* * *
Промозглый ветер, пахнущий морской солью и стылостью ранней весны, врезался в него с яростью оголодавшего зверя, развивая полы белой рубашки, наброшенной в спешке и криво застегнутой на пару пуговиц, ерошил влажные волосы, пробирал до костей, охлаждая разгоряченное повышенной температурой тела. Невольно он отступил на шаг, прищурился, борясь со смешением оттенков серого, черного, болезненно-розового, фокусируясь на пустынном пейзаже перед ним. Конечности все еще подчинялись с трудом, будто кости и позвонки размягчились, напоминая резину. Впереди раскинулись пологие низкие холмы, кочками рассыпанные по береговой линии, с проплешинами песка и редкими всполохами сухой растительности, как на темени лысеющего волшебника, зачесывающего скупые остатки от былой шевелюры, чтобы прикрыть неудачную наследственность и неэффективность зелья для роста волос. Небо серело. Кучевые облака смесью белого с грязно-голубым терялись за горизонтом и невесомо касались темно-синих вод Ла-Манша. Отодвинувшись, чтобы прикрыть присутствие за исхудавшим деревом, Малфой пробормотал дезиллюминационное заклинание, ощутив, как невидимое яйцо разбивается о макушку и растекается желтком, хамелеоном сливая его с окружающей обстановкой. Из-за истощения магия протестующе взбрыкивала, вспыхивая радужными бликами, а палочка килограммовыми гирями тянула к земле. Стиснув древко, Драко сделал неуверенный шаг, зарываясь ногой в песок. У него не было плана. Растерянный и оставшийся без подсказок с выплевывающим из трубы клубы сизого дыма домом один на один. Что ему делать? Рискнуть и войти, надеясь, что сбоящее волшебство не подведет? Рассчитывать на удачу и случай? Стоять здесь туманным пятном в ожидании не имеющим сроков, что неким образом узнает, поймет, увидит — как она? По настроению ее ручных псов, из-за которых, здесь не нужно быть хуевым гением, Гермиона и оказалась на мраморном полу его дома в крови и на пороге смерти? Еще несколько стремительных шагов под аккомпанемент пульса в ритме стаккато и органы, казалось, решили броситься врассыпную, роняя из ослабевших венозных стволов главный инструмент для поддержания жизнедеятельности к прекратившим движение ногам. И легкие расширялись вопреки отсутствию какой бы то ни было возможности стать ближе, чем блядский десяток футов, ощущавшийся столетиями, насильно втиснутыми в секунду сердцебиения, миллионами световых лет между ними. Сердце могло бы биться, но сейчас лишь било по сколам ребер с мощью равной моретрясению, когда гигантские волны пожирают континенты и меняют ландшафты. По ледяной коже пополз пот, и новый виток его ебаной бесполезности, выжимающей досуха невозможности, налетел цунами на ментальные стены, почти пробивая насквозь, почти с корнем выворачивая подпорки, почти сплющивая разум. Почти. Но их держало осознание, позволившее, наконец, выдохнуть кислород вместо яда тревоги, — она, и правда, жива. Драко видел ее сам, не корчащуюся в муках, а сидящую у берега, замотанную бордовым шарфом, а не бинтами, с буйными кудрями, пляшущими на ветру. В своем воображении он не был стертым из памяти свидетелем, а непосредственным участником, которого не сдерживали обстоятельства и путы Непреложного обета. Малфой бы подошел к ней, нет, подбежал, упал на колени в благодарственной молитве, сгребая всю ее дрожащими руками и прижимая к себе настолько тесно, насколько возможно. Чтобы не осталось и дюйма. Чтобы почти слились, позволив убедиться, что кожа ее такая же теплая и ровная, без кровоточащих ран, любимые карамельные глаза наполнены надеждой и непоколебимой храбростью, а губы, несмотря на изнурительное путешествие по аду, все также могут изгибаться в улыбке, зажигающей звезды. Вдохнуть ее в себя. Впустить, как в родной дом, во всегда открытые для нее двери. И захлебнуться в веренице мольб о прощении. Кто это сделал, любовь моя? Кто научил тебя быть сильнейшей из всех потерь? Был ли это он сам?.. Но вот он здесь, обуреваемый сквозняками и прозрачным пониманием развязки. Все, что сделал до сих пор — лишь иллюзия безопасности, сотворенная собственными руками для его ебаного спокойствия. Не для нее. Это и есть то самое прозрение? Когда вдруг уверенный в правильности пути и бескомпромиссности выбранных дорог сталкиваешься с простой и очевидной истиной — это была ошибка. И осознание это — практически такое же по силе воздействия, как и ее кровь в его гостиной. Встреча со смертью могла бы быть проще. Он знал о радиации, лопающихся клетках, динамите и бомбах. Об угарном газе, ртути, цианиде, зарине, мышьяке. Хлористом калии и пестицидах. О передозировке, о героине, о пулях и об электрическом стуле. Это было бы не так больно, как ошибка? Это была ошибка, Гермиона. Ты говорила, но… Но для того Драко не существовало других вариантов. А для Драко сегодня остались ли? Когда уже ничего и ни за что не исправить. Когда ты груда костей и мяса, разлагающая на дне. Когда «никогда» — это каждый твой шаг. Когда «никогда» — это твой финал. Когда «никогда» — это все, что тебе осталось. Уже прощать нечего, любовь моя. Потому что никогда с тобой — это никогда для него. Для тебя же еще осталась надежда. Драко отвернулся. Оторвал тоскующий взгляд. Отступил. Со стороны дома показался Поттер, вяло направляющийся к ней. Возможно, тот смотрел прямо в его сторону. Возможно, это еще одна иллюзия. Возможно, теперь ему все равно.* * *
Хмурое небо ложилось на ее плечи и упиралось в спину. Десяток бутыльков Обезболивающего вперемешку с умиротворяющим бальзамом усмирили непрерывную пульсацию боли, наматывающую нервные окончания на кулак. Саднила только рука, да сокращались мышцы, не позволяя забыть о безумной усмешке и кончике палочки со срывающимися с нее красными лучами. Снова и снова. И когда готовилась сдаться, закрыть глаза, смириться, потому что мука не оставила путей отступления, раскрывая рот истошно вопящему о пощаде разуму, серебристая бездна на периферии сознания сохраняла на поверхности. Гермиона смотрела на желтый песок, грела студеные ладони между коленей и слушала плеск волн, шипением облизывающий берег. Она думала о стальном вкусе боли, значении крови и пропитывающих бинты красно-бордовым шрамах. О буре на горизонте. О морской пене и штормовой пульсации серых и голубых тонов. И глазах, которые — в душу. Которые словно ураган, заключенный в рамку. Которые не отрывались от нее тогда и стали единственным якорем, что не позволил лодке ее воли и желания жить опрокинуться. Держали на плаву. Или готовы были пойти ко дну вместе с ней. Она не знала, почему так бесстыдно цеплялась именно за них. Не там Грейнджер должна была искать спасения, не в штормовых глазах, не в этих руках, с кончиков пальцев которых капала чистейшая благородная кровь, не в нем, кто являл собой абсолютную антитезу спасению и надежде. Но в момент, когда контроль, как прозрачная вода, просачивался сквозь ладони, он — никто ей, по сути, только затянувшаяся детская травма да жалость, кусающаяся в основании языка, к слабости и слепоте, скверный мальчишка с оскорблениями вместо слов, идеальное продолжение жестокого отца, косвенный, а, возможно, спустя эти месяцы и непосредственный убийца, вор, укравший их фундамент, разнесший его по кирпичикам и сбросивший с Астрономической башни, — вдруг естественно и просто, словно и не предполагалось иного, стал для нее непоколебимой опорой. Тлело ли в ней ожидание, что еще чуть-чуть и его палочка, стиснутая до выступивших на запястьях фиолетовых вен на бледной коже, вскинется и избавит ее от пытки? Вовсе, нет. Ей было достаточно зеркального отражения тех же страданий, что растаскивали ее по частям, в этих серых, серебряных, темнеющих к зрачку чернильной чернотой радужках. Словно не Гермиона корчилась на полу гостиной древнего замка под дребезжание хрусталя люстры и визги сумасшедшей женщины, а он сам. Словно все в нем кричало: «Сгорело дотла!». Сгорело дотла! И это позволило ей выжить. — Выпей, здесь холодно, — внезапный голос Гарри, вытянувший из воспоминаний, возник позади. Слегка повернув голову и пряча непослушные волосы за уши все еще сведенными в спазме пальцами, Грейнджер проследила, как друг тяжело опускается рядом с ней, пристраивает колени к груди и протягивает дымящуюся кружку, от которой исходил знакомый аромат черного чая, аниса, гвоздики и корицы, венчая букет терпкой нотой, что вызвала зуд в запястьях и мурашками пронеслась по задней стороне шеи, рома. — Как ты? — сипло проскрежетала она так и не восстановившимися связками, обнимая ладошками порцию горячего грога. — Что будет нормальным сказать в такой ситуации? После всего… — Поттер приподнял во вздохе плечи, не пряча покрасневших глаз. — Мне жаль, что ты… — Уже все прошло, Гарри. — Не прошло, — возразил он и выразительно взглянул на ее левую руку, которую моментально захотелось спрятать. — Это тоже пройдет. Со временем. — Из-за меня… — Не из-за тебя! — запротестовала Гермиона, с сопротивлением выдавила слова из поврежденного горла. — Из-за нее! Из-за него! Но не из-за тебя! Не бери на себя вину тех, кто действительно виновен, Гарри. Ни ты, ни я, ни Рон здесь не причем. Только они! Приоткрыв губы, будто готовясь спорить, нахмурился и сжал челюсть, покрытую щетиной, играя желваками, раздувая крылья носа, но промолчал. То ли соглашался, то ли понимал бессмысленность дальнейшего выяснения, кто несет ответственность за все их потери: будь то жизни или детская невинность. — Понимаешь, ты не можешь винить себя, если наперерез ножу убийцы, выскочил твой друг и пострадал. Виноват всегда убийца. Ты — не он. Хоть я и говорю об этом так просто, я знаю, Гарри, что эмоции нельзя подчинить обычной логической цепочке. Но не топи себя в том, где ты не виноват. Оторвав от нее внимательный зеленый взгляд, Поттер отвернулся, расслабив напряженные бицепсы. И все его тело в одно мгновение как будто бы сдалось, уменьшилось, теряя пыл. Возвращая скорбь. — Наверное, хорошо, что мы именно здесь. Спокойствие, море, много воздуха и пространства. Быть похороненным в подобном месте не так уж плохо, да? На войне провести похороны, да еще и в окружении чего-то прекрасного — почти привилегия. Сколько тех, кого даже не предали земле? О ком и не знают, что их больше нет. — Их найдут после, вот увидишь. Они не останутся безымянными и неузнанными. Мы, или кто-то другой, обязательно этим займемся. За надежду держаться все труднее, но мы должны продолжать это делать. Даже если больно, даже если мучительно и хочется опустить руки. Даже если хочется сбежать. Как минимум, пусть и не по причине того, что больше некому, а ради того, чтобы таких, как мы, больше не было. Нашего поломанного поколения будет достаточно для этого века. Гермиона говорила, но не была уверена в устойчивой вере в собственные речи. Или потому, что замалчивала иное. То, что, быть может, ее друзья не поняли бы. Она боялась, что не поймут. Нечто более темное и разрушительное, стыдливо отдающее жженым привкусом мести. Они молчали и следили за тем, как волнение моря нарастало. Волны уже не накатывали, а падали с разбегу, шепот переходил в гул и ранее нежная пена пузырилась. Окоченевшие конечности тряслись, собирая крохи тепла, а Гарри все оглядывался в сторону редкого леса, словно опасался, что за ними велась слежка, егеря готовились к штурму или сам Волдеморт прибыл по их души. Но лесная тишина оставалась нерушимой, как и пустота в этих холмистых землях. Вдали тоненькими переливами позвякивали колокольчики, висящие на уютной веранде безмятежного, что виделось фантастическим после агонии другого дома, жилища Билла и Флер. Тут Гермиона ощущала себя, как на краю мира. Они могли бы остаться здесь, разжать тиски войны и не вспоминать о ней, просыпаясь под морской шелест и слизывая соль с обласканных солнцем губ. Но тогда это была бы не их история. Она устала от штиля, ей нужен шторм. — Там кто-то есть? — Нет, — нахмурился Гарри, щуря глаза за стеклами потертых очков, продолжая всматриваться вдаль. — Всего лишь мираж. Никто. Дернув бровями и списав странности на привычную поттеровскую одержимость притаившимся за углами врагами и маниакальную подозрительность, которая обратилась последовательным итогом их жестоких игр на выживание на протяжении многих лет, Грейнджер придвинулась чуть ближе. — В сейфе Лестрейндж что-то есть. Скорее всего, крестраж. Я сняла ее волос со своей одежды. Нам нужно в Гринготтс, Гарри.* * *
Восстановление заняло три дня. Не то чтобы Драко почувствовал себя менее поломанным, скорее чуть более способным стоять на ногах и перемещаться, не начиная задыхаться и кашлять, как больной астмой старик. Затянувшись горьким дымом, он бросил последний взгляд на спальню, где провел все это время, не находя в груди ни желания, ни сил, чтобы встретиться с другими помещениями поместья, каждое из которых теперь стало лишним напоминанием о произошедшем в гостиной. Имелась вероятность — в ней гнил его труп, а он всего-навсего привидение, забывшее, что с миром живых связь потеряна безвозвратно. Выдержка подводила. Уже подвела. Поэтому пора было со всем этим кончать. Медленное выковыривание мелких деталей, что поддерживали пресмыкающееся существо, недостойное и имени, заебало до чертиков. Последствия быстрее доломают его самого, чем обеспечат плацдарм для финального и точного удара. Драко знал, спасибо не дурак, что он всего-лишь разменная монета, фигура, которую растопчут в удачный момент для беспрепятственного нападения. Для победы. Но вряд ли Малфой будет им полезен, если самоуничтожится до. А раз он хочет немного, блядскую каплю, для себя, — глоток блаженного возмездия, — то следовало совершить рискованный ход. Взяв за ручку кожаный чемодан с резными серебряными заклепками, лениво мазнув взглядом по запертой двери — прощаться не за чем и не с кем, выплюнул истлевшую сигарету под ноги, тайно надеясь, что та искрой подожжет персидские ковры, загреб в охапку порох и шагнул в камин. — Паучий тупик! Зеленое пламя окутало фигуру и потащило за собой, пока ботинки не стукнулись о твердую поверхность. Кашлянув и пробурчав Очищающее, Драко вышел из нечищеного хрен знает сколько лет или десятилетий пространства, переступая через низкую, покрытую толстым слоем золы, решетку. В нос моментально ударила ядреная смесь сырости и зельевых паров, щекоча пазухи и раздражая слезные железы. Губы сами собой скривились в гримасе отвращения. Помещение оказалось темным и захламленным. Перед стеллажами, что тянулись по всем четырем стенам, минуя камин, заваленными книгами в отсутствии системы или порядка, горела электрическая магловская лампа, освещая старое потертое кресло с неровностями на сидении и покосившейся ножкой, которая держалась на честном слове. Не влезшие на полки талмуды кучковались на полу неустойчивыми башнями, так и норовя обрушиться на отслуживший свое поколений n-дцать назад ковер. Больше ничего примечательного не наблюдалось, разве что, диван у заляпанного окна, по виду ничем не отличавшийся от кресла. С омерзением поставив чемодан на пол, Драко расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и запустил пальцы в волосы, собирая те на затылке. Судя по царящему кругом безмолвию, Снейп куда-то ушел. Взмахом палочки Малфой наложил еще одно Тергео, но уже на диван, на котором, по крайней мере, не выделялось вмятин от неизвестного числа задниц, что на нем сидели. Он надеялся, что просто сидели и больше, сука, ничего не делали. Ржавые пружины раздались натужным скрипом, когда он развалился и откинулся на спинку, расслабляя спину, где конвульсивно впивались мышцы в позвоночник при любых движениях. Малфой рассчитывал, что непоправимых или хронических последствий не заработал, потому что даже если поясница ему больше не пригодится, кого ему, блять, трахать, кроме своей руки, в любом случае хотелось бы обойтись без хуевых болячек. Кого трахать… Да уж, Драко. Браво, Драко. Выживи для начала. Для начала просто-напросто выживи. Он прикрыл сухие от недосыпа глаза и позволил себе провалиться вглубь, чувствуя относительное подобие безопасности и свободы. За стены, за каменные блоки, за цепи и сотни амбарных замков. Туда, где сознание переливалось всеми оттенками цветов меда, молока и шоколада. Где она была вьющимся соцветием жасмина, тронутым-росой миражом, карамельной сладостью и мерцающим в темноте созвездием. Рождалась новой планетой и где он мечтал находиться на ее орбите. Он вспоминал, вспоминал, вспоминал. У Гермионы — крошечная родинка у носа. На сгибе локтя — побольше. Несколько на предплечье. Три маленьких под правой коленкой. За ухом. На левой лопатке. Две недалеко от тазовых косточек. На левой лодыжке — одна. Четыре на внутренних сторонах бедер. Ее звонкий, заразительный, опьяняющих смех. Забавно сморщенный нос. Кончик пера или пальца между пухлых сладких губ и белых ровных зубов. Заправленные за уши кудри и вся бесполезность этих телодвижений. Космическая пыль веснушек на розовых щеках и хрупких плечах. Задранный нос. И упертые в бока кулачки. Жесты под каждое слово для соответствия. Изящные руки. Маленькие ладошки. Крохотные пальчики. Чернильные пятна. Она — ветер в прериях, вереск и ощущение полета в верхних слоях атмосферы, просвечивающее сквозь плакучую крону ивы солнце, туманность Андромеды и опиум в маковом поле. Непробиваемое стекло, бьющееся на осколки. Невероятная, исключительная, восхитительная, ослепительно прекрасная и он мог бы поклясться всеми святыми и мучениками, что именно так выглядят божества. Но она была слишком реальной в его руках. Влекуще-приторной ириской, плиткой молочного шоколада, сахарными перьями. И он — взрывная волна. Пыль у ее ног. Радиоактивный пепел. Мы вместе — затухающие звезды. Погибающие планеты. Исчезающие галактики. Салазар, он должен будет потратить остаток жизни, пытаясь, — безуспешно, — забыть эту девушку. Или и не пытаясь. Он видел в ней небо. И солнце. И прозрение для всех невидящих. Возможновозможновозможновозможно Возможно, он ее выдумал. Потому что света как будто и не было. Открыв глаза, он почувствовал влагу на ресницах и пару капель, скользнувших к вискам. — Гермиона Грейнджер, — прошептал Драко. — Гермиона.