расторгнем узы и свергнем с себя оковы.

Целомудрие. Солнце в тот день светило очень-очень ярко, но, вопреки своему неземному сиянию, почти не грело, даруя всему грешному роду людскому жалкую ложную надежду на лучший для него же исход. Однако ветер был нещадно сильным и своею мощью нагонял на N, где я временно обосновался, тяжелые свинцовые тучи, которые к концу моей воскресной службы стянулись в большой купол. Глядя на хмурые небеса, сразу стало понятно недавнее мнимо-жаркое мерцание золотистых солнечных лучей. Косые капли начавшегося синхронно с многоголосым «Аминь» ливня стучали своими тонкими пальцами в огромное витражное окно. Во время многочисленных, однако, неискренних своих обращений к Господу нашему Богу мне нравилось смотреть не на иконы, щедро исписанные позолотой, а на этот хоть и довольно простой, но искусно выполненный ярким цветным стеклом витраж. Пресвятая Мадонна смотрела на своего неверного слугу не со вселенским горем, приправленным скорбью утраты собственного сына, а с таким неподдельным пониманием, что ей, как самому живому человеку из всех живых, хотелось поведать все самое сокровенное, не утаивая ни одного нюанса. Как только ливень прекратил неистово стучаться в городской Храм Лика Господня, дабы помолиться бок о бок с простыми смертными, храм опустел. И я остался тет-а-тет с Мадонной. Она глядела на меня своими стеклянными очами, читая меня так же просто и привычно, как я читаю Библию прихожанам. И мне казалось, что она знает о недобровольном моем обучении в духовной семинарии, о многолетнем моем притворстве, о Антонио Романове… — Отец Александр, — его голос, что въелся во все мое естество, отскакивал от каменных стен Господней обители. — Или Александр Лебедев? — он ухмыляется — слышно по голосу. — Вы снова в чертовой сутане. Появление молодого виконта было для меня самой приятной и отвратительной неожиданностью одновременно. Я почти вздрогнул, но сумел сохранить мнимое и напускное спокойствие. — Я думал, это очевидно, милорд. Я продолжал глядеть прямиком на Мадонну, которая все видела, но ожидаемо сохраняла вечный свой обет молчания, являя собою верного наблюдателя, который от смертной скуки своей решил следить за грешной моею душой, метающейся меж Богом и виконтом Антонио Романовом. С одной стороны я страстно и безудержно желал сохранить свой сан неоскверненным, а душу — чистой от греха, противиться которому я поклялся еще в отрочестве, хоть и сан мой давно является для меня непосильною ношею. С другой — я так же страстно и безудержно желал Антонио. И не составляло огромного труда понять, к чему меня тянет с большею силой. Я не выбирал Бога, его выбрали мои мать с отцом. Я не выбирал Антонио Романова, он сам меня выбрал. И снова он непростительно близко — я чувствовал его размеренное дыхание своей спиной. Я вынужден был уговаривать и клясть себя, запугивал всеми смертными грехами, чтобы не податься назад, блаженно прижимаясь к его крепкой юношеской груди, облаченной в неизменные золотые и бежевые одеяния, расшитые мельчайшей сеткой завораживающих узоров. Его прыткие, но не в меру сильные руки скользнули к моей талии, а подбородок опустился на мое плечо. От природы светлые, как солнце, тэхёновы волосы мягко коснулись моей скулы, чуть щекоча. Я неконтролируемо вздрогнул, никак не ожидая такой сокровенной близости. Ранее Антонио не позволял себе вытворять ничего даже смутно подобного на его нынешние действия. Несмотря на все мое изумление, искушение было слишком велико, и сопротивляться ему я не имел ни сил, ни желания, если уж говорить вам все начистоту. Его объятия были так долгожданны и желанны, что я мигом позабыл о недавних своих метаниях и немых беседах с нежно понимающей меня Мадонной. Между Иисусом и Антонио я выбираю Антонио. И это, я искренне надеюсь, Мадонна тоже поймет и, быть может, даже простит, узрев то, насколько я от него зависим. Всем своим существом я прижался тогда к этому великолепному юноше, для пущего удобства сделав шаг назад и накрыв его руки своими, измусоленными извечным перелистыванием страниц Святого Писания. Щекой я почувствовал его ухмылку. Это казалось настолько привычным и, что самое удивительное, правильным, что я даже думать не смел, что прямо здесь и сейчас, пред многочисленными ликами святых с золотыми ореолами вокруг их праведных голов, совершаю грех за грехом, обрекая душу свою, за которой и без того пороков бесчисленное множество, на бесконечные страдания и муки в месте, снизу доверху пропахшем серой и гарью, именуемом Адом. Ну, и пусть. Если для того, чтобы насладиться короткими минутами, проведенными с тем, кто заменил собою Бога, кто заменил своим острым языком Его Завет, кем я дышу, несмотря на ядовитые пары, кто является единственной и неповторимой реальностью, в которой я блаженно и праведно готов был существовать, несмотря на ее абстрактность и очевидную лживость, я готов взять на себя груз ответственности. И возляжет тот груз на мои плечи, являя собою расплату за все мои житейские пороки, раз за разом сжигая меня в Адском пламени, не несущем в себе ничего, кроме бесконечных страданий. Адское пламя не греет, оно режет и заставляет желать смерти, которой, к слову, все равно не последует. Ну, и пусть, если, взвалив на себя это бремя, я смогу вот так прижиматься к одному несносному виконту, ощущать хозяйские и беспардонные касания пальцев его на своей талии. Я был готов на все, лишь бы существовать во вселенной, в которой между мною и Антонио не будет стоять Создатель. Но этого, наверное, оказалось недостаточно. Или же чересчур много. — Александр, взгляните на меня, — он, как всегда, не просит, он приказывает. А, когда он приказывает, ослушаться его является чем-то неверным и невозможным. Он чуть ослабил свою хватку на моей талии, а потом, когда я повернулся в его руках и уставился прямым и мнимо решительным взглядом в его насмешливые очи, изнутри пылающие тем самым неизменным его самодовольством, вновь крепко прижал мое бренное тело, облаченное в отвратительную угольно-черную сутану, к своей груди. Он смотрел на меня в ответ, отчего становилось, по меньшей мере, совсем нехорошо и заоблачно прекрасно одновременно. С концами забывшись от внезапно свалившихся на мою многострадальную головушку эмоций, я даже не уловил тот момент, когда меж нашими с виконтом лицами исчезли последние миллиметры, и его сухие грубые губы коснулись кожи на моей щеке, затем скользя невесомыми поцелуями к моим собственным губам. Однако, сравнивая с оставленными им поцелуями на моей щеке, это касание уже не было таким девственным и невинным. Антонио целовал напористо и властно, наверное, даже немного грубо. Его острый и прыткий на колкости язык совершенно бесцеремонно скользнул в мой рот, изучая там своими быстрыми и резкими касаниями каждый миллиметр. Я промычал тогда что-то яростное, смутно напоминающее протест прямо ему в губы, изо всех сил стараясь оттолкнуть его от себя. Всем, однако, слишком хорошо известно, насколько трудно и, казалось бы, совершенно невозможно противиться своим самым искренним, даже сокровенным желаниям. Где-то глубоко в дрянной своей грешной душе давным-давно павшего пастыря я понимал, что в эту самую минуту иду, как минимум, на три страшнейших греха, которые, несомненно, волоком поволокут за собою дюжину подобных. Но, верно, это понимание, являющее собой не что иное, как голос моего разума, таилось настолько глубоко, что докопаться до него в данный момент было во сто крат труднее, чем притворяться примерным священнослужителем, коли все мое естество, насквозь пропитавшееся порочной сущностью одного непростительно прекрасного виконта по имени Антонио Романов, без устали желало больше. Куда больше простых крепких объятий до потери пульса и грубых касаний губами, от которых, я могу поклясться вам на чертовом Евангелие, отнимает дар речи. Я просто желал этого юношу так сильно, как не желал бы, верно, даже дышать, находясь на дне самого глубокого и буйного на штормы океана. Потому что я уже утонул. Пропал без вести в глубочайшем за историю человечества океане, имя которому Антонио Романов. И океана этого не сыщешь на географических картах, вдоль и поперек испещренных ярко-синими, белоснежными, песчано-желтыми и лиственно-зелеными кляксами. Этот океан иссиня-черной, что говорит о небывалой его глубине, дорогой сердцу кляксой отпечатался у меня в душе, безвозвратно утягивая в манящие своими громкими словами и обещаниями пучины. Губы Антонио, своими резкими беспорядочными касаниями, вынудившими меня вынырнуть из того омута бесконечно сладких грез, в который я окунулся с головой жалкими секундами ранее, неаккуратными и рваными поцелуями опустились на мою шею, кою сутана почти не скрывала. Его шальные пальцы молниеносно пробежались по пуговицам моего отвратного одеяния и скинули его на каменную кладку пола, оголяя мое тело, при этом даже не думая обращать хоть долю внимания на мои очевидные в своей вопиющей неискренности протесты. Плевать он хотел на них. Антонио Романов не привык к отказам, всегда получая желаемое в ту же секунду, в кою та или иная вещь станет для него желаемой. К сожалению, я стал им не столько желаемым, сколько желанным. Я, съежившись от всего и сразу, совсем обнаженный стоял в нескольких шагах от алтаря и глядел на то, как прыткие пальчики одного несносного в своей чрезмерной избалованности и самоуверенности виконта быстро и точно, словно все эти движения названный строками выше виконт проделывал по нескольку десятков раз изо дня в день, расправлялись с красивой золотой пряжкой, окольцовывающей своим богатым мерцанием кожаный ремень, красующийся на брюках юноши. Антонио Романов нагло и самодовольно, не думая изменять своим привычкам даже в сложившейся ситуации, ухмыльнулся. Очи его, красивые и карие, были затуманены отчетливо заметной даже невооруженным глазом такого человека, как я, пеленой своеобразного завораживающего безумия, помешанного с диким и неудержимым желанием. Грешить — больно. Эта непрошеная мысль пришла ко мне тогда, когда все мое существо содрогнулось от дичайшей боли. Глотку раздирало от крика и подступающих в виде огромного кома, вставшего в горле, рыданий, глаза нещадно жгло от предательски наворачивающихся слез. Но все это было сколь больно и нестерпимо омерзительно, грешно, столь же и безоговорочно чудесно. Мне казалось, что я просто-напросто тихо и незаметно для самого себя сошел с ума, созерцая пред очами своими мириады звезд, кружащихся совсем близко от меня в своих хаотично-светящихся танцах, коим совсем не нужна была восхитительная музыка, чтобы лишить рассудка своего единственного зрителя. А потом где-то глубоко внутри меня что-то взорвалось на тысячи мельчайших осколков. Я видел разрывающиеся на множество ярких искр самых различных цветов целые галактики, я чувствовал все эти галактики внутри себя, сам готов был взорваться, уподобляясь этим самым чертовым галактикам. Я пылал и гас, тонул и всплывал на поверхность за живительным глотком такого необходимого воздуха, я падал и вновь взлетал, совсем позабыв о том, что стою всего в паре шагов от алтаря в городском Храме Лика Господня. А потом вернулся с небес на землю. Весь взмокший, грязный мнимо и существенно, измазанный плодами чужого и своего наслаждения, при этом, быть может, совершенно жалкий, я упал на каменную кладку пола — туда, куда ранее, съежившись, упала моя извечная, являющаяся обузой и непосильной ношею, угольно-черная сутана. Я чувствовал себя самым счастливым и, в тот же самый миг, самым что ни на есть несчастным человеком в этом мире, созданном по велению рук Его. От танцующих звезд остались только звон в ушах и звездная пыль, от взрывающихся галактик — пепельного цвета дым, от заживо сжигающего меня пламени — неприятно тлеющие по всему телу угли, от мнимых и лживых погружений под бескрайние воды океана — лишь нещадно саднящие легкие, от абстрактных полетов — только ощущение сломанных крыльев где-то за спиной, от Антонио Романова — тишина, пустота и забвение. Верно, я просто свихнулся. Верно-верно, я только что, казалось, отслужил воскресную мессу, закончившуюся под аккомпанемент горьких слез, пролитых Господом нашим Богом, до глубины души разочарованным детьми своими и их поступками. Верно, я просто заснул под эти прекрасные звуки, что издавали небеса, когда Он, не выдержав величия своего и никчемности своей, оплакивал нас, грешных и падких на различного рода пороки людей. Но я убогим незаметным пятном скверны и греходеяний свернулся на собственной сутане, валяющейся растерзанным куском ткани на камне, совершенно обнаженный, взмокший, грязный мнимо и существенно, измазанный плодами чужого и своего наслаждения, при этом, быть может, совершенно жалкий. Все тело ныло и требовало совсем простого человеческого спать и еще. Я лежал на угольно-черных своих одеяниях в Храме Лика Господня в нескольких шагах от алтаря, где какое-то время назад я читал прихожанам воскресную мессу. Я лежал, казалось бы, сосредоточив в себе самом все существующие и несуществующие грехи, за совершение которых грозил себе же вечными страданиями и муками в месте, снизу доверху пропахшем серой и гарью, именуемом Адом. Я лежал, а Мадонна смотрела на меня свысока своими понимающими глазами, сделанными искусным мастером из мельчайших кусочков цветного стекла, и молчала. Прости, Мадонна, я пал, как священник, и согрешил, как человек.