Фортепиано без оркестра

      Следующим вечером примерно в семь часов Нурик водрузил на стол бутылку коньяка с двумя рюмками, стоически вытерпел мой гундёж по поводу того, что сегодня мне ни в коем случае нельзя нажираться, так как ровно в два часа ночи меня ждут, и ответил, что я могу не нажираться, а опрокинуть со старым другом пару рюмок, чтобы он не пьянствовал в одиночестве, как последний алкоголик. Пришлось согласиться.       Жизнь у Нурика, конечно, интересная. Гораздо интереснее, чем у наших женатых одноклассников. И чем у меня. Или Нюхач просто умеет её выгодно преподносить. Но слушать о ней от этого менее интересно не становится.       В общем, после первых двух рюмок Нурику стало уже абсолютно пофигу, в одиночестве он пьянствует или нет, поэтому под конец рассказа я уже даже успел протрезветь и отчаянно жевал какие-то мятные конфеты, чтобы не сразить моего незабвенного на первом свидании жутким запахом перегара. Но когда рассказ всё же закончился, я заподозрил неладное. А именно меня смутило то, что на улице внезапно стало немного темнее. — Слушай, а сколько сейчас времени? — спросил я, косясь в сторону окна.       Кута достал карманные часы, долго их разглядывал, силясь пьяным мозгом вспомнить, как они открываются, но вконце концов открыл и с невозмутимым видом доложил: — Один час сорок семь минут. — Кормить моих ежей селёдкой на дне озера! — взвизгнул я, вскакивая и опрокидывая стул. — Нурик, сколько от твоего дома до Исакия? — Минут двадцать быстрым шагом, а что? — А то, что я опаздываю!        Собравшись по-солдатски минуты за две, я встал перед зеркалом, разглядывая лица музыкантов на своей футболке. Того, из-за чего Нюхач убеждал меня в том, что Шурфу она точно понравится, я так и не нашёл.        На выходе Нурик, спотыкаясь, меня догнал и спрыснул каким-то одеколоном. — Лакосте! — безапеляционно заявил он. — Я абы какой фигнёй брызгаться не буду, значит и ему зайдёт. С богом! — Иди ты к чёрту!       Я пулей вылетел из квартиры, через две ступеньки сбежал вниз и самым быстрым своим шагом отправился на поиски заветной достопримечательности. На часах было уже без пяти. Я безбожно опаздывал.       Людей было не очень много, но они были, и это здорово затрудняло передвижение. Тем не менее, я, как заправский спринтер, преодолел всё расстояние за шестнадцать минут и девятнадцать секунд, но всё равно сильно не успел к оговоренному времени и встал, как вкопанный, возле собора, выискивая глазами белую фигуру. — Макс! — окликнули меня сзади, и в голосе этом, если я не ошибаюсь, явно прозвучало облегчение. — Вы немного задержались. Я обернулся. Ко мне приближался Лонли-Локли, преданный своей безукоризненной белизне и, скорее всего, чувству такта. — Я думал, вы не придёте, — сказал он, встав рядом со мной.       Я готов был со стыда под землю провалиться, но она, как назло, была наглухо заасфальтирована и притоптана многочисленными мелкокалиберными ножками китайских туристов. Тем временем Лонли-Локли пристально разглядывал что-то на моей одежде. — Что вы, как я мог не прийти, — я начал оправдываться, — вы же меня пригласили, тем более, наверное, сложно было «забронировать» такую здоровенную штуку ночью… — Ночью — легко, днём — сложнее, — ответил он, пропустив слова извинений, и поспешил сменить тему. — Смотрю, вы любите рок-музыку. Неплохая группа. — Да… — я непроизвольно взглянул на футболку, и тут до меня дошло.       Да так дошло, что я аж хихикнул. Между Джаггером и Вудом высоко задрав свой длинный нос стоял Чарли Уоттс. Точная копия моего незабвенного. Ну надо же! А я сначала даже и не заметил. — Если мы так и будем тут стоять, мы пропустим закат, — бросил через плечо Шурф, разворачиваясь ко входу. — Мне бы этого не хотелось.       Я кивнул, позабыв, что обычно люди спиной видеть не умеют, и поспешил внутрь.       И тут для меня началось самое интересное. Лестница. Винтовая. Длиной в двести шестьдесят две ступеньки. Уже на сорок шестой я содрогнулся, предвкушая своё состояние на двухсотой; на стопервой внутренне взвыл, чувствуя, как отнимаются ноги; на сто шестьдесят шестой почувствовал второе дыхание, закончившееся на сто восемьдесят пятой, а на последнюю я ступил одновременно с чувством покорителя Эвереста и медузы, выкинутой девятым валом на берег. При этом мой товарищ даже не запыхался. — Рекомендую вам попробовать дыхательную гимнастику, — сказал он. — Возможно вы слышали о технике дыхания квадратом, но это очень маловероятно. Поэтому объясняю: вдох на шесть, пауза на шесть, выдох на шесть и снова пауза на шесть счётов.       Хотел бы я его сейчас послать по матушке, но, взглянув на непроницаемо спокойное лицо, сдался и засопел как учили. Пришёл в норму я довольно быстро, за что был благодарен своему спасителю. Наконец, отдышавшись, я примастырился на лавочку, поставленную у дверей для таких задохликов, как я, и произнёс с видом древнегреческого мудреца: — Вот именно поэтому я всегда селюсь максимум на втором этаже. — Для того, чтобы не ходить пешком по этажам, люди изобрели лифты, — заметил Шурф. — А лифты имеют свойство ломаться примерно раз в два-три месяца. По крайней мере, в моём доме — так. — Да, такое иногда бывает. Вам уже лучше? Тогда пойдёмте на сторону набережной. Уже начинает темнеть.       Вид оказался и правда прекрасным. Солнце садилось на западе, отражаясь в Неве, ставшей похожей на расскалённый металл. Шурф непонятно откуда вытянул бутылку вина и открыл лёгким движением руки. — Коллекционное, — уважительно сказал я, окинув быстрым взглядом бутылку. И добавил ещё более уважительно: — Французское. — Думаю, вы не откажетесь составить мне компанию.       Чёрт бы побрал этих правильных питерских алкоголиков! Лишь бы им кто-нибудь компанию составил. Но пока мой мозг думал, что будет лучше: отказаться, поставив Шурфа в неудобное положение, но сохранив остатки трезвости, или согласиться, будучи готовым к временной потере способности прямохождения и внятноговорения, но оценить по достоинству щедрость Лонли-Локли и вкус коллекционного французского вина, тело уже принимало из рук Шурфа бокал, наполненный тёмно-бордовой жидкостью с головокружительным ароматом и, как показала дальнейшая практика, с ещё более головокружительным вкусом. В прямом смысле.       Мне вообще алкоголь доверять нельзя. И даже не потому, что на меня один стакан действует как на иного обывателя бутылка, а потому что дальнейшие мои действия невозможно предугадать от слова совсем. И лучшее, что я могу сделать в состоянии опьянения, это просто лечь спать. Или начать цитировать стихи . Например, в прошлую нашу встречу с Нуриком я наизусть прочёл ему целый сборник Тарковского. А на следующее утро смог вспомнить только один стих, который учил ещё классе в седьмом на конкурс по литературе. Но Нюхач всё равно был в восторге. И именно поэтому из всех моих старых знакомых собутыльничать со мной соглашаются только он, Миха и Маришка. Нурик — потому что любит хорошее чтение хороших стихотворений, остальные — просто потому что ведут специальный учёт моих пьяных отчебучиваний.        Но Рубикон перейден, жребий брошен, обратной дороги нет.        Тем временем, тишина становилась не то, что бы гнетущей, но нехило так давящей. Поэтому я снова начал оправдываться, дабы заполнить вакуум между нами. — Ещё раз простите, что заставил вас ждать. — Ничего страшного. Вы же всё-таки пришли. Вы, возможно, даже не представляете, что это для меня значит.        Я удивлённо поднял брови, и он объяснил. — Довольно давно я не заводил ни к чему не обязывающих приятных знакомств. Все люди, с которыми я знакомлюсь, от меня чего-то хотят, и признаться честно, вы меня сильно удивили, не попросив сразу же решить какую-то вашу срочную проблему… — А вы что, специализируетесь на решении сложных проблем? — Не сказал бы, что именно специализируюсь. Но те, кто ко мне приходят, почему-то считают именно так. Как вы, наверное, уже поняли, — он смерил меня очень выразительным взглядом, но я так и не понял, что именно он выражал, — я не жалуюсь на недостаток денег. А в наше время деньги могут решить если не все, то явно большую часть срочных проблем. — Тогда я вспомнил одну свою срочную проблему! — лукаво улыбнулся я, ловя на себе тяжёлый взгляд. Кажется, за две секунды театральной паузы, он успел подумать, что я такой же, как и все. То есть, что мне от него нужны только деньги. Но он, судя по всему, вознамерился мою проблему решить, и решительность эта ярко отразилась в его глазах. — Моя проблема заключается в том, что у меня слишком мало хороших друзей. Предлагаю вам стать моим хорошим другом. Обряд посвящения вы уже прошли, сами того не подозревая: вы со мной выпили. Поздравляю. Теперь я начну творить всякие глупости. И если вы от них не сбежите, вы сделаете меня самым счастливым человеком в мире. — Что ж, думаю, решение этой вашей проблемы сделает счастливым и меня, — он улыбнулся уголками губ.        Стоп, что? Улыбнулся?! Шурф Лонли-Локли умеет улыбаться?! — Тогда, предлагаю выпить за решение срочных, но приятных проблем!       Бутылка медленно, но верно подходила к своему логическому завершению. Шурф встал, подошёл почти к самому краю крыши и стянул перчатку, глядя на ладонь. — Это было так давно… — прошептал он. — семнадцать лет назад. Я в молодости делал много глупостей, и именно так я за них оплатил… — Это была чья-то месть? — Предосторожность. Я мог сболтнуть лишнего. — Тогда почему именно руки? — Я музыкант, — пожал плечами он. — давили на самое больное. Мне пришлось долго заново осваивать инструмент… Их было двое. Поймали, связали и подожгли… — Это они снятся вам? — Да. — А что с ними стало? Их поймали? Наказали? — Можно и так сказать. — Надеюсь, они получили по заслугам. Ненавижу насилие. Особенно, насилие над хорошими людьми.        Шурф отчего-то скривился и хмыкнул. Вообще, после полбутылки он стал чуть более щедрым на эмоции. Даже улыбался периодически. Аж целых два раза. И бровь поднимал. Аж целую одну. Но то, что он изобразил сейчас было верхом его эмоционального спектра за сегодняшний вечер. Я даже, признаться честно, испугался, уж не подменили ли мне моего возлюбленного товарища, но нет. Шурф как Шурф. Вроде бы, всегда таким был. — Я так понял, это вы меня считаете хорошим человеком? — Ну, да, — растерялся я. — Позвольте в таком случае поинтересоваться, почему? — Потому что у меня нет оснований считать вас плохим. Пока что мне кажется, что вы — замечательный. — Если бы эти основания у вас были, вам бы так уже не казалось.        Я задумался. Так-то ещё вчера вечером я его мысленно обзывал тёмной лошадкой и вообще приписал ему совращение совершеннолетного, но бестолкового, и в прошлом очень даже гетеросексуального меня. А ещё не далее, чем сто тридцать шесть минут назад, в моей голове промелькнула мыслишка, что те, кто не жалуется на отсутствие денег, чаще всего эти деньги не совсем честным образом получают, так что, возможно, этот тип решил поиметь со мной знакомство, чтобы с меня чего-нибудь вытряхнуть. Что бы там ни было, этим всем он явно не занимался, а если и занимался, то очень неявно, в общем, ожидания мои не оправдывал, поэтому я предпочёл не ставить его в известность о своих душевнях терзаниях влюблённого трусливого идиота, тем более сегодня я понял, что он ещё замечательнее, чем моему благоговейно трепещущему существу казалось до этого. — Не думаю, — наконец ответил я. — Обычно каким бы то ни было основаниям очень сложно пошатнуть мои идеалы. Даже если о вас выяснится какая-нибудь уж очень жуткая правда, а всё равно буду считать вас святым. Святым маньяком. Однако, если вы поставили себе чёткую цель мне разонравиться, необходимо для этого просто сморозить какую-нибудь глупость. Но, сдаётся мне, вы не склонны говорить глупости. — Мы с вами видимся третий раз в жизни, и вы уже сделали вывод, что я никогда не говорю глупости? — Вы создаёте такое впечатление. А моя интуиция довольно редко ошибается в людях. И если вы меня сейчас же начнёте убеждать, что в вашем случае оно ошиблось, я дам вам в глаз, уж не обижайтесь.       Шурф не ответил. Разубеждать меня, правда, тоже не стал, что похвально. Тишина перестала быть гнетущей. Видимо, Лонли-Локли смирился с моим временным присутствием в своей жизни, расслабился, и давящая пустота превратилась в молчание понимающих друг друга людей. Я разлил остатки вина по бокалам, подошёл к нему и окликнул, так как он явно погрузился в свои мысли. Прямохождение всё ещё было при мне, как и членораздельная речь, что навевало некоторые опасения.       Вообще, в своё время я разделил людей в состоянии алкогольного опьянения на три типа: сонные, деятельные и ораторы. Сонные — понятное дело, спят. Даже с открытыми глазами. Даже когда кажется, что они не спят, они всё равно спят. Смотрят в одну точку, отвечают невпопад, почти не передвигаются и вообще к концу вечера больше походят на некий эксцентричный предмет декора, чем на гуманоидное существо. Вторые внезапно становятся такими активными, что в трезвом состоянии даже повторить не могут свои подвиги. Бегают, суетятся, танцуют, смеются… В общем, пить с такими одно удовольствие, если только эту медальку не перевернуть другой стороной: деятельные алкаши, как правило, ещё и дерутся и совершают всякие необдуманные поступки. Таких главное не злить. Третьих внезапно прорывает на разговоры. Причём, чаще всего, это социально-политические монологи или (как я уже упоминал ранее) чтение литературных произведений. Минус таких пьяниц в том, что их хрен заткнёшь, и будут они вещать, пока не кончаться темы для вещания. Или пока они внезапно не перейдут в состояние первого подвида.        Так вот, судя по тому, что моя траектория движения ещё не напоминала траекторию полёта пьяной кометы, руки вполне себе слушались, а язык заплетался в меру, я мог бы причислить себя ко второй группе. И мне это очень сильно не нравилось. Потому что я был способен на всё.       На мой голос Шурф отреагировал слишком неожиданно: вздрогнул и резко обернулся, и нога его соскользнула с края. За ногой, как и следовало ожидать, последовал сам Шурф.       То, что произошло дальше, я осознал только после того, как всё закончилось. А осознавать было много чего.        Неведомо как, но я всё же умудрился поймать его за руку, уперевшись ногами в парапет, и, обливаясь семью потами, завалился назад, утаскивая страдальца на себя. Только долгих полминуты спустя, я почувствовал всю тяжесть навалившегося на меня мужчины. Как и то, что он не движется. Отчего я, честно сказать, нехило испугался. — Хей, ты живой? — спросил я нервным шёпотом, не замечая, что перешёл на «ты». — Если нет, то воскресай. Не для того я тебя спасал, чтобы ты в полёте умер от разрыва сердца. — Уже воскрес, — сообщил мне этот невозможный человек. — Только я, с вашего позволения, ещё немного полежу. У меня просто внезапно перестали слушаться руки и ноги, но, думаю, это не продлится долго.       Добрая половина моего организма, в частности отдавленная почка, затёкшая рука и пережатые лёгкие, яростно против этого запротестовала, однако половина недобрая, в которую входят сознание, ликующее от возлежания на мне объекта обожания, и ещё одна область, с которой так правильно соприкоснулось его бедро, протест отклонила и ответила за всего меня: — Лежите на здоровье. Сам знаю, какой стресс. Только давайте всё же обращаться друг к другу на ты.       Шурф дёрнулся и сел немного поотдаль. — Как скажешь, Макс. И большое спасибо, что меня спас. Возможно, я немного опоздал с благодарностью, но… — Всё в порядке, правда, — отмахнулся я. — Ты так говоришь, будто каждый день спасаешь людей от неминуемого падения с крыш. — Не каждый день, но в таком состоянии — не исключено. — В каком? — удивился Шурф. Надо же, опять брови поднял. Теперь две! — Возможно, это не очень заметно, но я сейчас в зюзю пьян. И меня понесло геройствовать. — Даже не знаю, как отблагодарить тебя за это геройство. — Зато я знаю, — горестно вздохнул я, до конца осознавая, что вообще только что произошло, и постепенно начиная впадать в панику. — Сейчас я буду рыдать, а ты будешь меня утешать. Потому что я только что вспомнил, что до чёртиков боюсь высоты. И вообще не отличаюсь особым даром грузоподъёмности, поэтому имел все шансы тебя не удержать. И я бы этого, честно, не пережил бы. — Но ведь ты же всё смог, — ошарашенно проговорил он. — Какой смысл рыдать из-за того, что ты что-то мог не сделать, когда всё уже сделано? — Сам знаю, что никакого. Только ты мне это ещё поди докажи!       Я уже приготовился пустить слезу, как вдруг резко передумал. Ещё чего, перед Шурфом Лонли-Локли сопли на кулак наматывать! Поэтому встал, расправил плечи, подал ему руку и перевёл и его в вертикальное положение. — Так, — бодро сказал я, — плановые рыдания откладываются на неопределённый срок. Но сейчас, если ты спустишь меня с этого адового здания, я буду самым счастливым в мире человеком! Потому что высоты я всё-таки боюсь. Видимо, я протрезвел. Хотя не факт.       Шурф кивнул, забрал пустую стеклотару, взял меня под руку (так как ноги у меня продолжали трястись, отказываясь подчиняться указаниям рассудка) и повёл к выходу. Чтобы не паниковать уж очень явно, я принялся болтать. Обо всём на свете. Да так вдохновенно, что не заметил, как мы оказались на лестнице. И по классике жанра, как только я это заметил, сразу же пропустил ступеньку и полетел носом вниз, готовясь пересчитать своей бренной тушкой остаток в сто семьдесят три порожка, извергая из себя все мыслимые и немыслимые проклятия в адрес архитекторов, не додумавшихся впихнуть в это монументальное здание хотя бы один лифт. Однако Лонли-Локли, видимо, сегодня уже наслушался моего негодования относительно планировки собора по самое не хочу, поэтому поймал меня за шиворот уже на третьей. Это радостное обстоятельство омрачал тот факт, что ногу я успел подвернуть ещё на второй, отчего громогласно взвыл, как раненый медведь. — Макс, всё хорошо? — тут же поинтересовался он, вглядываясь в моё перекошенное страданиями лицо. — Не уверен.       Я попробовал спуститься ещё на одну ступеньку вниз, но чуть было не повторил свой недавний подвиг, благо Шурф сориентировался мгновенно и снова схватил меня за плечи. Я горестно вздохнул и сел прямо на голую лестницу, вытянув многострадальную конечность и подперев голову рукой. — Теперь уверен, что всё нехорошо. Видимо, мне придётся теперь сидеть здесь до утра и ожидать, пока данный реликт архитектуры не откроют для посещения туристами. Тогда, возможно, я попадусь на глаза компании грузчиков в отпуске, и они допрут меня до дома за нескромную плату. Или к тому времени нога уже пройдёт сама по себе, и я смогу добраться туда самостоятельно.       Шурф удивлённо воззрился на меня. — То есть, ты предлагаешь мне оставить тебя здесь одного, нуждающегося в медицинской помощи, а самому отправится по своим делам? — Нет, ну если у тебя есть телефон грузчиков, ты можешь их вызвать и подождать их прихода со мной, однако, предупреждаю: я буду гундеть немилосердно, так что ты, скорее всего, сбежишь, не высидев здесь и дюжины минут. Или у тебя есть альтернативный вариант?       Он посмотрел на меня, как на двоечника, уверенного в том, что Евразия — это столица Казахстана, и ответил самым бесстрастным тоном, на который, кажется, вообще был способен: — Вообще-то, есть. Вставай.       Я уж было подумал, что это он так изощрённо издевается над моим болезненным организмом, но он тут же протянул мне свою огромную ручищу, уже облачённую в перчатку. Кряхтя, как столетний дед, я всё-таки поднялся, и был тут же перехвачен в плен рук Лонли-Локли галантным жестом профессионального грузчика и поднят над землёй на высоту примерно полутора метров. То бишь, сэр Шурф просто поднял меня на руки. — Мама дорогая! Ты что творишь?! — Оказываю посильную помощь другу, попавшему в сложное жизненное положение, — невозмутимо ответствовал он, делая первые шаги к спасительному выходу. — Помнится, я согласился стать твоим другом. А быть другом — это означает именно вышеизложенную мной формулировку. — Ты же надорвёшься!       Вопил мой разум моим ртом, в то время как тело доверительно прижималось ближе и даже обхватило его руками за шею, ибо так сподручнее. — Не волнуйся, мне не тяжело.       «Вот у него-то точно грузоподъёмный дар, каких поискать!» — восхитился я мысленно. — Опусти меня на землю, ты заработаешь грыжу! — снова вопил рот.       «Если ты меня опустишь, я обижусь!» — запротестовало подсознание. — Отпущу, — кивнул он. — Но только на землю. Туда, где нет ступенек. Не хочу брать на себя ещё и ответственность за твой сломанный нос.       Подсознание возликовало, разум обиделся, а Шурф невозмутимо пошёл вниз, не дрогнув ни мускулом от того, как ему тяжело.       Спуск занял гораздо меньше времени, чем подъём. Вероятно, это из-за того, что я не останавливался через каждые десять ступенек и не страдал от переизбытка лестниц в моей жизни.       Тем не менее от переизбытка внимания к моей нежной персоне активности у меня поубавилось, и я стал медленно засыпать. Уже на площади перед собором Шурф меня слегка встряхнул. Я блаженно заозирался по сторонам, сонно мурлыкая и крепче обнимая его за шею (хорошо хоть целоваться не полез, но к этому явно шло), и заметил, что у входа нас уже ожидал знакомый мне чёрный Мерседес. — Макс, я, пожалуй, провожу тебя до дома. Где ты живёшь? — Ой, мама… Я помню, но не выговорю. На Калевар… Квалера… Кравале… Кавалергардской, во. Четыре. Этаж пятый. Квартира девятнадцатая. Там, дома, ик, Нурик. — А кто такой Нурик? — Замечательный человек! — восторженно залепетал я. — Ты ему уже понравился! Заочно. И очно тоже, он меня с вокзала забирал, видел тебя. Был в восторге. Ик. За меня. — Почему за тебя? — поинтересовался Шурф, сгружая меня на заднее сидение автомобиля и усаживаясь рядом. — Потому что мне ты тоже понравился, — честно ответил я. — И он был рад, что мне понравился, наконец-то, хороший человек.       Договорив это, я сразу же вырубился, убаюканный мерной ездой машины по практически пустынной улице.