Фортепиано без оркестра

      Следующие полгода я убивался по Мистеру Х как только мог. Купил раритетные виниловые пластинки конца восьмидесятых, с опозданием осознав, что проигрывателя у меня отродясь не было. Повесил на стену ту самую маску с усиками. Переслушал все альбомы… Кто бы мне сказал лет десять назад, во времена моего бурного студенчества в самом разгаре девяностых, когда я разгуливал по улицам с зелёным ирокезом и в косухе с шипами, что я буду фанатеть от классики, я бы плюнул в него пивом и поднял на смех. Но неееет. Теперь у меня в квартире аки в старом салоне а-ля Анна Паллна Шерер. Классика, шампанское и белые рюши (почти: слава богу, до этого дело не дошло).       По прошествии вышеуказанного промежутка времени я вспомнил, что, вообще-то, я до умопомрачения обожаю рок и джаз, а период классики в моей жизни всё больше и больше напоминает мне медленно и неотвратимо приближающуюся старость. Я встряхнул головой, прогоняя наваждение, в котором я, сморщенный и седовласый, пытаюсь играть на саксофоне Дебюсси, врубил старый альбом Квинов и стал собираться в Питер, — колыбель отечественного рока — чтобы более-менее развеяться и собрать мысли (которые, в отличие от мебели, уже были обвиты рюшами по самый не балуйся) в компактную, пусть и не такую шипастую, как семь лет назад, кучку.       Расцеловавшись и распрощавшись с Мелом и Маришкой, я загрузил чемоданы в багажный отсек, сел сверху и приготовился любоваться бесконечными полями, перелесками и пригородами. Поезда всегда были моей страстью. Отчасти из-за того, что машины нормальной у меня нет и не предвидится, а самолётов я до чёртиков боюсь. Но в основном потому, что поезда кажутся мне наиболее романтичным средством передвижения…       Мои лирические мысли прервала открывающаяся дверь. В купе вошёл высокий темноволосый мужчина лет сорока, в светлом пальто и белоснежных перчатках. Он кивнул мне (надо понимать — поздоровался), положил элегантный чемодан под другую лавку и лёгким движением циркового акробата запрыгнул на верхнюю полку. — Не знаете, — спросил он глубоким бархатным голосом, от которого у меня по спине пробежали мурашки, — долго ли ехать до Санкт-Петербурга? — Полтора дня, — пискнул я.       Он что-то просчитал в уме, кивнул (надо понимать — поблагодарил), заткнул уши наушниками и погрузился в книгу. Я решил последовать его примеру, только вместо книги поначалу использовал окно. А потом и сам не заметил, как задремал.       Проснулся я от прожигающего насквозь взгляда. Открыл глаза и вздрогнул, так как прямо передо мной, наклонившись почти вплотную, стоял мой попутчик. — Вы храпите, — сказал он совершенно не раздражённо. Это прозвучало вовсе не так, как должно было. Так обычно говорят что-то по типу «у вас шнурки развязались» или «у вас дырка на свитере». Этот тон меня немного смутил. — И-извините. — Ничего страшного, — бесстрастно ответил этот невозможный человек. — Вы меня, должно быть, не так поняли. Вы храпите, потому что уснули в неудобном положении. Лягте. В противном случае завтра у вас затечёт шея и вы вообще не сможете двигать головой.       Договорив это, он снова запрыгнул на своё место и уткнулся в книгу. Я послушно встал, расправил диван и снова лёг, отдаваясь Морфею.       Проснулся я уже поздней ночью. Почему-то взгляд мой сразу же остановился на лежащем на верхней полке мужчине. Он, кажется, спал. В отличии от меня, человека-перфоратора, как называли меня соседи по общежитию, он не то, что не храпел, он даже посапывал тихо-тихо. Не боясь быть застуканным, я начал его разглядывать. Чем-то он мне сегодня приглянулся. Бледное лицо, словно высеченное из мрамора, в обрамлении тёмных, почти чёрных, волос, местами продёрнутых тонкими редкими нитями серебра-седины; слегка приоткрытые, чуть пухловатые губы; длинный породистый нос с горбинкой; руки… Стоп, он что, эти перчатки даже во сне не снимает? Хотя… Может быть, он стесняется. Или болеет. Или ещё что-нибудь.       После этого моего открытия я решил сконцентрироваться на чём-то другом и обвёл глазами своё временное пристанище. Поезд мерно покачивался, грязно-белые занавески трепетали на приоткрытом окне (надо же: у кого-то — судя по всему, у этого невозможного парня — получилось открыть окно в купе старого доброго российского поезда!), ветер задувал внутрь запах прохлады и прошедшего дождя. Мы проезжали какой-то большой город, сверкающий огнями далёких многоэтажных домов и дымящий трубами множества заводов.       На мысли о дыме меня перемкнуло, и я тихо, дабы не потревожить сон моего чудесного попутчика, поплёлся в тамбур, прихватив с собой сигареты и зажигалку.       Тамбур был пуст. В углу сиротливо стояла условная пепельница — баночка из-под кофе всем известной популярной марки. Я чиркнул зажигалкой и вдохнул дым. Когда-нибудь эта дрянь меня погубит. Но, сдаётся мне, до этого я вложу весь свой капитал в развитие табачной компании «Винстон». Оперевшись о стену, я засмотрелся в окно и не сразу среагировал на открывающуюся дверь тамбура. В освещённом тусклым светом проёме стоял не далее как пять минут назад мирно спящий мужчина из моего купе. В кипенно-белых брюках и такой же кофте с длинным рукавом, он сперва показался мне призраком, отчего я вздрогнул. — Не бойтесь, это всего лишь я. — «Я» бывают разными! — с видом кролика из «Винни Пуха» сказал я, и поправил воображаемые очки. Ночной гость с видом холодной невозмутимости прошествовал к противоположной стене и встал напротив меня. — А почему вы не спите? — Кошмары, — равнодушно пожал плечами он. — А потом заметил, что вас нет, и решил составить вам компанию. — Хорошая идея. — Я знаю.       Он вынул из кармана пачку дорогих на вид сигарет, стянул перчатку и прикурил, уставившись в окно. Из-за скверного освещения было непонятно, что он так тщательно скрывает под тканью перчаток, поэтому я решил не пялиться лишний раз и тоже устремил свой взгляд на ночной город за окном. — Тамбов, — он выдохнул облако дыма. — Я здесь родился. — Правда? Я здесь никогда не был. Красивый город? — Как видите. Но для туристов — ничего примечательного. — А я в Одессе родился, — зачем-то сказал я. — Ну, не прям в самой, в пригороде. Там тоже красиво. Но из интересного — только семейство евреев, за которыми можно было наблюдать, как за персонажами анекдотов. — Как вас зовут? — спросил он внезапно, кажется, даже для самого себя. — Макс. А вас?       Он долго молчал, видимо, решая, достоин ли я этой информации, а после потушил сигарету в баночке и уже на выходе, обернувшись, сказал: — Шурф, — и после небольшой паузы добавил: — Лонли-Локли.       Я улыбнулся, почему-то, глупо, докурил и пошёл за ним.       Я сразу же завалился снова спать. Что ещё делать в поезде, если книжку забыл дома, телефон сел, а жрать в присутствии Шурфа Лонли-Локли пресловутые яйца, картошку и вонючую курицу у меня рука не поднимается?       Я проснулся в холодном поту, когда на улице было ещё темно, и почувствовал тяжёлую холодную руку на своём плече, которую я тут же судорожно попытался сбросить. — Макс, — позвал меня голос, и я наконец-то соизволил проснуться окончательно. — Макс, вы кричали. — Да? Простите. — Ничего страшного. Почему вы постоянно извиняетесь? — Ну как же… Я же, наверное, снова вам помешал. — Вы мне не мешаете. Только я за вас немного беспокоюсь. Кошмары? — Да… — Возьмите, — он протянул мне коробочку таблеток. — Спать будете без сновидений. — А это… — Просто снотворное. У меня его целая аптечка, — он пожал плечами и полез к себе. — По себе знаю, какая гадость может будоражить по ночам. — Спасибо, наверное… — буркнул я смущённо и прошептал гораздо тише. — Какая же, интересно, должна сниться гадость, чтобы таскать с собой аптечку снотворного? — Да так… Пара ребят из прошлого, которые довольно реалистично выворачивают меня наизнанку. — Вы им, похоже, сильно насолили. — Да, — прошептал он, отворачиваясь, — насолил. Что-то в этом роде.