Левиафан, или Взгляд из тени

«Я не пьянею». Комната плавно покачивалась, лицо горело, а дышать впервые за последнее время было легко. Левиафан попытался встать и чуть не опрокинулся вместе с креслом. «Я не пьянею». Он перевёл взгляд на Григория. Тот сидел уже почему-то на спинке кресла, а само кресло валялось на боку. Левиафан подумал и тоже сполз вниз. Он выкинул бокал почти сразу, как понял, что чувствует алкоголь, но уже выпитого оказалось достаточно, чтобы стало... почти хорошо. – Нет, всё-таки я не понимаю! – раскрасневшийся и изрядно повеселевший Григорий взмахнул бокалом, чуть не расплескав вино. Всего каких-то сорок минут, даже солнце зайти не успело, а он уже стал на порядок разговорчивей. – Зачем вам мне помогать? Ты... вы... вы же де-емон. Падший. Даже если начинали как анх... ангел. Левиафан уткнулся подбородком в ладонь. Что-то смутно зашевелилось в памяти. – М-м-м... А если я скажу, что вообще не хотел Падать, просто попал в плохую компанию? Григорий опешил: – А... Правда, что ли? – Не-е-ет, – Левиафан улыбнулся, показывая все зубы. – Я сам себе плохая компания. Хотя был у нас один... Вот он действительно был почти не причём. Не то место, не то время. Так и не привык, болван. – Почему-у... болван? – Сожрали. Григорий вздрогнул, и Левиафан тут же поправился: – Не букф... буквально. – Он наклонился вперёд, сверля двоедушника взглядом. – А ты как? Сожрал кого-нибудь за двадцать лет? – Если б я знал! – тоскливо вырвалось у Григория. – Мама уверяет, что нет. Она привязывала меня, когда я был маленьким, но потом я научился рвать верёвку. Стала выпускать в лесу – заметили, чуть не подстрелили. Пришлось искать помещение побольше... – Мама, – медленно проговорил Левиафан. Потрясающе, как у смертных развит материнский инстинкт. Повезло же... Григорий активно закивал и припал к бокалу. – А ещё кто-то есть? – Левиафану действительно было интересно. Григорий потускнел и пожал плечами: – Отец исчез. Сразу после моего первого превращения. Вечером лёг спать – а утром проснулся на полу, кругом разгром, вместо одежды обрывки, а он уехал. Мама, конечно, сказала, что у него были причины... Левиафан пристально посмотрел на двоедушника. В голове зашевелилась смутная догадка. – Сколько тебе было? – Десять. Десять. Левиафан встал, с трудом удерживая равновесие, и протянул к Григорию руку: – Можно? – Можно. А ч... Он не успел договорить. Левиафан опустил ладонь на взъерошенные каштановые волосы и прикрыл глаза. Сознание двоедушников похоже на подземелье, где стены утыканы шипами, но сейчас тот был расслаблен и не ждал подвоха. Левиафан нырнул, мягко раскрутил спутанный клубок. Нашёл нужную ночь – и в него вихрем ворвались чужие воспоминания. Те, о которых никогда не смог бы рассказать сидящий перед ним человек. Детская комната. Узкая кровать, воздушный змей над шифоньером, шторы вместо двери. Корчи, затухающая боль, незнакомые телу ощущения – кожу покалывает от проросшей шерсти, мир теряет цвета, запахи сводят с ума. В дверях замирает мужчина, Левиафан видит, как шевелятся его губы, произнося имя. И в следующий миг сознание затопляет голод и дикая ярость. Человек. Прыжок. Вкус крови. Женский крик со стороны. Левиафан вылетел из чужого воспоминания, задыхаясь и чувствуя себя совершенно протрезвевшим. Григорий – настоящий, взрослый – тряс головой, глядя на него круглыми глазами: – Что ты сделал?! Ай... – двоедушник поморщился и поднес руку к виску. – Ты что-то видел? – осторожно спросил Левиафан. – Нет, а должен? Да в общем-то нет... Учитывая, как старательно он сопротивляется своей второй натуре. – Что случилось? У меня голова теперь болит... Левиафан издал нервный смешок. И как ему отвечать? «Ты убил своего отца»? Звучит отвратно даже в воображении. Хотя скорее всего тот мужчина это заслужил, проклятье двоедушников обычно идёт как кара родителям, причём отнюдь не от Небес и не за мелкие грешки. Удивительная же, однако, женщина – его мама. Скрыть такое от всего мира! Нет, люди, бесспорно, мастера прятать по шкафам скелеты, за столько веков насмотрелся, но всё же... Левиафан задумчиво посмотрел на Григория. На серое от постоянного недосыпа лицо, почти сливающееся по цвету с костюмом, голубоватые прожилки вен на руках... Сказать – не сказать? С одной стороны, это выведет чувство вины на совершенно новый уровень, а значит, стимулирует Григория соглашаться на всё подряд, лишь бы избавиться от проклятья. Есть, конечно, опасность переборщить, мальчик-то хрупкий, интеллигентный, но с такими демон тоже работал. – Мы все чудовища, – Левиафан зачем-то взболтал вино, пристально глядя в красную жидкость. – Все. Хоть бери и профсоюз создавай. – Мама говорила, что я не чудовище, – пробормотал Григорий, уткнувшись головой в согнутые руки. – Врала, – припечатал Левиафан. – Они всегда так говорят. Григорий не стал спорить: – Угу. Когда любят, то всегда. Левиафан поперхнулся. Любят? Любят?.. Он хотел прошипеть, что лучше б тогда не было этой любви. Хотел открыть рот и рассказать, к чему она приводит, поведать Григорию правду об отце, но не успел. Вино, казалось бы, выветрившееся из головы, зашумело вдруг с утроенной силой. И за этим шумом на сознание снова обрушились осколки воспоминаний. Уже не Григория – свои собственные. Лицо Оле маячило перед глазами, как живое. Руки цеплялись за демона, губы силились улыбнуться, всё так же смешно торчали уши, а крови на руках было так много... И сразу за этим – калейдоскоп других, страшно похожих мгновений, когда он буквально в последний момент выдёргивал Оле из-под пули, ядра, кирпича. Столько раз пули, ядра и кирпичи сами собой пролетали мимо, и Оле смеялся над его запоздалым испугом – пронесло же, пронесло... – Прочь, – зашипел Левиафан, сжимая виски и зажмуриваясь. – Уходи. Из. Моей. Головы. Убирайся! Отпусти! Я же стараюсь, я скоро! Он сам не знал, к кому конкретно обращается, но откликнулся Григорий. – Что? Вы с кем говорите? Плотная мгла воспоминаний в очередной раз отступила. Левиафан проморгался, отгоняя образ тела Оле на полу, и посмотрел на Григория. Тот стоял возле алтаря, держа в руках стопку схем, которые прежде покоились на красном покрывале: – Можно посмотреть? Ох уж эти любители чтения... Левиафан рассеянно пожал плечами, пытаясь понять, как долго он просидел, таращась в одну точку. Хорошо ещё, что Григорий не вполне трезв, а то мог бы и испугаться такого зрелища... Нет. Он не скажет двоедушнику о том, что видел в его сознании. Никто, никто не должен помнить такие ночи. В конце концов, есть другие способы уговорить. – Ты в курсе, что умираешь? – он прищёлкнул пальцами, прогоняя из крови Григория часть алкоголя. Расслабление расслаблением, но для договора двоедушник нужен адекватным. Чтоб утром не сказал, что ничегошеньки не помнит. Ну и чтоб не вырубился раньше срока. Григорий помрачнел и перестал листать схемы: – Вы бессмертный, вы не поймёте. Да неужели? Левиафан подавил смешок и, как назло, именно в этот момент ощутил порыв закашляться. – Я был... а, впрочем, неважно. Неважно, пойму я или нет – важно, что ты понимаешь. Верно? Григорий потёр лоб и сел, устроив листы со схемами на коленях. – С каждым днём... всего больше. Сначала трудно поднимать тяжёлое, бегать. Потом просто ходить, и... Иногда утром кажется, что не хватит сил сделать вдох. Он остро глянул на Левиафана: – Вы же видели таких, как я? Как мы умираем? – Неприятно, – честно ответил демон. – Чаще всего во время превращения рвётся и не может срастись какой-нибудь важный орган. Иногда просто остановка сердца. Прости, но тебе осталось года три-четыре, и то не факт. – Врёте... – Ни грамма. Ты сам чувствуешь, – Левиафан подался вперёд. – Скажи честно, Гриша, жить ведь хочется? – Всем хочется, – настороженно ответил Григорий. Даже хмель не сделал его совсем уж беззаботным. – Правильно. Всем. А многим, например, мне, хочется и чего-то ещё. Он взял из рук Григория листки бумаги, перебрал их и достал нужный: – Ты любишь читать, верно, дорогуша? Если так понятней – можешь прочитать. Там... хороший почерк.