* * *
— Будь ты дитя небес иль порожденье ада, Будь ты чудовище иль чистая мечта, Под прозрачным магическим куполом, сотворенным рукой умелого волшебника, было тепло. Внутрь проникали лишь золотящиеся лучи октябрьского солнца, ложащиеся причудливыми пятнами на участки оголенной кожи сквозь поредевшую листву ивы, склоненной к усеянной багряными листьями и пожелтевшей травой земле и глади Черного озера, по которой катилась рябь осеннего ветра. — В тебе безвестная, ужасная отрада! Ты отверзаешь нам к безбрежности врата. В нагретом магией воздухе пахло сырой увядающей зеленью, холодной водой и илом, морозной свежестью школьной формы, к которой она практически прижималась носом, пряным парфюмом, где слышались ноты специй и терпкость рома, древесным мхом, корой и совсем чуть-чуть, в отдалении, тянуло яблочной кислинкой. Низкий баритон, кристальный на гласных и бархатный на каждом слоге, перемежался с шепотом шелестящей кроны, звонким плеском озерных жителей, вибрирующим на плоских тонах едва звучащим гулом Запретного леса и ее собственным глубоким, почти сонным дыханием. — Ты Бог иль Сатана? Ты Ангел иль Сирена? Не все ль равно: лишь ты, царица Красота, Он лежал на боку, облокотившись о предплечье и придерживая длинными пальцами страницы, второй рукой играя с ее кудрями, рассыпанными по его животу, на который она облокачивалась головой, и покрывалу в бежево-коричневую клетку. Чуть поодаль дымились пара кружек, распространяя сочный аромат бергамота. Почти лесная тишина в сочетании со спокойствием чужого голоса убаюкивали. Здесь, где до начала запретной для учеников зоны оставалось лишь несколько скупых метров, на изолированном от любопытных взглядов берегу, заботливо скрытые слезами плакучей ивы, они ощущали, с дрожащим трепетом где-то в сердце, что в мире остались вдвоем. — Освобождаешь мир от тягостного плена, Шлешь благовония и звуки и цвета!.. С последним словом Драко аккуратно закрыл книгу и, перевернувшись, лег на спину, не переставая накручивать девичий локон на палец. — Почему тебе нравится Бодлер? — почти прошептала Гермиона, боясь нарушить царившую гармонию. — Просто красиво. — И все? — удивилась девушка, немного повернув голову в сторону и нащупав взглядом платиновые пряди. — Должно быть что-то еще? — Стиль, смысл, то, что захватывает и откликается. — Не везде должна быть глубина, Грейнджер, — фыркнул он, поднял руки, наконец, оторвавшись от ее волос, и потянулся, с удовольствием разминая мышцы. — Красивое просто нравится, вот и все. — Но ведь у каждого свое понятие красоты. Хоть и не видела, но Гермиона представляла, как случайный солнечный узор ласкает его светлую кожу, серебриться на радужках прищуренных глаз и украдкой целует пухлые губы, бросая тени на линии скул. — Есть то, что красиво для всех. Кроме слепых, разве что. — Например? — продолжила она, на самом деле не так уж внимательно вслушиваясь в слова, только в само звучание, которое, что уж кривить душой, было нечеловечески красиво. Приподнявшись, Гермиона присела, обращая на себя внимание. Спустя совершенно небольшой промежуток времени, если отталкиваться от средней продолжительности жизни волшебников, для них же — разделивший существование на «до» и «после», она знала, что у него напрягались желваки и венка на лбу, когда он злился, подергивались или вовсе сходились на переносице брови, когда он нервничал или близился к раздражению, прикусывал верхнюю губу, когда размышлял или, незаметно улыбнулась гриффиндорка, практически всегда, а толкался языком в щеку и проводил им по нижнему ряду зубов, когда что-то замышлял. — Горы, океан, закатное небо. А еще… А когда улыбался, да, вот как сейчас, кривовато, что один уголок губ оказывался немного выше другого, и в глазах переливались аквамарином и бирюзой сверкающие искорки. — Ты. Дыхание замерло. И у него была ямочка на щеке. Драко Малфой, расслабленный, щурящийся на солнце, с улыбкой, что крала размеренность ее сердечного ритма, был самым красивым из всех и всего, что она когда-либо видела. И когда-либо увидит. — Ты краснеешь, — прошептал он, ну вот, опять, шире растягивая губы. — Потому что ты говоришь необъективные глупости, — буркнула Гермиона, пряча горящие щеки за волосами. Смех был низким, раскатистым, танцевал мурашками на ее коже. — Я же не слепой. — Только ты находишь меня, — девушка неопределенно махнула рукой, — такой. — Грейнджер, посмотри на меня. — Она лишь дернула плечами. — Посмотри на меня, — настойчивее повторил Малфой, понижая тон; как подобному сопротивляться? — Бал на четвертом курсе. Ты была как чертова фея и вся мужская половина зала чуть не свернули себе шею, пока ты шла под ручку с Крамом. И несколько девчонок, я думаю, — ухмыльнулся он, забавно дергая бровями. — Посмотри на себя. Просто посмотри на себя, хорошо? Ты прекрасна. Вся ты. Румянец разрастался, перебираясь на шею, а чувство щекотки в животе сжало ее подергивающиеся в улыбке губы. Ей никто подобного не говорил кроме родителей. С убежденностью, словно это истина, доказанная теорема, и эксперименты уже не требуются. Что было бы, если бы не только она знала его такого? Они бы сумели найти общий язык и с Гарри, и с Роном (со временем). Могли бы говорить о квиддиче, гонках на метлах, шутить, жаловаться на профессора Макгонагалл, соревноваться в мелочах и не делить мир на противоборствующие стороны. Может быть, не сразу, но они бы поняли друг друга так, как смогла понять Гермиона, и как смог Драко. Задавая вопросы, слушая, анализируя, не рубя с плеча. И тогда ей не пришлось бы больше лгать, а им прятаться, как двум сбежавшим из Азкабана преступникам под личиной тех, кем оба давным-давно не являлись. — Драко, — неуверенно начала Гермиона, нервно теребя кончиками пальцев подол юбки. — М? — Возможно, мы… — вдруг стало так сложно сформулировать то, что она хотела донести, правильно оформить мысль, чтобы та не стала искрой, поджегшей фитиль. Он слегка вскинул брови, смиряя ее открытым заинтересованным взглядом со все еще приподнятыми уголками губ в оставившей свой акварельный отпечаток улыбке. — Попробовать рассказать… — Что? — слишком резко. Его взгляд мгновенно потемнел, ямочка на щеке разгладилась. Ранее спокойные руки пришли в движение, приподнимая на локтях туловище. Челка росчерком белой гуаши упала на лоб и тени углубились, похищая блики солнечного света. — Я говорю о том, что мы можем рассказать Гарри о нас, он… — Нет! — Он поймет! — настойчиво закончила Гермиона и вздернула подбородок, не собираясь больше мямлить или тушеваться перед ним. — Я знаю, он точно… — Я сказал — нет! — Словно невидимые ниточки вздернули его, заставив вскочить на ноги, но и она абсолютно точно не хотела смотреть на него снизу вверх и также стремительно оказалась в вертикальном положении. Плед под стопами мялся; мелкие камушки и неровности неприятно впивались в кожу. — Послушай меня, ладно? Мы не можем вечно скрываться! Если мы сами не расскажем, не сделаем хоть что-то, чтобы смягчить удар, то это плохо кончится, понимаешь?! — Это и так плохо кончится! — взорвался Малфой, выглядя так, будто собирался схватиться за волосы, но передумал, и сжал пальцы обеих рук в кулаки. — Не будь проклятой наивной дурой, Грейнджер! Вздрогнув, Гермиона поймала себя на мысли, что слова — эти буквы, собранные в слоги и по какой-то причине несущие какой-то смысл, — убийственно непредсказуемы. Никакое заклинание или проклятие, ни меч, ни пуля в силе и способности сломить никогда не сравнятся со словами. Их даже ставить в один ряд глупо. Ранить и убить способно любое оружие, но ранить и навсегда остаться внутри, убивая медленно, так глубоко, что никакая операция или магия, даже Обливейт, не избавят тебя от их осколков, могут только слова. И только слово может быть и палачом, и спасителем. — Так что же, — почти всхлипнула девушка, чувствуя, как влага собирается в глазах, и иррационально стыдясь слабости и дрожи собственного голоса, — если это все и так плохо кончится, то зачем мы?.. Зачем тогда?.. Он отвернулся. Плечи поднялись в глубоком судорожном вдохе, натягивая форменный джемпер, а ладони все-таки не сдержались и погрузились в волосы, взлохмачивая, приглаживая, выплёскивая — что? Раздражение, злость? Бессилие. — Ты же, блять, знаешь, что он вернулся, а, Грейнджер? — уже тише, но все еще на грани крика. — Ты знаешь, кто ты, а кто я, и кем мы будем, если?.. Мы не в долбанной сказке, где долбанное добро побеждает зло и все как счастливые дегенераты в финале берутся за ручки и провозглашают мир во всем мире! Мы в ебаной реальности, где ты и я… — Грязнокровка и чистокровный, — чуть ли не прошипела она. Повернувшись к ней, Драко поднял голову и посмотрел на нее глазами, в которых — шторм, и молния, и смерчи. И внутри нее послышался звон: позвонки, суставы, куча костей разбились. Билось ли ее сердце? Она отступила на несколько шагов, выходя за границы теплого купола, не чувствуя набросившегося голодным зверем холодного ветра, который совсем не осушал мокрые щеки. — Гермиона, это не то, что я хот… Еще один всхлип прорвался сквозь сжатые губы. Вытерев рукавом катящиеся слезы, она приоткрыла рот, покачала головой, поджала пальцы на ногах в школьных гетрах, и оказалась в центре бури, что нарастала, полнилась внутри. И побежала. — Гермиона! Заклинание спало, возвращая промозглый октябрь. Он не знал, сколько прошло минут или часов, пока успокаивалась злость, обращенная, скорее, к самому себе. Не к ней. За его ссутуленной спиной наплывающие друг на друга тучи скрывали солнце, что уже ползло к горизонту. В одиночестве красно-оранжевая дорожка на поверхности озера больше не напоминала горьковато-острое маковое поле в зеркальном отражении, а обратилась засохшим кровавым следом. Оставшимся после него. После них. Сознательно или нет, но выбранный ими путь был усыпан иглами, лезвиями, оголенными шипами, которые вспарывали с каждым новым шагом все более глубокие слои эпидермиса. До мышц, до костей. Пока все их литры не вытекут и не прочертят этот, черт бы его побрал, тернистый путь. Но волновала ли его вытекающая жидкость: кристально-чистая, метафорически голубая, ценнее мирных дней, семьи, самого себя? Что в ней было такого драгоценного, кроме пресловутой истории и накопленного веками капитала? Не продать, не обменять, гордиться, восхищаться, верно, отец? Просто плазма с эритроцитами, лейкоцитами, тромбоцитами. Соединительная ткань. Не блядский святой Грааль! Потерев пальцами глаза с такой силой, что кожа начала печь, Драко покачнулся и уставился на забытые ею школьные туфли. Маленькая ножка, меньше его ладони. Он судорожно вздохнул, облизал губы, стирая сухость, и поднял палочку, валяющуюся на краю пледа. Уже не дымящиеся кружки исчезли, уменьшенное покрывало спряталось в карман, а мантия, накинутая на плечи, совсем не грела. Подхватив двумя пальцами девичью обувь и зажав подмышкой томик «Цветов зла», Драко замер в попытках справиться с нарушенным дыханием. Заходящимся сердцем. До нее Малфой и не подозревал, что существует подобное обширное, даже жуткое чувство, которое без тени сомнения парализует и волю, и разум, и логику. Драко ощущал себя искалеченным. Избитым. Теряющим контроль над собой и всем вокруг. И впоследствии — отчаявшимся. Больным. Испытывающим муку. Потерянным. И одновременно таким наполненным. Живым. Как рассказать об этом, Гермиона? Кому? Когда мы сами бросились в бездну и крах предрешен? Мы слепим друг друга, отгоняем навязчивые мысли, теряемся в паутине обмана, мы надеемся… Сука! Мы — обманчиво-единые. Их отношения — это поле с теми взрывающимися маггловскими штуками. Это как всегда быть на краю. Искать хренов баланс. Один шаг — и падение неизбежно. Одно движение — и выступ под ногами крошится. Одно подозрение, чей-то излишне внимательный взгляд, тонкий намек или вопрос в лоб — и бам! бам! бам! твои пальцы оторваны, ты истекаешь кровью, ты на полпути к падению. Ты падаешь. Но, это сбивает с толку и буквально загоняет в тупик, ты готов ко всему и даже большему. Потому что — уже не отказаться. Потому что ты попробовал. Ты знаешь. И ты будешь ползти обратно столько раз, сколько потребуется. Ты надеешься, что пересекая минное поле, по крайней мере, останешься в живых. Вот что такое их отношения. Вот что такое они. Кому ты хочешь об этом поведать? Драко шепнул «Люмос» и быстрым шагом направился в сторону тонущего в наступающих сумерках замка.* * *
Гермиона провела свое детство в окружении книг и среди них чувствовала себя спокойнее всего. При отсутствии близких друзей ее связи формировались с персонажами и фантазиями. С ними она любила и ненавидела, находила и теряла, радовалась и огорчалась. Делилась их историями, рассказами и судьбами с родителями. Воображала себя среди страниц, предложений и слов. Училась у них. Но каким бы живым ни был слог автора, сколь правдоподобно он бы ни описывал, вооружившись эпитетами, метафорами, сравнениями, как бы ни пытался заглянуть глубже — для нее не сумел. Никто не подготовил, что когда-то ей придется столкнуться с эмоцией невероятной силы, для которой весь ее объемный теоретический багаж всего-навсего «пшик». Мелочь. Хлипкий карточный домик. Конечно, она читала о ней. О разной. Взаимной, чарующей, трагичной, односторонней, больной, пугающей, одержимой, теплой, легкой, невыносимой. Она читала о встречах и расставаниях, о понимании и неприятии, о ссорах и примирениях. О жизни «до» и жизни «после». Она наблюдала ее воочию между мамой и папой: спокойную, крепкую, «без слов», иногда взрывоопасную, но всегда прощающую. Гермиона восхищалась и мечтала о ней, как любой другой человек, желающий найти своего человека. Мой человек. А не моя погибель… Как бы поэтично это ни звучало. Обняв дрожащими руками согнутые ноги, Грейнджер уткнулась лбом в колени и разрыдалась в голос. Потому что она готова была бежать обратно. Потому что готова была попросить прощения. Потому что готова была просить не уходить. Не оставлять. Не прекращать пресловутое «мы». Потому что она влюбилась. И чувство, которое ему удалось в ней пробудить, его глубина и сила, — как будто любовь к нему модифицировала ее сердце в атомную бомбу. Она могла бы обратить в пепел всю страну этой мощью. Парадоксальное ощущение собственного всемогущества вкупе с младенческой слабостью роняло на землю. Пугало. Ужасало. И тянуло. Ей не у кого было попросить совета и некому было объяснить происходящее в рубеже грудной клетки. Гермиона осталась один на один с оружием массового поражения и совершенно не знала, что с ним делать. Ведь пути назад уже не существовало. А если бы и был, то она не захотела бы по нему пройти. — Грейнджер. Она вздрогнула с амплитудой столь широкой, что врезалась позвонками в книжные полки, и, кажется, услышала недовольный шелест страниц. Мутные глаза, слезящиеся и покрасневшие, открылись и уткнулись в носки испачканных в грязи с прилипшими травинками туфель, а рядом стояли ее — идеально-чистые и блестящие, будто только что покрытые лаком. — Драко? — прохрипела Гермиона, не поднимая воспаленного взгляда, в глубине которого вновь собирались слезы из-за… Мерлин, он принес туфли. Это просто обувь. Это не чертова звезда с неба! В поле зрения попали согнувшиеся ноги в брюках — Малфой присел на корточки. Она заметила, как подрагивали его красивые длинные пальцы, и снова всхлипнула, прикусывая губу и стискивая в руках подол уже измятой юбки. — Прости, — на лихорадочном выдохе прошептал он, опускаясь на колени и придвигаясь к ней ближе. В нос ударил яркий запах петрикора и влажного кедра вперемешку с мускатным орехом. — Прости, — мужские руки потянулись в ее сторону, с осторожностью обняли лицо, зарываясь кончиками пальцев в волосы у висков, безмолвно прося не отворачиваться и посмотреть на него, — я не хотел. Неконтролируемые слезы продолжали течь и она совсем не могла разглядеть его за расплывчатой пеленой. Охваченные волнением большие пальцы с обезоруживающей нежностью, от которой сердце фактически взрывалось, гладили красные щеки, пытаясь остановить капли, но их образовывалось только больше. — Прости, — еще тише и ближе, крылом бабочки целуя лоб, глаза, виски и снова лоб, — прости меня. — Я понимаю, — не в силах сдержаться, задохнулась Гермиона, и уткнулась в местечко между шеей и плечом Драко, слыша прерывистый вздох. — Я понимаю, что мы не можем. Он отпустил ее лицо, скользнул по плечам на спину и прижал к себе с силой, мешающей дышать. — Прости. — Ты не виноват. — Прости. — Драко, хватит, — захныкала она, теряясь в сумбурном эмоциональном коктейле. Его руки прижали сильнее и ближе. Сместившись, он зарылся лицом в кудрявые волосы. Без колебаний Гермиона обняла в ответ. Они сидели в тишине библиотеки, впитывая друг друга на уровне более глубоком, чем просто кожа. В стороне тикали те самые часы мадам Пинс. Намного медленнее, чем бились их сердца. — Драко? — прошептала она в его кожу. — М? — Ты меня нашел. Он усмехнулся и перед закрытыми веками Гермиона видела, как один уголок его губ приподнимается чуть выше другого. — Я всегда тебя найду.* * *
Шаги Драко были медленными, уставшими, неторопливыми, хоть до отбоя и оставалось несколько жалких минут, а лестница в подземелья все не кончалась. На языке ощущался соленый вкус поцелуя на ночь. Глухое эхо катилось по темному коридору и скачущее пятно Люмоса сливалось с тусклым светом факелов на стенах. Холодный камень не грел. Слизеринец не хотел возвращаться в гостиную, неосознанно тянул время, надеясь, что когда придет, все уже будут спать и ни с кем не придется разговаривать. Когда до стены, что только на первый взгляд казалась тупиком, осталось не более пяти метров, Малфой заметил долговязую фигуру, знакомую ему даже по наклону головы. — Блейз, — тихо сорвалось с губ, но в безмолвии пустынного коридора звук разносился слишком громко. В одном слоге, тщетно скрываясь, — знаки вопросов, непонимание и оттенок сомнения. Потому что чем больше приближался, тем четче свет палочки вырисовывал угрюмость на обычно расслабленном и, скорее, поддельно-ироничном выражении лица друга. Темные брови хмурились и ресницы бросали тени на изгибы скул и прямой нос. — Что ты здесь делаешь? — Жду тебя, — глухо отозвался Забини, смиряя Драко нечитаемым темно-карим взглядом. Вздохнув, Малфой подавил желание закатить глаза. Остановился чуть поодаль, привалившись спиной к стене и скрестив лодыжки. Руки сами собой потянулись в карман за пачкой сигарет. — Будешь? — без энтузиазма спросил он, выпуская изо рта дым. Блейз отрицательно качнул головой. Высокая вероятность, что друг не всего лишь встречает после вечерней прогулки, как заботливая мамаша, а готовится к разговору, который чертовски вряд ли будет приятен, стремилась к пятизначному числу. Драко почувствовал онемение в мышцах челюсти, когда плотно сомкнулись зубы, а горький привкус табака стер оттенок ее слез. Опустил взгляд на собственные ноги, на изломанный пунктир помявшихся брюк, увядшие листья, прилипшие к туфлям, и хмыкнул, отмечая, что ему, в общем-то, все равно. Такая в сущности ерунда. Соль девичьих слез, засыхающая на его пальцах, и собственный неосторожный порыв волновали куда мощнее. — Ты не собираешься ничего объяснять. — Линия рта Забини съехала вбок, словно он прикусывал щеку. — Объяснять — что? — Кружок любителей котят имени Амбридж хотя бы. — Полезные связи, — выдохнул Малфой и затушил папиросу о каменную кладку. — Отец одобрил. — Не еби мозг, Дрейк. Не мне. — Это единственное объяснение, которое у меня для тебя есть. Костер обманов и недосказанностей все разгорался. К тлеющим поленьям присоединялись новые, погружались в уже порядочную горку пепла. Огонь пока до Драко не добрался, но рано или поздно пожар случится. Он знал Блейза и понимал, что не встретит ни осуждения, ни неприятия. Но если секрет известен кому-то кроме двоих, то это перестает быть тайной. Мерзкий червячок страха, прогрызающий его желудок, не позволял неосторожность. Рассказать — это легко, Блейз. Однако кто будет справляться с последствиями? Его непримиримое молчание — их единственное спасение. Их единственный вариант, позволяющий спрятаться в чарующем мареве, опустить пелену на глаза. Хотя бы на время. Неважно, каким кратким окажется этот миг и сколько еще они смогут безжалостно закапывать сами себя. Скольким пожертвуют и от кого отвернуться. Их ждет разрушение. И это будет самое прекрасное разрушение. Ты видел, как красив взрыв? Драко хотел бы попросить прощения, но вины он совсем не чувствовал. Видимо так и происходит, когда мир сосредотачивается в одном человеке. Когда в нем рождаются галактики, кружатся планеты, загораются звезды, а ты совершенно без воздуха. И тебе больше никого не нужно, лишь бы взгляд ее не отрывался от тебя, а руки бы крепко держали. Движение губ Блейза — как разлом после землетрясения в миниатюре. Кадык Малфоя дернулся от сухого глотка, потому что чужая обида, совсем не скрытая, брошена между ними бесформенной массой. Оказалось, быть черствым с собственным лучшим другом практически мучительно. — Мне притвориться, что ничего не происходит, — полушепотом раздалось от Забини без знака вопроса. Сглотнув еще раз и дрогнув пальцами, которые собирались потянуться за очередной сигаретой, Драко сжал губы. Холод подземелья пробирался под одежду, а остаток дыма рассеивался. — Как хочешь. Боковым зрением он видел, как Блейз повел плечами, запрокинул голову, всматриваясь куда-то в свод потолка, и хмыкнул, давая вынужденное согласие этим лаконичным звуком. Не хотелось думать, что Малфой просто-напросто лишал права выбора, ограничивал возможность, поглощенный страхом и сотнями вариантов того, какие исходы их могут ожидать, если сделать неверный шаг. Один кошмарнее другого. — Мне тоже вступить? В эту треклятую дружину? Им явно не хватает кого-то с наличием толики здравого смысла, — голос звучал спокойнее, холоднее, голые эмоции прятались, как нашкодившие щенки. — Шнырять по замку, отлавливая целующиеся парочки, вот это, я понимаю, безудержное веселье. Драко усмехнулся, отталкиваясь лопатками от стены и пряча ладони в карманы. — Ты не пожалеешь. У этой жабы пар валит из ушей, как только Винс с Грегом открывают рот. — Наша парочка гениев времени не теряет. Они встретились взглядами, оба оберегая то, что осталось невысказанным. Можно ли называть происходящее взрослением? Напускная уверенность, пустота в словах — привычка, лицемерие. — Sanguis est magis, — буркнул Малфой и стена со скрежетом сместилась. Ложь.* * *
Гермиона почувствовала, как ее глаза странно дернулись в попытке закатиться. Но она не могла этого делать на каждое чертово слово Трелони. — Откройте ваши чакры! Не думайте о земном, смотрите вглубь, отпустите себя, позвольте разуму течь и расширяться! Почему совершенно антинаучный бесполезный предмет даже в год, когда их ожидали экзамены, продолжал оставаться обязательным? Не дополнительные пары по Трансфигурации, или зельям, или Защите… Нет, еще больше Амбридж вынести невозможно. Причем с каждым днем становилось все хуже. Дамблдор не предпринимал никаких действий, чтобы вразумить эту отвратительную министерскую жабу. Рядом за соседним столиком хихикнули Лаванда и Парвати, чем только повысили градус раздражения. Трелони плавно передвигалась по классу. Почти плыла; десятки браслетов позвякивали при каждом движении, как и монеты по границам платка, повязанного на голове. Шелест мягких подушек и колыхания красного шелка, спускающего с потолка подобно лианам, могли бы быть уютными, если бы они собрались здесь на чашечку чая. А не «учились». — Распахните душу! Гермиона фыркнула так громко, что сидящие напротив Гарри и Рон недоуменно оторвали сонные взгляды от своих «волшебных», глаза все-таки закатились, шаров. Нехотя, она посмотрела на собственный, где в границах прозрачного стекла клубился сизый дым. Так сильно напоминающий по цвету любимые туманные радужки. И, естественно, ей не более чем привиделась его рука с этим маленьким шрамом на безымянном пальце, которая, как будто, пожимала чью-то руку? Или обхватывала запястье? Грейнджер недовольно тряхнула волосами. На щеках расцвел легкий румянец, опаляя кожу. Ей было бы проще вытерпеть занятие, будь он здесь, но соседями по паре оказались пуффендуйцы. Воспоминания о словах, задевших сильнее, чем думалось изначально, все еще жили в ней. «Душа сухая, как страницы учебников…» Сердце ваше не способно на любовь. Какая вопиющая и наглая ложь. Сейчас, когда Гермиона точно знала о способностях своего сердца, Прорицания становились большей чушью, чем были в принципе. Потому что тогда, на далеком третьем курсе, неосторожное высказывание что-то потрясло в ней. Глубоко. Даже вынудило сомневаться. Неужели одиночество, скрашенное дружбой, единственное, что ее ждет? Нет, теперь нет. — Мисс Грейнджер! Гермиона дернулась и стукнулась коленкой о круглый столик. — Профессор. — Ну-ка, ну-ка, — большие глаза, похожие на совиные, за стеклами толстых очков впились в нее, а рука, позвякивая украшениями, вытянулась вперед, растопырив пальцы, усыпанные кольцами, — х-м-м… Я вижу, вижу… Во рту испарилась влага, а ладони наоборот вспотели. Что теперь? Ее душа сухая, как чертова пустыня?! Рон выпучился на Трелони, принявшись ерзать, а Гарри нахмурился, зная, что та не выбирает выражения, и даже приоткрыл рот, как будто хотел остановить. — Дождь. Очень сильный дождь. Мощь небывалая, — наклонившись, профессор подхватила шар Гермионы. — Ох, как жаль, мисс Грейнджер. Кажется, вас ждут непосильные испытания. Потерянность. Забвение. Лес. Ваш мозг в опасности. Хрюкнув, Уизли склонился над столешницей, его плечи недвусмысленно тряслись. — Будьте осторожны.