Он — мой Идол

К грядущему туру я готовился с энтузиазмом — мне казалось, что стоит мне увезти Глеба от его морально разлагающего новоприобретенного окружения, как всё вернется на круги своя. Я с удовольствием предвкушал целых три месяца рядом с ним, и даже представить себе не мог в какой ад превратятся эти гастроли. Накануне вечером мы должны были вместе делать съемку, Фара им же должен был давать интервью, и я приехал, как мы и договаривались накануне, на студию. Ситуацию спасло только то, что я зашел на полминуты раньше, чем ребята с камерами, правда, я так охуел при виде Глеба, убитого в хлам, с закатанными глазами, который валялся на диване без видимых признаков жизни, что не додумался сразу закрыть за собой дверь. Журналисты возникли на пороге, и пока я ошарашенно оглядывал стол, который был весь в следах белого порошка, успели всё увидеть — но, к счастью, не успели заснять. Это был бы горячий материал — молодая рок-звезда без верха и без сознания, с расстегнутыми штанами, в компании двух парней, которые были обдолбаны не меньше его. Я не знаю, сколько надо вынюхать, чтобы быть в таком состоянии — я видел его в разных степенях алкогольного и наркотического опьянения, но в таком отрубе он при мне первый раз. В отличии от меня, журналисты не растерялись, но, едва я боковым зрением уловил, что рука одного из них дернулась — даже не к камере — к телефону, сразу же начал их выпихивать. Не знаю, откуда у меня силы нашлись — открылись какие-то внутренние резервы, наверное, но я с ними справился, а потом прогнал незнакомых мне пацанов, которые по-хозяйски расположились рядом с ним на диване. К тому времени, как все ушли, Глеба уже начало выворачивать, но, услышав, как я звоню друзьям, к которым хотел обратиться за помощью, остановил меня. — Никого не нужно, — шепотом попросил он, и снова опустил голову вниз — шея её не держала. — Просто посиди со мной. Он был весь бледный, на жемчужной коже его дрожали капельки пота, а я удерживал мокрое, холодное полотенце у него на голове, внутренне обмирая. — Что происходит? — спросил я сразу, как только увидел проблески осмысленности в его взгляде. Глеб, который лежал на диване пластом, зашевелился, перевернулся на живот, уткнулся лицом в диванную подушку. — Ничего. — Тебе нужна помощь. — Ничего мне не нужно. — С каких пор ты подсел? Какого хрена происходит? Он поморщился, словно вокруг него кружила надоедливая муха. — Следи лучше за собой. Ты сам принимаешь. — Не такую херню, как ты. — Это было в первый раз. Не первый — это я знал так же хорошо, как и то, что уж точно не второй. — Глеб, пожалуйста. — Оставь меня в покое. Хватит меня контролировать — ты мне надоел до чертиков уже. Пошел вон. — Давай я тебя отвезу. — Пошел на хер. — Вставай, давай руку. Вставай, Глеб, серьезно, я тебя на себе не донесу. — Отвали. — Закидывай руку на шею, поднимайся. Где твоя футболка? Он вяло отбивался, отпихивал меня, говорил еще много неприятных и мерзких вещей — но я всё это списывал на его состояние и, в общем-то, даже не обижался. Мне удалось с горем пополам его вытащить на улицу, впихнуть в такси, и мы направились к дому. В дверях нас встретила разъяренная его долгим отсутствием девушка — я впервые видел её так близко, и меня поразила её нездоровая худоба и то, как часто и нервически она шмыгала носом. Поймав её расфокусированный взгляд, я понял, что она тоже под дозой — и вот в таких руках я и должен был оставить своего любимого. Её вовсе не удивило его состояние — похоже, всё происходящее с ним для неё не было новостью, скорее всего, она его такого уже и раньше видела. Конечно, она была ему теперь ближе, видела чаще, спала с ним каждую ночь в одной постели, в общем, пользовалась всей той роскошью, что мне теперь была недоступна. Она с профессиональным спокойствием быстренько осмотрела его — проверила лоб, зрачки, пульс и деловито начала раздавать распоряжение — куда его отнести, как положить, что ему дать. Пока она ходила на кухню за водой и лекарствами, я уложил его на кровать и начал его, слабо сопротивляющегося, раздевать. Когда я дошел до трусов, меня остановило её настороженное покашливание за моей спиной. — Дальше я сама, — сказала она, присаживаясь рядом с Глебом, заявляя свои на него законные права. С сомнением я посмотрел на неё, беззаботную и в приподнятом настроении — странная реакция на передоз своего парня. — Может, скорую? — предложил я, все еще опасаясь, что состояние его намного хуже, чем нам кажется со стороны. — Ерунда. Очухается, будет в полном порядке, — проговорила она с энтузиазмом. — Его видел кто-нибудь? — Да, к нему приехали те, кто должен был делать съемку. — Кошмар. Они видели его? — Видели, но не сфоткали, я их выгнал. — Это хорошо, конечно, но боюсь инфа всё равно просочится. Этим журналюгам только дай повод. Мне хотелось схватить её за худенькие плечи и хорошенько встряхнуть, чтобы она сама очухалась, наконец, от кокаинового бреда и спросить: «Это действительно всё, что тебя прямо сейчас волнует?» — Иди, — сказала она, увидев, что я застыл у его кровати, как вкопанный. — Он будет в порядке. — Я могу здесь подождать, пока он придёт в себя? Она смеется, встает и хлопает меня по спине своей маленькой ручкой с обгрызанными до мяса ногтями. — Он в порядке, хорошо всё. Ну чего ты? Закуривает сигарету, звякая браслетами — я вижу у неё на руках следы от шрамов, и она, поймав мой взгляд, убирает руки за спину. Глеб что-то бессвязно шепчет в бреду, шарит руками, пытаясь нащупать и натянуть на себя одеяло. Я смотрю на него через плечо Алеси и вижу, что ему явно плохо, его трясет и знобит, но тут девушка делает шаг, закрывая его тело. — Спасибо, что привез. — У нас завтра начало тура… — Да знаю, знаю. Не парься. Иди домой, выспись, завтра он будет как огурчик. Осознавая полную свою беспомощность перед официальной подругой жизни, я покидаю его квартиру. Ситуация оказалась хуже, чем мне изначально виделось — похоже, он действительно подсел, и все эти изменения, которые происходили с ним, все эти дикие и резкие перепады настроения, больные сексуальные фантазии, объяснялись его возрастающей зависимостью. Я мог винить себя в этом, но не хотел — если бы я был рядом с Глебом, если бы он не променял меня на круг сомнительных новых друзей, я бы не допустил бы этого, я бы мог всё исправить. На следующее утро, огурчиком он, конечно, не был — бледный, еле живой, с трясущимися руками, в огромных черных очках на поллица и в капюшоне. Он опоздал минимум минут на сорок к нашему общему месту сбора, еле вылез из такси и забраться в автобус смог только с моей помощью. — Что это было вчера? — спросил я, когда мы остались в относительном уединении — на соседних креслах. — Ничего, — ему, похоже, даже разговаривать трудно, он прижимает бутылку холодной воды ко лбу, и мне кажется, что я слышу дробный стук его зубов. — Глеб, тебе надо… — Отцепись, — процедил он сквозь зубы. — Я не шучу. Я не хочу на эту тему разговаривать. Я пытался задавать ему вопросы, но все они рассыпались о безразличную стену его молчания, и в конце концов он надел наушники, врубил музыку погромче и отвернулся от меня к окну. Остаток пути до первоначальной точки нашего путешествия мы провели в полном молчании, но, спустя километров сорок, он просунул мне руку в карман, к моей руке, сжал её холодными, слабыми пальцами и так и заснул. А у меня сердце разрывалось от боли, от невозможности помочь ему, моему мальчику, мне и самому уже хотелось убиться, самому уйти в бесчувственный мир наркоманских иллюзий — чтобы не думать о том, что наши отношения от падения в бездну ничто уже в мире не может спасти. Условия, в котором проходил наш тур стали намного лучше — мы уже могли ночевать в нормальных отелях, и я надеялся, что мы с Глебом будем проводить больше времени вместе, но нашей близости он каждый раз предпочитал убийственные тусовки до рассвета. Он как будто и не спал вовсе, круглосуточно кутил, казалось, он хочет убить себя — иначе его образ жизни я не мог объяснить. На все мои вопросы, мольбы и просьбы он заявлял мне: — Не хочу тлеть, хочу жить, сгорая. Он продолжал употреблять на протяжении всего времени гастролей, каким-то чудом умудряясь доставать в любой Богом забытой дыре, где мы останавливались. Я ругался с ним, просил, умолял, вырывал из рук у него проклятый грамм, но ему ничего не стоило накинуться на меня с кулаками или разнести гримерку или номер в отеле, если у него не получалось сделать то, что он хотел. Однажды я, отчаявшись, попросил его со мной поделиться — если уж торчать, то торчать вместе, если загибаться, то полностью. Он в тот момент, наконец, почувствовал что-то — сказал, что не хочет меня втягивать, сказал, что обязательно завяжет с этим дерьмом, и мы с ним вместе смыли пакетик в отельном унитазе. Я обнял его, и мы так и сидели долго-долго, прямо на кафельном холодном полу. Укачивая его, убаюкивая, я обещал ему, что мы со всем справимся, что мы поборем его зависимость вместе, и он вроде как соглашался, но… Он отработал концерт и даже совсем неплохо, зато потом, когда все собрались в номере, чтобы выпить и расслабиться, словил настоящую белку — кричал, как ему надоели все эти рожи, что все они без него никто, что все хотят только урвать свой кусок славы и добиться известности за его счет. Все, примолкнув, наблюдали за тем, как он разносит номер, но, когда Глеб схватился за стул и швырнул его в зеркальную дверцу шкафа, пытаясь разбить, кто-то из ребят буркнул: — Бля, Депох, угомони уже свою сучку. Фразу, случайно произнесенную в секундное затишье, услышал каждый в этой комнате, и я весь внутренне сжался, ссутулился под тяжестью устремленных на меня глаз. Мне захотелось провалиться сквозь землю, раствориться, исчезнуть. — Да, может выебешь его уже, наконец, и он придет в себя, — добавил кто-то с вызовом, уже громче — я был в таком ахуе, что даже не смог узнать голос. Глупо было думать, что все наши любовные приключения в предыдущих турах останутся никем незамеченными. Да даже если и остались бы — иной раз было достаточно посмотреть на нас  — вернее на то, как я смотрел на него  — с бесконечной любовью и безграничным обожанием. Глеб, который услышав это, замер со стулом в руках, начал ошарашено озираться. — Кто это сказал? Кто? Ты? Или ты, ублюдок? — он начал подбегать к каждому, бросаться на парней, но никто не хотел признаваться, все прятали кривые ухмылки, и тогда он всё-таки хуйнул стул в стекло. Зеркало разбилось с оглушительным грохотом, брызнули в разные стороны осколки, а Глеб подобрал с пола самый крупный, бездумно зажал в ладони и начал этой окрававленной рукой размахивать. — Кто из вас ляпнул эту херню? Может, кто повторить хочет? — Глеб, успокойся, — я вскакиваю и пытаюсь подойти к нему, подняв обе руки в мирном жесте, — у тебя порез. Но он направляет на меня окровавленный осколок и с безумными совершенно глазами кричит: — Отвали нахуй от меня! Я не педик, ясно тебе? Чтобы кто из вас, долбаебов, не думал — я не какой-то там гребанный пидарас! Кончается всё тем, что мы с корешами, переглянувшись, одновременно кидаемся на него, сбиваем с ног, валим, я хватаю его за тонкое запястье и выкручиваю до тех пор, пока не слышится хруст. Осколок выпадает из пальцев, а Глеб воет, пытаясь от нас троих отбиваться. В тот вечер он всё-таки где-то достал — вокруг него было теперь много тех, кто хотел выслужиться перед ним, завоевать его расположение, потакая его слабостям. Он заперся в своем номере и не открывал и не откликался, когда я колотил в дверь. Опасаясь, что случилось непоправимое, я помчался на ресепшен, растолкал там спящую за стойкой девушку — время было три часа, самый глухой час ночи, умолил открыть мне, угрожая, что в противном случае, у них в отеле с утра будет обнаружен труп. Когда дверь распахнулась, мы с ней увидели Глеба — он валялся на неразобранной кровати — рука его была обмотана каким-то полотенцем, покрывало немного заляпано кровью, но он был вполне себе живой и здоровый, поглядывал из-под полуприкрытых век на включенный телевизор, и при виде нас даже не обернулся. — Испорченное покрывало отдельно будете оплачивать, — сварливо проговорила администраторша, которая была уже наслышана о кровавой бойне, произошедшей вечером в номере. — И вы, ребятки, теперь в черном списке навечно. На этих слова она развернулась и скрылась в коридорах, а я, отдышавшись — кровь, стучащая в висках, схлынула, злость отступила — сел рядом с ним, у изголовья, на пол, осторожно коснулся пальцами опухшего запястья, борясь с удушливым желанием поцеловать искалеченную ладонь. — Иди к себе, — произнес он безразлично. — Не хочу. Хочу быть с тобой. — Нас видели. Не нужно, чтобы ты больше со мной ночевал. — Почему не открыл дверь? Ты же слышал, что это я? — Хотел побыть один — неужели неясно? — Но я волнуюсь… — Не твоя проблема, — сказал он и повторил отчетливее. — Я — не твоя забота. Он помолчал, прикурил сигарету и вдруг медленно перевел на меня свои стеклянные, пустые, как у куклы глаза, внимательно всматриваясь: — Ты бы себя видел сейчас, — произнес он со странным восхищением, — ты — прекрасен. Страдание прекрасно. Оно очищают душу, делает её возвышенной, почти святой… В отчаянье рождается истинное искусство. Я закрыл глаза ладонями, чтобы не видеть его затуманенное кайфом, чужое лицо. Та ужасная сцена с битьем зеркал еще долго не выходила из моей головы, но все последующие сцены, которые он устраивал, были не менее ужасными — трезвый он вел себя невыносимо пафосно и язвительно, неустанно повторяя, что все собравшиеся обязанным своим успехом исключительно ему, а когда нанюхивался — становился полностью неуправляемым. Своим друзьям мне было стыдно уже даже в глаза смотреть — я ничего не мог поделать с Глебом, я утратил свою силу его успокаивать. В определенный момент мы действительно стали все зависимы от Фары, потому что люди хотели слышать и видеть его в первую очередь, мы же должны были тесниться где-то на вторых ролях. Все были вынуждены терпеть его общество и мириться с его настроением, и многие считали дни уже до окончания тура, каждый готовился делать что-то свое. Каждый, кроме меня, конечно же. Все мысли мои были только о Глебе, и о том, как мне его спасти. А вот он обо мне вспоминал только на отходосах, когда его трясло и колбасило, а в голову приходили черные, отчаянные мысли. Он делился тогда со мной всем — по крайней мере, мне так казалось, мы могли проговорить всю ночь напролет, не разрывая объятий. Он говорил о семье, о том, что порвал с ними всякие отношения, но очень скучает, о том, как ему надоели больные отношения с моделькой, как яростно она ему выносит мозг, и как многого хочет — и ничего не дает, как он устал от людей вокруг и бесцеремонных поклонников, как неожиданно тяжело ему оказалось жить под гнетом такой желанной когда-то популярности. Я слушал всё это, вытирал ему слезы, гладил по волосам, держал за руку, заставлял хоть немного поесть. В моменты просветления он говорил, как сильно он меня ценит, что у него не осталось в его жизни никого — ни единого человека, которому он мог бы довериться, и что я ему очень нужен и всё такое прочее, но эти прекрасные, вроде бы искренние, слова, от которых мое сердце трепетало, совсем не мешали ему на следующий день исчезнуть перед самым концертом и заявиться, опоздав, уже сильно вмазанным. Секса ему не хотелось — ни в одном из трёх состояний. Он жаловался, что слишком вымотан, слишком устал или еще что-нибудь, к тому же, его всё чаще мучили приступы удушливого кашля, но я с горечью понимал, что близость со мной просто-напросто не дает ему тот уровень кайфа, который мог дать кокаин. Проблема была в том, что все эти мерзости и безобразные сцены не заставили меня его разлюбить — это было нечто потустороннее, роковое, что-то, что было намного выше моих сил. Ощущение абсолютной обреченности. Я был крепко повязан с ним — он падал в бездну, я прыгнул следом, и падение наше общее со временем только ускорилось. В конце тура, после моих многочисленных просьб и молитв, ему вроде как удалось взять себя в руки и держаться более или менее трезвым, и, по дороге обратно в Москву, я решился — мне хотелось и дальше его поддерживать. — Можно мне поехать к тебе? — Зачем еще? — он удивился. — Не знаю. Просто побыть с тобой рядом, если тебе вдруг понадобится помощь. — Со мной будет Алеся. Она… типа сейчас живет у меня. По приезде в Москву, в мою пустую квартиру, я начал сразу собирать оставшиеся там вещи — мне нужно было в тот же вечер уехать в Петербург, город, который лечил меня, чья мрачность и депрессивность отлично резонировала с моим внутренним душевным состоянием. Мне хотелось увидеть родителей, почувствовать, наконец, себя дома, куда-то приткнуться, и забыть хотя бы на время всю ту дичь, что творилась на гастролях. Была глубокая ночь, когда я, даже не переодевшись и не отдохнув после дороги, сидел на вокзале в ожидании сапсана, втыкая в какую-то игрушку на телефоне. Вдруг на экране зажёгся номер Глеба, и еще прежде, чем ответить ему, я понял — случилось что-то ужасное. Я поднял трубку. — Приезжай скорее, — Глеб на другом конце провода еле языком ворочил. — Что случилось? — спросил я испуганно, но в трубке уже раздались короткие гудки. Билет на поезд сразу же полетел в мусорку, и мне хотелось оставить где-то свой чемодан, всё равно где — хоть на улице, чтобы не мешал. Те полтора часа, что я добирался до его квартиры, показались мне вечностью и отняли у меня несколько лет жизни, наверное. Я представлял себе всякие ужасные вещи, пока пытался поймать гребанное такси — что у него передозировка случилась, что он умирает там, прямо сейчас, а его девушка ничем не может ему помочь. Я раз за разом звонил ему, но он не брал, и, когда я взлетал по лестнице, к дверям его квартиры, то был готов уже к самому худшему. Дверь была приоткрыта, в коридоре пусто, в ванной на белоснежном кафеле растекалась кривая лужица крови, шумно лилась вода. Я прошел по кровавой дорожке в погруженную в полумрак спальню и в падающем из коридора скудном свете увидел перепачканные простыни. Крови было столько, что казалось, что кто-то в квартире зарезал свинью. Глеб сидел в кресле, в одних трусах, с мокрыми волосами — только из душа, подумал я, и взглядом испуганно шарил по нему, выискивая на теле порезы. — Ты в порядке? — окликнул я его, потому что он продолжил сидеть с отсутствующим видом даже тогда, когда я зашел, и просто кивнул мне в знак приветствия. Я подошел к нему, сел у его ног — увидел, что его трясет — он дрожал от холода или от жара, попытался укрыть его своей курткой, но он резко поднялся — и я заметил, что он еле стоит на ногах. — Ты можешь… прибраться здесь? — с трудом произнес он, брезгливо указывая на испорченное постельное белье. Я так и обомлел. — Я что тебе — горничная? Ты не мог уборщицу вызвать? Ты позвонил мне — я пришел! Так скажи, наконец, что у тебя случилось — что за кровавые жертвоприношения? Он усмехнулся нервно, поджег торчащую изо рта сигарету — и, когда пламя осветило его мертвенно бледное лицо, я увидел, что нос у него весь в белом порошке. Я вернулся в коридор, прошел на кухню — на столе были разложены дорожки — с них-то я и решил начать уборку. — У неё совсем кукуха съехала, — Глеб подошел тогда, когда я уже вытер стол и принялся собирать в мусорку разложенные вокруг бычки и пустые банки. Он опустился на стул, попытался затянуться, но пальцы у него так дрожали, что ему сложно было даже попасть сигаретой в рот, однако он пытался ещё хорохориться — Она абсолютно чокнутая. Я сказал ей, что она меня достала, а она пошла в ванну и вены себе вырезала. Я застыл испуганно: — Она жива? — Конечно. Столько крови вытекло, но она была ещё ничего так… Живительная сила кокаина, — он усмехнулся, и мне захотелось вмазать ему по лицу. — Куда она делась? — Передал её папаше. Она, после того, что с собой сделала, легла рядом и всю кровать залила кровью своей. Я, когда увидел, был в ахуе просто. Сумашедшая. Позвонил её папе, он приехал. Не моя проблема уже, — договорив до конца, он дал волю душащему его кашлю — он почти задыхался. Глядя на то, как он с таким равнодушием рассказывает историю загубленной им души, мне стало не по себе. Он страшный человек всё-таки — на вид ангелочек, особенно, когда не раскрывает своего поганого рта, но с дьявольским, роковым обаянием. Бедная девочка ничего не понимала о нем — любила и всё, принимала его холодность на свой счет, и в конце концов её это доконало. Глеб спокойно потребляет людей — пользуется ими, а потом заставляет страдать. В какой-то момент любой человек будет с ним безумно счастлив, потому что он знает, как подобрать ключик к сердцу, он заставляет поверить в то, что ты уникальный и особенный, смотрит тебя прямо в душу, так чисто, так искренне. — Всё, хватит, — я замер с кухонной тряпкой в руке, опустив голову. — Либо ты завязываешь с этим, либо я ухожу… Он с интересом глянул на меня, будто прикидывая, смогу ли я в самом деле выполнить свою угрозу — но я и сам был в этом не вполне уверен. — Ладно, — как-то подозрительно легко согласился он, — давай попробуем. Я остался — и это были замечательные дни. Когда он отошёл немного, протрезвел, мы проводили с ним время, совсем как в старые добрые времена — играли в приставку, смотрели старые фильмы, разговаривали. Я спал у него на плече и не спал ночами, когда его начинало ломать, готовил ему еду, которая в большинстве случаев оставалась нетронутой или отправлялась сразу же обратно, но я не терял оптимизма и верил, что на этот раз всё получиться, потому что мы были вместе. Мы занимались сексом по пять раз в день до полнейшего изнеможения, и, если в начале я был несказанно этому рад, то позднее начал чувствовать, что нахожусь уже на грани потери всяких сил. Ему не достаточно было обычного секса — он просил, чтобы я его кусал, хватал за волосы, душил, просил делать ему больно, и я, желая облегчить его муки и страдания от ломок, желая вознаградить за его отказ, делал всё, что мог, хоть меня от этого от души воротило. Через пару недель этих садо-мазохических пыток, он вроде как угомонился. Немного ел, пытался заниматься уроками, и мы с ним даже съездили вместе на учёбу — ему нужно было сдать какой-то зачет. Я ждал его в ближайшей к территории университета кафе, где он меня оставил, но потом подумал, что ему будет приятнее, если я его встречу у ворот. Я увидел его, когда еще только подходил, сквозь черные решетки забора — он стоял с каким-то парнем, высоким, даже чуть повыше его, который улыбался ему в тридцать три зуба и по-хозяйски держал руку у него на плече. Они о чем-то говорили достаточно оживленно и мило, и я не мог отделаться от навязчивого ощущения, что Глеб смотрит на него так, как когда-то смотрел на меня — восторженно, заигрывающе, призывно. Я не мог заставить себя к ним подойти и просто стоял там — с холодеющим сердцем, с пылающим разумом, пялился на них, и знакомое ощущение беспомощности вновь накатилось. В тот момент, когда мне показался особенно теплым его, Глеба, взгляд, я просто закрыл глаза, ухватился за прутья и прислонился к забору. У меня было чувство, что моя изнуряющая борьба с демонами — надуманными и реально существующими — не кончится никогда. Несколько минут я стоял так, едва не повиснув, а когда мне удалось открыть глаза, парень тот уже направлялся к припаркованной рядом дорогущей машине — я в этом не сильно разбираюсь, у меня у самого даже прав нет, но это было что-то типа ламборджини или что-то в этом роде. Да и сам парень упакован на все сто — брендовая одежда, часы сияют — мне было видно это даже с моего укрытия, высокий, подкаченный, загорелый. Красивый — ничего удивительного, что Глеб так на него облизывается. К этому времени Глеб заметил меня, подошёл — в глазах у него не отразилось радости при виде моей напряженный физиономии, и я даже не попытался загаситься. — Кто это? Глеб небрежно кивнул, уводя меня в сторону другой парковки — туда, где он сам оставил машину. — Знакомый. — Кто он? — Футболист. Теперь я вспомнил, где его видел — что-то в его внешности было смутно знакомое. Глеб часто смотрел именно его игры, и если мне не изменяет память, они пересекались с ним на различных мероприятиях. Той же ночью, Глеб потянулся ко мне — но во всех его ласках было что-то отстраненное, обезличенное, меня не покидало гадкое чувство, что на месте меня он хотел видеть кого-то другого. В процессе он изгибался, стонал, просил меня двигаться сильнее и жестче. — Ударь меня, — попросил в какой-то момент он. Я ударил ладонью. — Сильнее. Еще. Еще. Еще. Наконец, я вмазал ему кулаком по лицу, прямо своей здоровенной печаткой — из носа у него тоненькой струйкой потекла кровь — но при этом он улыбался. Схватил его за волосы, со злостью рванул — он айкнул громко, но сразу же застонал от удовольствия. — Придуши, — вдруг снова оживился он, — возьми ремень, затяни на шее… — Блять, — я соскочил с него, спрыгнул с кровати, — хватит этой хуйни!

***

Позднее мы помирились вроде, и даже заснули, обнявшись — я прижался к нему со спины, гладил его по рукам, по плечам, успокаивая, я думал, что делаю ему приятно, но он не выдержал — спихнул гневно мою руку, которая беспомощной плетью свалилась вниз. Когда я проснулся ночью от странных шорохов, его в кровати со мной уже не было — я тут же спросонья начал его испуганно звать, и он возник передо мной — в ярости, ослепленный. — Где ключи? —заорал он. Каждый вечер я запирал нас изнутри, и прятал их — каждый раз в новом месте. Я боялся — и, как оказалось, мои опасения были совсем небеспочвенны — что однажды ночью, пока я буду спать, он не выдержит и попытается свалить на поиски дозы. — Ты обещал мне… — Ключи гони! — Я не позволю… — Это моя гребанная квартира, какого хрена ты мне что-то говоришь! Внезапно он подхватил мою одежду, которая висела на стуле, залез на подоконник и начал выпихивать её в открытое окно, но я смотрел на это с буддийским просветленным спокойствием. Глеб заметил это, остановился, замер: — Я же всё выкину, — пригрозил он мне. — Кидай, — мне было похуй на шмотки. — Подожгу их… спалю весь дом… — шептал он, чиркая зажигалкой, но пальцы его дрожали, не слушались, и пламя не вылетало. Тогда он оставил вещи в покое, раскрыл пошире окно: — Если не отдашь ключи, я полезу вниз, и я не уверен, что у меня получится не сорваться. Последовала непродолжительная борьба, во время которой он поливал меня последними словами и умудрился пару раз приложить головой о пол, но я крепко держал его, повиснув всем своим телом. Но надолго меня не хватило, и, когда я, ослабев, выпустил его из объятий, он помчался снова на поиски. Я вышел за ним в коридор, где он выворачивал содержимое шкафов и шептал как заведенный: — Пожалуйста, Артём, пожалуйста, ты же не хочешь, чтобы я сдох? Наконец, где-то звякнули ключи, он с победоносным криком принялся среди кучи одежды шарить, но я опередил его, выхватил в последнюю секунду. — Отдай! — просил он, едва не плача. — Отдай, если не хочешь моей смерти! Я на колени встану… Только выпусти! Мое сердце разрывалось от боли, не вполне осознавая, что делаю, я открыл дверь, но едва он хотел вылететь в коридор — преградил ему путь собой. — Глеб, если ты уйдешь сейчас — меня больше не увидишь. Выбирай. Он посмотрел на меня мутным, потерянным взглядом, в глазах его дрожали слезы — но то были отчаянные слезы жгучего нетерпения, на миг только задумался, а потом, оттолкнув меня, вышел. Меньше минуты мне потребовалось, чтобы осознать то, что произошло, но, когда я выбежал за ним в погоню, на улице его уже нигде не было. Я набрал его отцу — зная, что за это Глеб меня возненавидит, но иного выхода не было — один я уже не справлялся, и я знал только одного человека, которому на Глеба действительно было не насрать. Когда он вернулся домой спустя сутки, дома его уже поджидали медики, которые сделали ему капельницы, а потом отец забрал его с собой. Я передал его с рук на руки — поступил так же, как он сам совсем недавно поступил со своей девушкой, но мной, в отличии от него, владело не равнодушие и желание избавиться от надоевшего груза, а надежда, что хоть кто-то сможет ему помочь, раз уж я сам полностью облажался.