Танцуй на рояле, сжигай сердца и мосты

      Покажите мне трезвого и счастливого человека. Нет таких? Верно! Потому что люди пьют и курят, чтобы возвратить себя в воздушный мир алкоголя, в котором не существует проблем и остальных людей, вдыхают белый порошок, который застревает во внутренних органах, создаёт пробку в кровесносных сосудах и губит человека, порой не возвращая его в реали.       Да, ведь так проще, уйти, уплыть, убежать, улететь отсюда нахрен!       Это дерьмо портит мою голову, и я испытываю отвращение, когда смотрю в единственное зеркало в ванной и вижу едва заметный белый порошок около крыльев носа. Я ненавижу себя за слабость, за глупость и дебильный характер, я, блять, сгусток всего неправильного и ужасного, что только есть в этом мире.       Я не ощущаю себя в безопасности, зная, что дома есть я. Хотя, единственный дом, который я знаю, это моя кровать, где я только и делаю, что лежу с покрасневшими уже от привычной засыпающей бессонницы и слёз, от вечных размышлений и Темноты. Будь моя воля, я бы уже давно ушёл в мир другой, но… Кто-то там, наверху, очень не любит меня и решил устроить Ад наяву.       В квартире всё такой же бардак, кровавые следы от моей незажившей пятки были размазаны по полу, осколки и другой мусор, — все также лежало на своих местах.       Такой же бардак внутри.       Слишком ленив для самоубийства, поэтому я просто смотрю, как проходят дни, в надежде умереть и оставить этот грёбанный мир, не оставив после себя совершенно ничего.       Дожди всё не отпускали солнечный и оживлённый Лас-Вегас; они будто грустят вместе со мной. Хотя, я придаю себе слишком большое значение.       Подумаешь, какой-то людишка страдает на земле! Я даже небу не ровня: величественному и бескрайнему; небу, которое уже долгое время плачет от несбывшихся надежд, которые возлагались на людей, но мы опять всё просрали. Возможно, мои родители тоже плакали из-за меня.       Лёжа на полу и глотая боль, я чувствовал, как прозрачные и мёртвые, как у Аида в загробном мире души, мысли стекают на свежим царапинам на моих руках, которые я оставил себе изгрызанными ногтями в очередном приступе ненависти к себе, как по расцарапанной красной шее медленно волочится бессонница, сдавливая с каждой секундой горло.       Я хотел бы не вспоминать её больше, не знать, но… Убиваться из-за какой-то девушки? Могу, умею, практикую.       Не так уж давно я убеждал себя, что я — человек, но за эти дождливые дни, за эти барабанные партии холодных капель на моём окне, я понял, что никто в мире не является человеком. Мы все просто ходячие комки гнева, ненависти, апатии и лжи. Все надевают маски, но так было ещё с древности! Однако сейчас маски приросли к лицу, и даже сам человек путается в себе и своей жизни, не видит свет.       Я… Я просто устал от всего. От себя, от этой квартиры, от бессонных ночей, которые провёл в самокопании и истериках. Я устал быть уставшим.       Бездумно и без смысла лежать на кровати, свернувшись в позе эмбриона, тереть красные от слёз глаза, думая, что их больше не осталось в организме; валые руки, пустой желудок, воспалённые белки глаз и мозг, — разве этого я хотел для себя? О, нет, я просто слишком ленив, чтобы встать на ноги и перестать ныть, слишком туп, чтобы хоть что-то сделать для себя и за шкирку вытащить из этого гроба, но, кто я такой, чтобы повелевать своей судьбой? Жалкий и ничтожный, я очень надеялся, что сгнию в этой квартире.       На заднем фоне играл «Nevermind», который я уже слушаю, наверно, в пятисотый раз за это время, когда в мою голову пришла очередная идиотская мысль.       Её вещи так и остались в квартире, она не забрала их в тот злополучный вечер. Меня разделяли противоречивые чувства, когда я смотрел на её платье: одновременно хотелось сжечь это, разрезать на куски, но и хотелось сохранить, как последнюю крупицу воспоминания о ней, о некогда счастливой жизни в смеси наркотиков, секса и шампанского.       Я открыл остальные комоды с её одеждой, но там не было ничего особо примечательного: косметика, которую я любил у неё без спроса одалживать, личные вещи, тетрадки, пенал с цветными ручками, различного рода одежда. На это было больно смотреть.       Знать, что вещи были оставлены из-за обидных слов обычного человека, который когда-то был дороже всего золота на земле, а сейчас стал совершенно чужим.       Рычажки в моём мозгу стали передвигаться, управляя телом. Хотелось ощутить кожей холодную землю, схватиться за неё пальцами, да и остаться так навсегда.       Я медленно и как бы нехотя снимал одежду, в которой был все эти слившиеся для меня в одну бесконечную ленту дни: старая майка с слишком ярким принтом розового блестящего поцелуя, которая стала мне мала и обычные чёрные скинни, из-под которых виднелись щиколотки.       Я был в её чёрном платье на тонких лямках, когда вдыхал очередную белую дорожку порошка на столе. Я бы хотел искупиться, но не могу. Я слишком слаб.       Хотелось зайти в дом после очередного бессмысленного похода в магазин и увидеть её на диване, на столе — бокал красного полусладкого, а она сама, — как всегда красивая.       Слишком больно в рёбрах и носу.       Слишком много мыслей в голове.       На момент показалось, что я лезу по стенке, цепляясь холодными руками гладкой поверхности стены. Я лез, как Человек-Паук из первой части: медленно и неуверенно, стараясь опереться коленями, чтобы подняться быстрее и выше.       Через несколько секунд я уже висел вниз головой, оглядывая гостиную под необычным ракурсом. И без того стоящие торчком волосы просто свисали, как и платье, открывая взору невидимых глаз вдали мою задницу.       Вокруг неожиданно всё закрутилось, словно случилась иллюзия, круговорот из вещей, и мне даже показалось, что я сейчас свалюсь мешком вниз и переломаю все косточки.       Пол был до жути твёрдый, даже в гробу было бы уютнее и мягче.       Нет, я не висел на стене, я просто упал в обморок.       Но это было не страшно, скорее… Странно? Однако это не единственное, что выдал мой мозг, пока я неизвестное количество времени был в отключке.       Подскочив на месте и с трудом разлепив глаза, я окончательно сообразил, что всё это мне приснилось.       Но, если это не страшно, то тогда чего я испугался?       Пытался судорожно вспомнить, что мне приснилось на самом деле, обхватывая себя за плечи руками.       Точно. Мне приснился самый жуткий и страшный кошмар, который только может быть в этом мире.       Это сон про моих родителей.       Я сидел на кухне, завтракая. Чёлка падала мне на глаза, но я прекрасно видел, как в дальнем углу кухни родители не на шутку сильно ругались. Они кричали и обзывались, кидали пластмассовые предметы, дабы сильно не напугать меня, размахивали руками. Я, пряча за маской безразличия и усталости страх, так и замер с поднятой в руках ложкой, наблюдая за ссорой.       «Мы в тебе больше не нуждаемся! Я в тебе больше не нуждаюсь!» — крикнула моя мать, резко взмахнув рукой в сторону двери. Отец же, сумашедши хмыкнув на это, большими шагами вышел из кухни и уже буквально через десять минут сидел в машине, в багажнике которой лежал чемодан.       Я попытался подойти к нему и уговорить остаться, но он нагло и грубо оттолкнул меня от себя, я упал на траву.       А он уехал. Просто взял и уехал, хладнокровно оставив меня с матерью. Она, кстати, в свою очередь, потащил меня обратно в дом. Я препирался, пытался остаться во дворе и догнать отца, но она силой втащила меня вовнутрь.       Думаю, в тот момент я понял, что мне не выжить.       Если составить диаграмму моей жизни, то процентов семьдесят пять будет занимать неуверенность.       Буквально во всём.       Сейчас же уровень этого неприятного ощущения зашкаливал и превосходил все сто процентов.       Удивляет, что после очередного передоза я могу ещё соображать.       Ходить по квартире, шатаясь из стороны в сторону, словно воздушный шарик в ветреную погоду, я невольно вспомнил родителей. И как там они?       Рады, что я давно от них съехал? А ведь они даже не звонят. Хотя, кто будет скучать по такому, как я?       Решено.       Дрожащими руками вытащив такую родную глазу косметику, я стал самыми аккуратными движениями наносить тени, румяна и подводку, боясь раскрошить палетку или сделать, как и всегда, всё только хуже.       Я просто ненавидел это чувство. Я ненавидел чувствовать. Почему у нас, у проклятых людишек, нет кнопки «Выключить чувства», ведь если бы она была, то гораздо спокойнее было бы жить.       Я ударил себя несколько раз по щеке, то ли возвращаясь в реальность, то ли становясь посредником Бога, который наказывает меня.       Не жалея чёрных теней, я грубо размазал их по лицу: от глаз и вниз по скулам, словно я плакал чёрными слезами. Это даже было красиво, в какой-то степени.       Я еле боролся с подступающим комом в горле и першением в носу.       Нет, они бы испортили весь макияж. Думаю, из-за этого руки, словно существуя отдельно от тела, резко опрокинули с болтиков полку с ванными принадлежностями; чуть позже она уже валялась в щепках и осколках.       Следующее, что попалось мне под горячую руку, так это последнее зеркало в этой квартире. К сожалению или счастью, оно разбилось на большие куски, отдаваясь задорным звоном в ушах.       Смотря на сверкающие в яркой ванной лампе осколки, я ощутил сильное желание навредить себе как можно больнее.       Я не помню, как добрался до гостиной, но коленки нещадно болели, когда я вдыхал такую убийственную белую дорожку порошка. После этого на момент всё перевернулось; цвета вокруг то вспыхивали новыми красками, то резко тускнели, я будто делал кувырок через голову, сдавая нормативы в школе.       Распластавшись звездой, я понял, что на несколько сантиметров поднялся над полом, но совершенно ничего не предпринял, пустым взглядом глядя в потолок.

***

      На ступеньках подъезда сидеть было неудобно. Они холодные, бетонные и твёрдые. Вау, прямо как моё сердце.       Бордово-красные тени виднелись, когда я медленно и лениво моргал, смотря на редких прохожих, которые, конечно же, кидали на меня неодобрительные взгляды. Я даже показал какому-то мужику фак; чёрный цвет тянулся от висков и уголков глаз вниз, почти что до конца носа, на губах была тёмно-красная, темнее, чем бордовые тени, линия из жидкой подводки, которая была похожа на кровоподтёк.       Я словно разглядывал сцену из обморочного сна: провожать удаляющуюся машину за точку горизонта, сложив руки на коленях.       Бессмысленно смотреть на протекающую мимо меня жизнь, на проходящих мимо прохожих, что схожи с муравьями: вечно спешат сделать свою работу, возлагают на себя большую ответственность, а, не справившись, зарабатывают стресс и срывы; заставляют себя делать то, чего не хотят, ведь «так нужно». Нахуй всё это.       В животе закрутилось неприятное ноющее чувство, которое забирало все силы. Наверно поэтому я шёл в сторону школьного стадиона на ватных ногах, невидящий взглядом оставляя всё то, что происходило в квартире.       Если так подумать, то со стороны я очень смахивал на душевнобольного. Или же очень стильного зомби.       Руки болтались по бокам, ноги еле передвигались, громко шаркая подошвой об асфальт, спина была вопросительным знаком в конце печального предложения, а взгляд уставший и задолбанный. Да, судя по тому, как от меня шарахались люди в сторону, так все и было.       Лопату найти было не трудно, достаточно покопаться в садовом инвентаре футбольного стадиона.       Тяжелее было тащить её по асфальтированной дорожке до самого стадиона. Она неприятно скрипела и казалось ещё тяжелее, чем была на самом деле.       У входа я заметил какую-то банду «крутых и безбашенных» в чёрных куртках с непонятными эмблемами на спинах. Они держали в руках по банке пива и весело болтали, облокотившись на машины. Когда я поравнялся с ними, то даже не удосужил их взглядом. У меня была другая задача.       Они же, воспользовавшись случаем, стали кричать вслед кто что: оскорбления, обидные подколы по типу «Хей, где платье прикупил?», «Твоей маме зять не нужен? Будет плохо, если я упущу такую красавицу». Однако ж, они быстро от меня отстали, стали закрывать уши от неприятного скрежета лопаты.       Я остановился на месте. Взгляд вдруг прояснился, когда я увидел ровно очерченную территорию для игры в регби. Вдохнув полной грудью сумеречный воздух, я вонзил в траву лопату, как мне вонзили нож в сердце и раздавили его на куски.       Комок земли за комком, толкать лопату каждый раз из последних сил было трудно. Меня окружила армия огромных барабанов, которые беспрестанно наигрывали биты какой-то песни, которую я разобрать не смог. Это неприятно било по ушам, раздражало, но я ничего не мог с этим поделать, я даже не понимал, где находятся эти барабаны, — во сне или наяву.       Уходя в землю всё глубже и глубже, я чувствовал сырость, земля попала мне в ботинки и прилипла к подошве. Вокруг импровизированной могилы собирался заборчик из свежевырытой земли, грязи и глины.       Даже не знаю, сколько времени я провёл, копая себе новый дом. Может пятнадцать минут, а может и два часа. Во всяком случае руки мои онемели, когда я едва смог отбросить лопату в сторону, да так, чтобы она не унесла меня вслед за собой.       Кожа быстро покрылась большими, размером с кулак, мурашками, когда я коснулся спиной и открытыми частями ног влажной земли. На нос упала пара капель дождевой воды.       Я сложил руки на груди, как делал это, когда предавался Тьме: представлял себя мёртвым среди живых, думал, что это поможет уснуть. Я и сейчас надеюсь, что это мне поможет уснуть. Навсегда.       Возможно, я на самом деле душевнобольной.       Я немного поёрзал, устраиваясь дома поудобнее, закрыл глаза и слабо улыбнулся. За горками земли вокруг дома ничего не было видно, и это даже к лучшему; да и мне было совершенно наплевать на всех тех, кто мог бы пройти через мой дом. А если бы я был более дружелюбным, то мог бы сесть в яме и закричать: «Хей, заходите в гости на чай!»       Сейчас я чувствовал себя превосходно. Настолько превосходно, как это может быть в моем отвратном состоянии.       Я был в прошлой жизни червём?       Осталось дождаться, когда насекомые залезут ко мне в уши и сплетут там гнёзда, откладут там личинки, а после съедят мои мозги.       Я закрыл глаза и увидел, как я и мои родители стоят над моей головой, над моей свежевырытой могилой и смотрят. Просто смотрят на то, как я лежу. Они обняли меня со спины, что само по себе было удивительно, и чуть склонили головы вперёд, будто разглядывая своего сына, впервые его видя.       — Уважаемый, — неожиданно в глаза ударил яркий свет, словно на стадионе включили прожектора. Я поморщился и приоткрыл глаза. Хмыкнул.       Надо мной, грозно нависнув, стояли два амбала-офицера. У одного был фонарик, у другого, — дубинка и электрошокер.       — Неужели не дадите спокойно умереть, — со стоном пробормотал я, от изнеможения закатывая глаза. Сил не осталось вовсе, я даже не мог передвигать ногами, когда офицеры, взяв меня под подмышки, потащили в сторону машины.       — Вам рассказали эти крутые-неудержимые парни? — я вяло мотнул головой в ту сторону, где стояла машина неизвестной мне банды, что осмелилась отпустить в мой адрес колкие замечания. — Они ведь тоже не розовые и пушистые.       Офицеры переглянулись и усадили меня на заднее сиденье полицейской машины. Я даже не сопротивляться, упал на старую кожу мешком. Офицеры снова озадаченно переглянулись, затем посмотрели на меня, словно впервые видели перед собой человека, и сели в машину.       «Несмышлённые приматы» — подумал я, с неприязнью оглядывая заднюю часть машины, едва вертя головой: на сиденье слева от меня были следы опорожнения желудка; воняло чем-то невозможным, очень похоже на смесь запахов просроченных молочных продуктов, сгнившего картофеля и падали; из-под сиденья водителя выглядывал мышиный хвост. Я был уверен, что там прячется и его обладатель.       Всю дорогу я сверлил взглядом одну точку, — промежуток лобового стекла между двумя передними сиденьями, — и всеми силами пытался не уснуть, цепляясь уставшим и помутнёным сознанием за ужасный запах в салоне автомобиля. Если его так можно можно назвать.       Ехали в участок, мы, казалось, вечность. За это время я успел насчитать двух бездомных собак, на которых эти имбецилы чуть не наехали, одну старушку, у которой поехала крыша, и поэтому она поздней ночью вышла на улицу, и ровно шестьдесят два дерева по обочинам дорог и около пешеходных тротуаров.       Полиция грубо втолкнула меня в общую камеру с такими же негодяями, как и я. В простонародье эта общая камера называется обезьяник, а негодяи, — нарушители социально-установленного, подабающего поведения.       Попав в камеру, я мало чему обрадовался: настолько мало, что совершенно ничему. Однако я даже не сопротивлялся этому, попросту не было сил.       Возможно, мой панковско-выделяющийся внешний облик привлёк внимание «сокамерников»: кто-то начал бросаться стеклянными бутылками из-под пива, кто-то же засвител, а кто-то, видимо, очень пьяный, просто спал в углу.       — Красавчик, не хочешь познакомиться? — ко мне подошёл какой-то парень, судя по всему обкуренный или в стельку пьяный, и, вильнув задницей так, что задел какого-то амбала, подмигнул мне. Я, прислонившись к грязной, неясно чем забрызганной стенке, показал ему фак.       Нет, я был не против геев и других представителей ЛГБТ-сообщества, просто сейчас было совершенно не до этого.       Голова начала раскалываться на части, в глазах зарябило, а ноги стали ватными.       О, нет, если я сейчас умру, то только не здесь! Пострадает моя честь и достоинство лучшей смерти и похорон.       Я замер в одной позе, не обращая внимания на нерадостные выкрики в мою сторону, на пытавшегося подкатить ко мне гея и пьяную драку между двумя алкашами. Казалось, если я пошевелюсь, то рассыпаюсь на части.       Неизвестно сколько времени я так простоял, я благополучно забыл надеть часы (хотя в таком состоянии не только про часы забудешь). Тело затекло, но голова уже не болела так сильно, как было до этого.       — Ремингтон! — позвали меня грубо, вытаскивая из полудрёмы. Я не обратил на это внимания, прислоняя ногу к стене подошвой и медленно отворачивая голову.       — Ремингтон! — настойчивее обратились ко мне. Я лениво разлепил глаза, тут же прикрыв их из-за сильного света неяркой лампы.       К своему ужасу я заметил около старой синей стойки отца. Он грозно смотрел на меня, держа в руках свое коричневое пальто.       — Зачем ты пришёл? — я открыл один глаз и недовольно взглянул на него.       — Чтобы вытащить задницу любимого сына из обезьяника, — пробурчал он и, кивнув в сторону выхода, ушёл.       Я закатил глаза. По правде, я был ему благодарен, — я бы не вытерпел в этом месте и пары секунд.       Выходя из здания полиции, я пробурчал тихое «спасибо», когда увидел отца на ступеньках. Он молча протянул мне свое пальто и направился к машине.       Я, раздумывая над тем уйти мне или пойти за ним, выбрал второе, и через пару минут мы уже плавно ехали по дороге в дорогом автомобиле в гнетущей тишине.       Я снова устроился на заднем сиденье и как хорошо, что под водительским сиденьем не оказалось дохлой мыши.       — Что ты натворил на этот раз? — недовольно спросил отец, глядя в зеркало заднего вида, встречаясь с моим взглядом.       — Ты чего? Я же сам пай-мальчик! — ответил я.       — Не разговаривай так с отцом! — взвился он.       — А мне уже давно не тринадцать, чтобы попрекать меня в своём речевом стиле!       — Ты должен подпилить свой острый язык.       — А ты должен подавать хороший пример сыну, который «опять что-то натворил», — последнюю фразу я язвительно выделил.       Отец фыркнул и за остальную дорогу не обронил ни слова. Я нагло улыбнулся, прекрасно зная, что он видит выражение моего лица.       Я смотрел в окно. В голове стало проясняться, взгляд более менее сфокусировался, однако слабость всё ещё преобладала в теле. Я смотрел на быстро проносящиеся ночные фонари с жёлтым светом, которые едва освещали коротко остриженные кустарники, и тут же узнал эту дорогу.       — Зачем мы едем туда? — я просто не мог применить слово «дом» к тому месту, куда мы сейчас ехали.       — Нам с матерью нужно с тобой поговорить, — сухо бросил он. Я оскорблённо засопел и уткнулся носом в высокий воротник пальто, который пропах дорогим одеколоном.       «Кто вообще носит пальто летом?»       — Жди меня здесь, — отец нахмурил брови, когда уходил из своего кабинета, оставив меня одного. Я кивнул, как послушный сын, и приложил ладонь ко лбу так, как обычно отдают честь солдаты. Отец устало закатил глаза и захлопнул дверь.       — Если тебе что-то не нравится, дорогой папа, то знай, что у меня имеется две руки, на которых есть средний палец, — я медленно прошёлся по зелёному ворсистому ковру, хитро оглядывая убранство кабинета: дубовый шкаф с папками и из такого материала стол, на котором разместился ноутбук и пара железных выдвижных полок на каркасе; около двери стоял белый кожаный диван, пара картин висела над ним, и приглушенный свет лампы не доходил до тёмных уголков.       Я сел на мягкий чёрный стул на колёсиках, прокрутился пару раз вокруг себя и, закинув ноги прямо на стол, стал выдвигать все ящики.       — Бумажки, бумажки, бумажки! — воскликнул я, беря в руки одну стопку белых листов и подкидывая их вверх, создавая бумажный салют в домашних условиях.       — О, а вот это уже интересно, — я достал из последнего шкафчика револьвер. Это удивило меня, — такой богатый человек, как мой отец, держит для самозащиты старинное оружие.       Я схватил револьвер за рукоять двумя руками и направил вперёд, прямо на дверь; он блестел в свете неяркой лампы комнаты.       Я уже собирался нажать на курок, чтобы оставить пару дырок в стене, как напоминание о моём визите сюда, то вдруг в комнату вошли родители. Я быстро опустил оружие в карман пальто и закинул руки за голову, делая вид, будто ничего такого не нашёл.       «Оу, они снова сошлись. Что-то вечно».       — Убери ноги со стола, милый, — сказала мама, заворачиваясь в ночной шёлковый халат. Вид у неё был потрёпанный, значит, отец недавно её разбудил и ввёл в курс дела. Ужасно.       Я вмиг спрыгнул с насиженного места и спрятал руки в больших карманах пальто, улыбаясь. Всё же не вся дурь вышла из меня       — Что это на тебе? — мама разглядела на мне платье и зажала руками рот, будто из моей груди вылезли щупальца монстра из другого измерения.       — Поздравляю, твой сын транссвестит, — я зачем-то сделал реверанс.       — Хватит ёрничать, — сказал отец, уперевшись руками в стол.       — А то что? Отправишь в комнату? Заберёшь приставку? — я прищурился и сложил руки на груди. — Когда ты уже поймёшь, что никогда не был для меня отцом и слушаться я тебя не собираюсь.       — Думаю, ты запоёшь по-другому, когда узнаешь, что денег мы тебе больше не собираемся давать. Упс, уже узнал, — отец дьявольски улыбнулся.       На момент я задохнулся, но попытался скрыть всё за маской безразличия.       — О, так вот какая тема разговора, — я показушно закатил глаза.       — Именно. Ты закончил институт, тебе пора строить планы на будущее, создавать семью.       — Это всё?       — А ещё о том, что ты натворил в этот раз, — вставила мама, приняв строгое лицо. Хоть даже это у неё и не получилось.       — Я так устал от одиночества, мама, — я тут же сменил тон, сказав это каким-то приторным и спокойно-насмешливым голосом, повиснув у неё на шее. Она по инерции обхватила меня одной рукой и чуть накренилась в сторону. — И я подумал: а почему бы мне не прогуляться?       — Да ты всё шутки шутишь! — отец ударил рукой по столу.       — Ты думаешь меня это напугает?       — Сукин сын! — оказалось, я его вывел из себя.       — У-у-у, — я пригрозил пальцем, как-бы говоря, что такие плохие слова произносить нельзя. Отец стал багрового цвета.       — Что ты устроил на стадионе? — мама взмахнула рукой в совершенно противоположную от вышеупомянутого места.       — Я вырыл эту могилу, я называю это своим домом.       — Ремингтон, перестань нести всякий бред! — подключился отец.       — Вся наша жизнь — бред, папа, — сказал я, выделяя последнее слово, от которого меня чуть не стошнило, нагло ухмыльнулся.       — Ремингтон, тебе пора взяться за ум, найти работу! — отец потёр переносицу.       — Я прекрасно это знаю, — я подошёл к стеллажу с папками и, взяв одну в руки, открыл её.       Я старался не вслушиваться в реплики старших, которые только и вопили, и махали руками. Мысли от ненависти к родителям перетекли в совершенно другое. Почему-то такой некогда ласковый, а сейчас уставший взгляд карих глаз матери напомнил мне о ней.       Моя жизнь не так много значит для меня после её ухода, ведь я полный ноль без человека рядом с собой; кажется, мне нужно будет учиться заново ходить, дышать, моргать.       Так что знай, я жил для тебя. Да, я жил для тебя, но в том, что ты ушла, тоже был виноват я. Я, я, я и только я! Обуза этому миру!       И, думаю, хорошо, что ты не можешь видеть меня сейчас.       Мечтать о своих же похоронах, ах, что за прелесть! Грезить о том, как ты лежишь в гробу, а в зале пусто, и твой труп будет гнить там всегда. Потому что, держу пари, никто не придёт. Ведь у меня никого нет.       — Эй, папа, ты бы появился у меня? — перебил я их поучительную и нравственную тираду, отложив папку. Они замолчали.       — Просто похоронить вашего маленького мальчика в земле. Ты разбил мое сердце, когда оставил меня, — я сделал большие глаза и выпятил губу, делая такое лицо, будто сейчас заплачу. Через секунду я уже гадко ухмылялся ему в лицо, которое на миг перекосило.       — Реми… — в ужасе произнесла мама.       — Не называй меня так, — я повернулся к ней. — Вам серьёзно не насрать на то, что чувствую я? Ваш единственный сын, дорогие мои предки. Если бы вы были внимательны к тем вещам, к которым действительно нужно быть внимательным, то заметили, что со мной что-то неладное. Но! Поздно. Скоро я умру. У меня лейкемия.       — Хватит шутить! — громко сказал отец, снова ударив кулаком по поверхности стола.       — Ха-ха-ха, — саркастично посмеялся я. — Я ведь прирождённый комик!       — Почему у нас такой сын? — тихо пробубнил он.       — О, безутешные родители!       — Ремингтон, пожалуйста, прекрати, — взмолилась мама, дотронувшись до моего плеча.       — Надеюсь, вы сказали всё, что хотели, — холодно заметил я, но тут же улыбнулся. — Вы заставляете себя делать то, чего не хотите! Пожалуйста, можете забыть обо мне, как о страшном сне! Я не боюсь вас разочаровать, как этого бояться другие люди в моём возрасте. Вы можете больше себя не заставлять опекать меня, давать денег!       Они смотрели на меня большими глазами. Я едва сдержался, чтобы не подойти к ним и не закрыть им рот.        — А теперь, — я драматично приложил руку ко лбу, — прощайте, мои нелюбимые родители, я сам по себе, — я, ухмыльнувшись и вильнув задницей, чтобы сильнее разозлить отца, подошёл к матери, которая уже тонула в собственных слезах, и похлопал её по щеке:       — Прости, мама, мне нужно идти.       Если меня вдруг спросят, кого я ненавижу больше всех, то отвечу, что больше всех я ненавижу двоих людей передо мной. И сон.       Когда я выходил из дома, то понял, что ушёл в пальто отца. Ну и поделом ему!       Однако, только добравшись пешком до дома, я почувствовал, как один из карманов тяжело тянет вниз.       Револьвер.

***

      Человек на трибуне в том самом фойе балета стоял с бокалом шампанского в руках и размахивал свободной, чтобы привлечь внимание. Я, словно мотылёк на свет, подошёл к нему против своей воли.       Кроме меня никто около него не стоял.       Это было странно.       У него были длинные светло-русые волосы и добрые, серо-голубые глаза; одет он был в рубашку, которая, почему-то, вызвала у меня ассоциации с вампирами восемнадцатого века, и узкие штаны, заправленные в ботинки на платформе.       Он стоял высоко над всеми людьми и что-то говорил, однако слова его были размазанными и нечёткими, словно фотография, сделанная на плохую камеру.       Он размахивал рукой, в которой был бокал, и шампанское выливалось за края, брызгая на пол. Парень увлечённо что-то рассказывал, это было ясно по его мимике и жестам, но я не мог разобрать, что именно он говорит, между нами словно был толстый звуковой барьер.       Вдруг он спрыгнул с трибуны и оказался прямо передо мной.       — Тебе пора к нам, — он вытянул руку вперёд, на раскрытой ладони лежал тот самый револьвер. Я отрицательно покачал головой и попятился назад, заметив в его некогда добрых глазах искры безумства.       Я побежал от него, расталкивая людей в фойе, бежал, не оглядываясь. Но я слышал его безумный смех на своей спиной и щелчок пальцев, — я уже в подвешенном состоянии прикован к потолку цепями.       — Тебе пора, — из темноты передо мной послышался голос незнакомца, и выглянуло дуло револьвера, которое уперлось прямо мне в лоб.       Бам!       Мозги всмятку.

***

      Я снова взлетаю и кричу, кричу громко и надрывно, раздирая горло в кровь. Вещи вокруг меня тоже поднялись воздух, я будто излучаю невидимое силовое поле, которое отменяет все законы гравитации.