал. Он знал все ее воплощения и ее саму в каждом из них. Что он не знал, так это то, насколько опасным – все это – может стать для него самого. * Фригга – его единственное утешение, его долгожданная суша в океане тоскливой монотонности и повторений, однако даже ей неведомы все самые дальние, самые темные уголки того лабиринта, что он называет своей душой. Именно от Фригги он узнает обо всем, что происходит во дворце, и о Джейн, о Джейн тоже. – Ее разум постепенно очищается, – говорит она, и в голосе ее светлом и легком нет ни намека на густую мглу осуждения, которую можно было бы ожидать, но лишь отвратительная и неизвестно из чего проросшая жалость. Локи ярится, ощущая в матери ту необъяснимую жалость, но продолжает молчать обо всем, что случилось, обо всем, что сотворил он сам по собственной воле и о том, о чем жалеть более было нельзя. Магия Фригги уступает его магии в своей неудержимости и отчаянии, но она древняя, как само Древо Прародитель, и намного мудрее, намного дальновиднее. Локи знает – ее магия снимет наложенное им заклятие, не разобьет его, но размягчит, ослабит его путы, и Джейн сама сможет выбраться из навязанных ей воспоминаний – он же выбраться из ее воспоминаний, им же неосмотрительно отобранных, не сумеет уже никогда. Мысль об этом, раскаленная и передуманная множество раз, безвозвратно отравляет воздух, и воздух тот остается отравленным, прогорклым, и им практически невозможно дышать ровно до тех пор, пока Локи не слышит уже знакомые шаги, те самые шаги, что услышать здесь он ожидал меньше всего. Никогда в своих нежеланных и желанных размышлениях о ней он не представлял, что она пожелает увидеть его. Только не после всего, что он сделал с ее миром и с нею самой. Карие глаза, светлые и спокойные. Бледное мягкое лицо с печатью застарелой бессонницы. Ожидание и пустота, но не страх, никогда страх – Локи почувствовал бы его через все преграды, возведенные между ними чужими руками или же их собственными. Джейн смотрит на него внимательно, пронзительно, словно сверяя со своими старыми и новыми знаниями о нем, точно проверяя, соответствует ли он сделанным ею выводам. Она смотрит на него, и она подходит к прозрачному барьеру близко, слишком и чересчур, и он чувствует, как магия, запертая в оболочку его тела, бьется в его венах, в его мыслях, признавая и узнавая – ее. – Ты пришла, – произносит он тихо, ровно, и Джейн вздрагивает, впервые услышав его голос, впервые по-настоящему. Он ищет в ней изменения – их не может не быть, этих изменений, и их и правда много – Джейн переливается тяжелой парчой лазуритовых одежд и каплями жемчуга, рассыпанными по темным волосам. Ее поступь, и ее неловкость, и то, как она двигается, то, какие жесты проскальзывают в ней порой – он ревностно отмечает каждый из этих нечаянно оброненных ею жестов, – во всем этом чувствуется влияние Асгарда, его матери и даже Тора, особенно Тора. Локи молчит, не позволяя злости завладеть им секунду, другую, и когда его взгляд проясняется, он видит то, что мгновение назад было ему недоступно – за всем этим по-прежнему Джейн. За всем этим, ненужным и мешающимся – одиночество и непризнание другими, все то, что, отыскав в ней однажды, он теперь не мог отпустить. – Тор не хотел, чтобы я приходила. Ее голос переливается турмалинами и непостижимостью, и поэтому, только лишь поэтому он почти не морщится, услышав имя брата. – Так зачем же? Зная ее, так хорошо зная ее, он уже уверен – она добралась до сути, она стерла все нежелательное, все не признаваемое ею из собственной памяти, и стерла его самого. Джейн молчит – целое мгновение или же два, и ему хочется протянуть к ней руку и дотронуться до ее усталости, стереть ту серую беспробудную усталость с ее лица. А потом она спрашивает, и он понимает: – Зачем ты сделал это? Она пришла за ответами. Он практически смеется над тем, насколько это очевидно, насколько в этом она сама, но сдерживает себя – его смех это последнее, что им обоим сейчас нужно. Конечно же это ответы, то, что ей необходимо, то, без чего ее жизнь давно превратилась бы в унылое существование, так остро похоже на его собственное, и он бы… Это была ненависть, думает он. То, что заставило его сойти в ее мир с армией существ бесстрашных и бессердечных. То, что заставило его забрать ее с собой, изменить ее, разворошить ее мысли и ее цели, оставить собой и действиями своими неосмотрительными незаживающий, непроходящий след – на ней. Возможно, это было последнее иступленное желание – утопающий всегда кого-то тянет с собой на дно. Или же это ревность, неутолимый голод до мести – брату, по вине которого ему пришлось пройти через все то, через что он прошел. Падение, и бездна, и безысходность. Локи позволяет своим мыслям отразиться на собственном лице, ровно настолько, чтобы она, замершая в ожидании его слов, могла прочесть их – но Джейн не верит им, этим искусственно созданным раздумьям. Она так привыкла к его обману, она настолько сама была пропитана им, этим нескончаемым, добровольно отданным им обманом, что теперь ей не стоит ни малейшего труда распознать его. Зачем, повторяет она. Он хотел, чтобы кто-то помнил о нем. Не о его брате, всегда выходящим на первый план, всегда затмевающим всех и вся своим ярким, ярым великолепием, но о нем, пусть даже те воспоминания были бы безвозвратно мертвыми в своей иллюзорности. Он хотел, чтобы это его оплакивали в пустыне и чтобы это его ждали, преданно и безоглядно. Чтобы бесконечная нежность ее мыслей, ее стремлений и надежд была направлена к нему одному. В какое-то мгновение он стал просто хотеть ее. – Мне было скучно, – отвечает он, безразлично пожимая плечами и делая шаг назад, уходя прочь, прочь от барьера и от нее, от нее тоже. Он полагает, что звучит искренне, достаточно искренне, чтобы она поверила. Ему нужно, чтобы она поверила. Конечно же она не верит, и он на самом деле нисколько не удивлен. Он удивлен лишь тем разочарованием, что внезапно окружает ее, окутывает ее, заставляя скрестить руки в неконтролируемом защитном жесте. Джейн чуть поджимает губы, и он уже знает, что допустил ошибку, но еще не знает – в чем. – Когда Тор станет царем, – говорит она перед своим уходом едва слышно, осознавшая, что не найдет здесь ничего, кроме пустоты, той самой, что было у нее самой больше, чем достаточно. – Он подумает над тем, чтобы даровать тебе помилование. Локи кивает, не чувствуя ничего. Он уже знает, куда направится совсем скоро, и для этого ему не нужно вымученного милосердия его брата. Когда она уходит, не оставив после себя ничего, кроме очередного предчувствия, он позволяет себе закрыть глаза. Джейн двадцать. Она собирается на учебу. На ней простое шерстяное платье, синее, словно все земные моря и их глубина – здесь, в этом городе, намного прохладнее, чем в ее давно покинутом доме, но Джейн этому, кажется, только рада. Первое занятие начнется через сорок четыре минуты. Пять минут до остановки, двадцать на автобусе. Еще шесть, чтобы зайти в серое каменное здание и подняться на второй этаж, и оставшиеся тринадцать, чтобы выпить кофе и занять место в аудитории. Лекция обещает быть интересной, и Джейн чувствует легкое предвкушение, покалывающее в самых кончиках пальцев. Она в последний раз смотрит на свое отражение в зеркале и чуть улыбается самым кончиком губ – едва ли не впервые со времен смерти ее отца и тех единственных в ее жизни слез. Заточенная в его воспоминаниях, она не знает об этом, но он улыбается ей в ответ.