I'm hearing voices all the time and they're not mine
I'm hearing voices and they're hunting my mind
Black out days
I don't recognize you anymore
「 Phantogram — Black Out Days 」
— Я выбрал тебя. Всегда выбирал тебя. И к чему меня это привело? — Шото, — медленно произнес Тойя, стараясь успокоить мальчишку перед ним. — Хватит. Успокойся. — Да пошел ты! Тойя не был из терпеливых, но тут ему пришлось призвать все запасы своей выдержки. Словно ступая ближе к дикому животному, он сделал осторожный шаг вперед. Однако и это маленькое действие не ускользнуло от внимания Шото, отчего он отшатнулся от него, как от огня. — Он умер из-за меня! — закричал он, глаза, полные ненависти взглянули на Тойя. — Бакуго почти умер, защищая меня! Но Тойя волновало не это. Пусть сколько угодно злится, ненавидит его, но потушит гребанный огонь, охватывающий его все больше. Даже тело Тойя не способно полностью выдержать голубое пламя, что уж говорить про Шото. У него не было льда, как у младшего, способного потушить, спасти, как-то уберечь. Все, что ему осталось — наблюдать, молясь хоть как-то спасти Шото от него же самого. Он мог видеть, как кожа спины начала не выдерживать, покрываясь шрамами. Его синие глаза внимательно вперились в голубой огонь. Впервые он испугался силы, аналогичной его собственной. — Ты сказал «не попадаться тебе на глаза». Сказал, что больше не выпустишь из рук, если увидишь. Но вот он я. Перед тобой. Им всегда было суждено гореть вместе, но впервые Тойя захотел потушить огонь. Шото издал тихий, жалостливый всхлип. Он никогда не плакал перед ним и все же… Его красивые гетерохромные глаза наполнились слезами. Тойя тревожно сглотнул. — Забери меня обратно. Заставь меня забыть, пожалуйста, Тойа-нии-сан…***
Когда смерть происходит вдалеке, это кажется чем-то таким далеким, не касающимся тебя, но Шото смотрит на окровавленные трупы героев, и осознание того, что его брат – жестокий убийца, бьет набатом в его голове. А сам он – не лучше. Тяжесть преступления пригвождает его к полу, душит костлявыми пальцами. Бежать. Первая мысль, посещающая его голову. Его ноги бессмысленно бредут все дальше и дальше. От его греха. От воспоминаний. От удушающего чувства вины. Он сбежал. Так глупо и позорно, что он никогда не ожидал от самого себя. Он всегда сбегает, когда мир рушится карточным домиком перед его глазами, но от себя ему никуда не деться. — Шото, эй, Шото. Раздается совсем рядом чей-то голос, но Шото не слышит его, поглощенный собственными мыслями. — Я виноват. Я так виноват. Мне так жаль. Он бессмысленно бормочет себе под нос, смотря на собственные руки. То, что его руку держит другая рука он замечает уже позднее. — Я вернулся за тобой, — произносит Мидория. Шото удивленно моргает, переводя взгляд на лицо перед собой. Что? Что происходит? И это такая карикатурная ситуация, отзеркаленная приход Токоями, что Шото почти тянет в смех. Однако в этот раз все выглядит гораздо реалистичнее. Каждый раз он испуганный, ничего не понимающий мальчик, отчаянно пытающийся выжить. Каждый блядский раз. Сколько раз жизнь будет продолжать бросать его на край пропасти? И сколько раз он еще сможет продолжать с остервенением хвататься, вгрызаясь в землю, прежде чем сдаться? Он судорожно оглядывается, выплывая из собственного водоворота мыслей. Вокруг него неизвестно-знакомые дома брошенного района. Под его голыми ступнями бетон. Он на свободе, чей вкус отдавал пеплом во рту, чем манящей сладостью. Словно под толщей воды, бесконечно тонущий, но никогда не касающийся дна. Шото заторможено поворачивается, замечая дом брата, но не помня, как выбежал оттуда. Последние несколько – минут? часов? – напрочь отсутствовали в его голове. — Пойдем, пока еще не поздно. Рука его друга — мягкая, теплая, в отличие от холода, что он ощущает. Почему ему холодно? Разве вокруг сейчас не ранняя осень? Но Шото упрямо качает головой в отрицании, он не оставит любимого человека здесь умирать. — Его поймают, — говорит Шото, после чего спотыкается о собственные же слова, бросая тревожный взгляд на Мидорию. Как это должно было выглядеть для него? «Да, мой брат поехавший психопат, но я беспокоюсь за его жизнь больше, чем за тех людей, что пришли за ним». Понимание отразилось в зеленых глазах Мидории. Как можно мягче он сказал. — Он будет в порядке. Обещаю. Шото упрямо открывает рот, но тут же закрывает его под тяжестью взгляда Мидории. Тот и сам выглядит не лучше него. На гильотину и то идут радостнее. Его изумруды глаз — погасшая, жухлая трава от былого сияния. На его лице неуловимо, но явственно остался отпечаток мучительного прошлого. Потрепанная одежда, исхудавшее телосложение. Мидория вновь тянет его прочь — благо, благодаря битве и тому, что Шото выбежал из дома, это недалеко — выводит, словно послушного агнца. Его отрешенный, мертвый взгляд гетерохромных взгляд наблюдает за заброшенными домами. Обветшалое, старое, повидавшее на своем веку, но не могущий ни с кем поделиться своей историей. Шото чувствует с ним странное родство. Словно и сам он – картинка, часть декора этого заброшенного района. И это чувство – не ново. Перманентное ощущение дежа-вю скребет где-то под ребрами, мешая дышать, пока сам Шото продолжает идти по тропе, что когда-то давно уже была протоптана. Тойа не будет в порядке, он знает. Его лед — единственное, что может потушить его пламя. Однако позволяет себе поверить в чужую ложь. Так проще. Так легче. Не думай, иди дальше. Все дальше и дальше. Заброшенный район сминается жилыми кварталами, затем мимо знакомых улиц, а чувство знакомства с происходящим не уходит. Шаг за шагом.***
Между ними комфортная тишина, и лишь когда захлопывается дверь в квартиру, Шото удивленно моргает. Все его чувства активизируются, сигналя об опасности. Он даже не успевает рассмотреть, что это за место. Прежние ощущения холода сменяется ощущением острого адреналина. Он мгновенно дергает свою руку из чужой, желая вырваться, желая сбежать. Уйти из закрытого пространства. В испуге он даже не замечает, что перестает дышать. Кислорода не хватает, что только усиливает панику. Однако руки Мидории — не потерявшие своей силы в отличии от Шото — его осторожно, но крепко обнимают. — Тш, ты в безопасности. Все хорошо. Дыши, Тодороки. Дыши. Его тонкий, мягкий голос нес успокаивающую чушь, обычно действующую бальзамом на растерзанную душу Тодороки. Однако в этот раз это не сработало. Шото не мог отделаться от ощущения, что он вновь попал в клетку, только в этот раз более мягкую, обитую плюшем — но по-прежнему запертую. И, странным образом, знание этого успокоило его. Успокаивающие слова медленно пьянят сознание, заставляя впасть в тревожное, мертвое небытие. Шото забирается в крепкий сон.***
Дни сменяются одним за другим, словно иллюзорные картинки. Тем не менее для Шото все сливается в один единый поток времени, в котором он механически пьет, механически дышит, механически ест. Ничто не имеет вкуса, он больше ничего не чувствует, словно все его ощущения онемели. Он не живет, скорее его жизнь была поставлена на паузу. Один сплошной серый день. Он так ждал этого, и все же, его жизнь скорее похожа на обрывочные кусочки имитации прошлого. Поначалу ему кажется, что он по-прежнему там, внизу, запертый в своем бетонном гробу, в ожидании, когда сладостный сон о свободе прервется. А потом оказывается, что нет. Теперь это вся его жизнь такая. Причуды не отзываются даже за пределами дома, но Шото вновь кажется, что он в том отрезке времени, когда полностью отказался от пламени. Холодный лед по венам и ни капли тепла. Даже кошмары, которые были раньше, больше не преследуют его. Двоякие мысли наполняют голову Шото. Вроде и хорошо, но ему важно узнать больше. Каждый раз, когда он задумывается о прошлом: «Не попадайся мне на глаза» — почему-то отчетливо звучит рефреном в голове, словно вездесущее проклятие и предупреждение. Фантомные, знакомые руки бродят по его коже, вцепляясь в шею. Шото приходится усилием воли подавить предательски бегущие мурашки по коже, пока предательский голос в голове нашептывает, что хотя бы так он может ощущать что-то. Радует, что о Тойе ничего не известно. Если бы он был мертв, по всем телеканалам страны во всю трубили бы уже об этом. Та сумасшедшая девчонка, Химико, сказала, что ему стерли память. Шото помнил свое детство, ЮЭЙ, у него не было провалов в памяти за какой-то определенный промежуток. Мидория же сказал, что его не было полтора года, а не полгода, как он думал. Сопоставить частички мозаики нетрудно. Тогда единственное, что могло пропасть – это… Догадка прошивает его голову, заставляя внутренности похолодеть. Если Тойа стер память с момента похищения, а после филигранно прикинулся, что не было между ними года, и они начинают все заново. Что между ними произошло, раз Тойе пришлось стереть ему память? Собственные ступни перед его глазами сменяются чем-то иным, но не менее потерянным и знакомым. Шото смаргивает, и зрение вновь восстанавливается. Его руки механически завязывают шнурки, прежде чем крикнуть в глубину квартиры: — Я пойду. Ему бы отсидеться, но его нетерпеливая натура подталкивает его дальше. Все эти дни он бродит, следуя зову своего беспокойного сердца. Он прогуливается по знакомым места в попытках отыскать правду. В попытках отыскать что-либо. Мидория смотрит на него с легкой тревогой, но со смирением покойника. Это не прежнее молчание, сквозившее между ними прежде. Это скорее отравленное, гниющее чувство, что когда-то было пониманием и единением. Друг для друга они явственное напоминание о прошлом, которое оба хотят забыть, пусть и ни один из них не признается в этом. Как-то раз, сидя на кухне… «— Знаешь, — говорит Мидория, — я… убил своего надзирателя. Шото роняет голову в ладони, желая заплакать, но слез нет. Новость не удивительна, он уже размышлял об этом. Как бы еще он сумел выбраться? — Это не то, каким человеком я хотел стать, но порой мы не выбираем свою судьбу. Сожаление сквозит в его голосе. Несмотря на это, внимание Шото сконцентрировано на чем-то другом. Он словно говорит, «отпусти это». «Порой судьба складывается вот так, но тебе следует идти дальше». «Забудь обо всем, что было. Закрой глаза, как ты делаешь это сейчас». Однако их связь сейчас – тонкое, разбитое стекло, которое приходится собирать по кусочкам. Возможно, это вообще не то, что он хочет сказать, но Шото не находит в себе сил ответить. Они продолжают сидеть вот так: Шото упирается руками в лицо, словно прячущийся маленький мальчик, не желающий видеть, не желающий слышать. Он не видит, как Мидория грустно опускает взгляд, его губы дрожат, а выражение лица морщится, словно от боли. — Это ты позвал тех парней к дому Тойи? Долгая пауза. — Да. Вычислить твое местоположение было непросто. Они вновь молчат. Словно все их общение сейчас — тяжело вытаскиваемые из горла камни, вместо слов. — Ты прав. Мы не можем выбрать, что с нами случится. Но мы можем выбрать, какие решения принимать сейчас. Даже если мы знаем, что пожалеем о них.» Улицы Мусутафу по-прежнему полны людей, бредущих каждый по своему пути. Шото среди них – изгой, он знает об этом. Ему кажется, что люди тоже это чувствуют. Обходят его стороной, косятся на него презрительно, тычут позади него пальцем, показывая и шепчась. «Это тот мальчик», «Тот самый?», «Да, он еще спал со злодеем. Я бы лучше сдох, чем сделал так», «А ты знал? Знал?», «Что?», «Это из-за него умер тот герой», «Который из?», «Ну, знаешь, который…». Первые несколько раз Шото оборачивался. Так глупо. Сейчас он лишь стискивает зубы крепче, накидывая на голову капюшон и бродит дальше. Порой он ловит себя на мысли, что жалеет, что выжил, но старательно гонит их прочь — от его самоуничижения никому лучше не станет. Ни живым, ни мертвым. Шото думал, что ему станет легче, но свобода выпотрошила, разжевала и выплюнула его обратно, абсолютно истощенного, вымотанного и уставшего. Он стоял посреди улиц, домов и людей, не понимая: этого ли он хотел? Что он ищет? Для чего? Ему было — семнадцать? восемнадцать? девятнадцать? — разве это была не слишком тяжелая ноша для него? Мир хотел, что он был бойцом, когда он был не более, чем уставший, одинокий мальчик. Его шаги ведут его дальше и дальше. Его нога ступает на тротуар, оглядывая полностью площадь. Это перекресток. Относительно новый, такой же, как и многие другие до него. Но что-то цепляет его взгляд мгновенно и прочно. Поначалу он не понимает, желая пойти дальше. Прочь. Но почему-то не может двинуться с места, все продолжая наблюдать за пейзажем. Его глаза почти лениво оглядывают тротуар, светофор над головами, удивительно синее небо, что перекрывают многоэтажные здания с офисами. И в этот момент он все вспоминает. Он думал, что будет какое-то предчувствие, какой-то метафорический спусковой крючок, которого, возможно, и не было вовсе. И когда это случается, Шото оказывается совсем не готов. Его собственное сознание, что–то невидимое, то, что Тодороки так часто воспринимал лишь как интуицию, теперь обрело форму и смысл. Воспоминания. Запертые, закрытые, насильно отделенные от самого Шото. Стаканчик с кофе падает из его рук на пол, его темная жидкость попадает на белую ткань кроссовок, но он даже не опускает взгляд. Тогда тоже была осень. В прошлый раз он не сбегал. Не смог выбраться из цепких объятий брата, больше напоминающих кандалы, пока тот не решил выпустить его сам. «Не попадайся мне на глаза» Боже. Господи. Дыхание замирает. Проверка за проверкой. Боже, сколько же их было. Маленьких подсказок, которые Шото или не замечал или не придавал нужного значения. И лишь чудом, не иначе, Шото прошел их все. Или же весь его опыт, который он приобрел за год, стал эфемерным подсказчиком на краю сознания, который помог ему? Он уже не узнает ответ, впрочем, Шото подумалось, что это и не важно. Это скорее набор образов, чем воспоминания, словно перед внутренним взором кто-то включил Шото отрывочные кадры киноленты. В тот день он тоже бежал, пока ноги не отказали, пока дыхание не стало огнем в легких, болью в ступнях, ужасом в груди. Он знал, брат не удержится, не сможет, никогда не сможет отпустить его насовсем. И тогда… Многолюдный перекресток Токио, будний день, какова была вероятность? Но судьба любит смеяться над человеческими судьбами. Теплые, крепкие руки Бакуго на его плечах, панический, хриплый голос. Именно так и застал их его брат. Они оба знали, что произойдет потом. Слишком темпераментный, слишком похож на неугасимый огонь в его человеческом обличии. Синее пламя жгло и жгло, пока не уничтожило все в округе, включая Бакуго. Включая его самого. И синее пламя преследовало его до сих пор. Даже когда тьма начинает скапливаться на периферийном зрении, Шото видит их всполохи, тянущиеся, словно желающие поглотить его. Бархатная тьма поглотило его зрение вновь, однако он продолжал видеть синее пламя.***
Сознание плавно возвращается к нему вновь, и в этот раз это тоже сияющий белый потолок. Голова у Шото раскалывается, словно он был прошлым вечером на вечеринке у Каминари. Вопреки всем его ожиданиям, это больница, а не рай, как ему сообщает местная медсестра. Шото подавляет чудовищное, детское желание разрыдаться, лежа на этой кроватке. Свернуться клубочком, накрыться одеялом, словно ему вновь пять лет и не видеть больше никого и никогда. Тойа часто говорил: «Горе меняет людей. Ломает их или доводит до отчаянной красоты». Люди по разному справляются со своей болью. Он же не справлялся с ней совсем.***
— Я возвращаюсь к себе домой. Мидория кивает, он выглядит больше старцем, чем молодым человеком, меньше двадцати. В его руках кружка с чаем, но она уже остывшая, а вся его поза скованная, ждущая. Шото почему-то не нашел в себе силы зайти в комнату и нарушить его покой. — Он найдет тебя. — Я знаю. — он кивнул и пожал плечами. — Я люблю его. Это было так глупо и не похоже на него. Даже не оправдание, а лишь малая частица той вереницы связи между ними, что нельзя было облечь в слова. Признаваться в этом было легче, чем он думал. Улыбка сама собой расцвела на его губах. Грустная, безнадежная. Они так долго боролись, пытались что-то друг другу показать, растрачивались чувствами, словами, угрозами, словно разменной монетой. Но ему нужно было увидеться с ним. Шото никогда на самом деле не мог сбежать от него. Все, что было между ними, Тойа делал из любви, и Шото не мог понять: как нечто столь светлое, столь прекрасное чувство — рожденное из желания спасти, уберечь, сделать счастливым — превратилось в нечто столько грязное, отвратительное и постыдное — горечь вины в каждом взгляде, затравленный вкус на кончике? Это не было любовью, и все же это было ей. — Из-за него умер Бакуго. Злые интонации, гнев во взгляде — но все это не более, чем искра, что потухла через мгновение перед слоем апатии и усталости. — Я помню. Но разве это не наше призвание? Спасать людей. Шото произнес это легко, с тенью ироничной улыбки на лице, словно вот они вновь – первый курс ЮЭЙ. Их искрящиеся глаза, вера в светлые идеалы, легкие трещины, но которые еще не стали разбившимися осколками. Когда все было легче, проще и светлее. Шото знал, что он не сможет идти по жизни дальше, не разобравшись сначала с этим. Он всю жизнь будет жить в тени своего брата. Перебирая воспоминания, размышляя, мог ли он что-то сделать по другому? Был ли более счастливый конец в их жизнях? Им пора было наконец закончить это. Закрыть гештальт между ними.