Погибель

      Первый раз было тяжело.       Стальные прутья были стенами в камерах. Зачарованные, они сильно обжигали и били током, если к ним прикоснуться.       Их посадили в такие клетки по-одному, огороженные, в одиночках без уединения, их держали на одном этаже. Не всех, конечно. Азкабан напоминал замок, только чертовски неприятный. Не было женского этажа и мужского, но были купленные камеры и нет. За камеру Барти кто-то выложил не одну сотню галлеонов, как и за камеру Беллы, что была совсем рядом — их разделяла одна перегородка из прутьев.       Казалось бы, ночной кошмар пришёл к тебе наяву, с чего ты этому так радуешься?       А Барти был счастлив. Нет, не соседству с Беллой и не заключению в Азкабане. Он впервые за всю свою жизнь сказал папаше в лицо всё, что о нём думает. И его потрясённое лицо отпечаталось в памяти надолго.       Беллатрикс была той самой собеседницей, о которой можно сказать, что она беспардонно лезет в душу. Барти за годы научился её не слышать.       Он много читал, рисовал иллюстрации к книгам и писал длинные письма. Ночами, когда было совсем тихо, а сосед справа вечно ворочался и жутко храпел, а соседка слева напевала детские колыбельные и закручивала на указательный палец свои тёмные локоны, Барти думал, что не всё так уж и плохо, если закрыть глаза на то, что он давно не дышал свежим воздухом и не слышал пение птиц.       Почему-то он мечтал именно о том, что когда-нибудь выйдет отсюда, пройдётся босыми ногами по зелёной лужайке, умоется родниковой водой и заснёт под абрикосовым деревом под щебет птиц. Ещё он мечтал о нормальной еде, у которой много разных вкусов, а не один — пресный. Мечтал о запечённом мясе, сырных булочках, горячих ароматных супах, разнообразных сладостях и свежих фруктах. Особенно о вишне и грушах.       Он думал о тортах с разнообразными начинками, холодном сливочном мороженом и щербете.       Малиновый щербет он любил в особенности.       Он представлял, как пьёт крепкий кофе, сидя на веранде, и слушает старые французские пластинки. А ещё Барти почему-то мечтает поездке на велосипеде до озера.       И жутко скучает по ладоням матери.       Он представляет, как опускается перед ней на колени и самозабвенно целует её руки. Каждый раз он открывает глаза, ощущая, что его подушка сыра, а щёки стягивает от высохшей соли.       Беллатрикс говорит: «Ты ничему не научился».       А Барти думает, что учитель из неё так себе.

***

      Беллатрикс тихая и спокойная, правда, к ней то и дело приходят дементоры. Барти они жутко пугают, а на её лице каждый раз застывает улыбка.       — Бесполезно им улыбаться, — одной ночью говорит ей Барти. — Они всё равно слепые и не видят твою улыбку.       — Но чувствуют.       — Это что, форма садомазохизма такая? — не выдерживает Барти.       Беллатрикс звонко смеётся.       — Моя мать была почти дементором, — и её голос эхом проносится по всему этажу — их общей клетке.

***

      Иногда, очень редко, она плачет.       И Барти даже не сразу понял, что именно так она плачет, но одной ночью случайно разглядел. Сразу стало жутко неловко.       Барти отвернулся к ней спиной, потом перевернулся на живот и уткнулся лицом в подушку. А через несколько минут, пока вслушивался в её всхлипы, он и вовсе закрыл уши руками.       Всё-таки нужно быть честным с самим собой — они это заслужили.

***

      Одной ночью в соседнюю с Беллатрикс камеру подселили матерящегося Долохова.       Этот тип, обросший и явно жутко воняющий, постоянно устраивал представления, причём с Беллатрикс за компанию. Им вдвоём это явно было по-душе: петь невпопад во всё горло, бросаться шариками из хлебных мякишей в дементоров, называть их пугалами. В них как-будто бы напрочь отрубился инстинкт самосохранения.       Барти отжимался, приседал, прыгал, стоял на руках. Чего только Барти ни делал, лишь бы изнурить своё тело, чтобы заснуть самым крепким, из доступных, сном.

***

      Постепенно Беллатрикс и Антонин выдохлись.       Они лежали сутками и неделями, вставая только для того, чтобы поесть и сходить по нужде. Им явно было плохо. Обоих тошнило, оба рвали прямо на каменный пол рядышком со своими лежаками.       Барти смотрел на них и думал, что это вполне очевидно, ведь жизненной энергии в них совсем ничтожно мало.       Барти же был другим и совсем ничего не нарушал, не пытался бойкотировать или даже касаться чёртовых решёток. Они били током и обжигали — точка. Жить в периметре, который окружал его одиночную клетку, вошло в привычку.

***

      Обычно Беллатрикс звала его: «Эй, малыш», но этой ночью у неё даже на это сил не хватило.       Она лежала на боку и смотрела на него, не отрывая взгляда. Барти это совсем не нравилось. Барти думал, что она над ним издевается. Думал: это такая извращённая игра в гляделки.       А она смотрела на него и смотрела, а потом протянула руку, коснулась решётки кончиками пальцев и её тело заметно дёрнулось: один раз, второй, третий. Она не отнимала руки от решётки — то ли дура, то ли совсем дура. А у Барти выбора не осталось: спать, знаете ли, с трупом в соседней камере до утра — такое себе удовольствие.       Поэтому он, стиснув зубы, оттолкнул её руку обратно от решётки, получив ожог на пальцах правой руки.       Чёрт бы её побрал, эту Беллу.       Какая малость — ощутить прикосновение другого человека и до утра не спать, мечтая уже не о радостях вольной жизни, а о самом простом касании.