Фортепиано без оркестра

      Судя по всему, Шурф Лонли-Локли питает какую-то невероятную любовь к закатам, ибо после ужина он полчаса таскал меня по набережной в ожидании оного, а после, когда начало темнеть, потащил к пристани, где ожидало набора небольшое, но уютное корыто с гордым названием «Младшая Аврора». Впрочем, эту слабость я готов ему простить, и даже согласен разделить с ним все её тяготы, так как оказалось, что смотреть на закаты — чрезвычайно приятно. А смотреть на закаты в компании Шурфа — приятно вдвойне.       Миновав под завязку заполненную нижнюю палубу, мы прошли на абсолютно пустующую верхнюю, прослушали достаточно подробный инструктаж по технике безопасности поведения на плавательных средствах и остались наедине.       Первое время мы молчали и наслаждались жизнью ровно настолько, насколько может наслаждаться жизнью человек на открытой палубе видавшего виды кораблика, обдуваемый пронизывающим ночным питерским ветром и получающий в морду по полведра брызг каждую дюжину секунд. В общем, я был в экстазе. Оказывается, чтобы довести меня до такого состояния, достаточно просто галантно выдернуть меня максимально далеко из зоны комфорта и посадить рядом Лонли-Локли. В принципе, можно и не выдёргивать, но так, на контрасте, экстаз выглядит гораздо ярче.       Кораблик пока шатался по небольшим каналам, снизу слышалась бодренькая музыка и голос экскурсовода из динамиков. О чём он вещал, предположить можно было только смутно, и причина была не только и не столько в нашем отдалённом расположении от источника звука, а в говёности шипяще-шуршаще-булькающих динамиков и просто сногсшибательной дикции вещающего. Один мой знакомый таких называл «человек с карамелькой за щекою», но обычно в данном выражении фигурируют отнюдь не карамельки, однако оральная полость также присутствует.        Когда мы, наконец, выплыли под разводные мосты, которые, как сказал диктор с карамелькой, будут разводиться на обратном пути, Шурф, с видом потерявшего многое ценителя искусства, сказал: — То, что ты думаешь насчёт поведения Безумного Рыбника, мы выяснили. Но мне всё же интересно было бы узнать, что ты думаешь насчёт самого концерта. — А я разве не сказал? Я в восторге! В прошлый раз, конечно, тоже было круто, но, судя по всему, он почувствовал, что мне тогда не хватило чего-нибудь, так сказать, посовременнее, и добавил в свой репертуар немного рока. Вообще, как мне кажется, фортепианная обработка рока — это отдельный вид искусства. Хотя некоторым особо трепетным металлистам такой подход не нравится. В общем, жаль, что ты не попал. Я бы без этого, возможно, прожил бы. Скучнее в разы, не спорю, да и этим, — я покосился на цветочек, который всё ещё держал в руках. Он не увядал и даже не потерял своей первозданной красоты, — этим отчаянным жестом широкой влюблённой души не разжился бы, но всё равно меня мучает что-то, что, подозреваю, у обычных людей называется совестью, потому что ты туда не попал. — Интересные дела, а почему это совесть мучает тебя? Я же не попал туда из-за своих проблем, а не из-за твоих. — Дела действительно интересные, вот так вот заковыристо устроена моя совесть, — я развёл руками, — и ничего не попишешь.        Мы немного помолчали. Мимо нас пронёсся небольшой катер с громко орущей про «Титаник» Лолитой. Не такие песни на воде надо слушать, ой не такие. — Ты говорил про прошлый раз… — подал голос Шурф. — Ты уже был на его концертах? — Один раз, полгода назад друзья на мой день рождения повели меня в камерный театр. До концерта я на них дулся, а потом чуть на руках не носил. Дело в том, что классическая музыка меня не очень цепляет… цепляла. А этот Рыбник, вероятнее всего, обладает каким-то мистическим даром переубеждения. Просто взял — и показал, что классика тоже может перевернуть весь твой внутренний мир с ног на голову и обратно. Причём, прошу заметить, тогда он меня никак из прочих не выделял. Просто сыграл, а я… Расцвёл. Причём сотни раз слушал разных исполнителей классической музыки, профессиональных и не очень, но за душу смог взять только он. Может, у него руки волшебные, а может… Мне кажется, что в свою игру он вкладывает самого себя. В каждый минорный аккорд вливает свою внутреннюю боль, в мажоре плещется его радость, в тихом переливе клавиш звенит его лёгкая печаль, и если при прослушивании других пианистов это создаёт ощущение дождя, то в его случае я буквально чувствую, что на мои ладони падают маленькие слезинки… Если бы я чуть больше разбирался в психологии, я бы смог вычислить его, но ему повезло. Потому что я могу только чувствовать. Но его чувств для меня слишком много, я в них утопаю, я ими захлёбываюсь, но не могу из них выплыть, потому что не хочу. Это, наверное, не хорошо. Это опасно. Жить чужими чувствами — это вообще не дело. Лучше уж вообще почти без чувств. Вот стану как ты. Будешь моим идеалом, и я буду к тебе стремиться. Буду ходить с лицом памятника самому себе, смотреть холодно и отвечать исключительно учтиво. — У тебя не получится, — с улыбкой в голосе ответил он. — Ты в меня не веришь?! И очень зря! Сказал, что стану камнем, значит стану. — Не получится, потому что даже я сам не такой каменный, каким тебе кажусь. — Боишься, что я тебя переплюну в этом деле? — нагло ухмыльнулся я. — Конечно, — без тени эмоции ответил он. — Потому что ты же сам лопнешь от переизбытка невыраженных чувств. Лопнешь, и весь мир поглотит волна смешавшихся ужасов, радостей и истерических завываний. И я буду косвенно виноват в наступившем апокалипсисе. Так что воздержись, пожалуйста, от экспериментов над своим эмоциональным фоном. — Ты сейчас пошутил? — недоверчиво спросил я. — Про апокалипсис — да, а вот насчёт полного усмирения эмоций… — он глубоко вздохнул и потёр переносицу. — Держать себя в руках в трудную минуту, конечно, хорошо, но полностью уходить от себя не стоит. А тебе… Мне кажется, просто стоит стать немного сдержаннее. И чуть более недоверчивым, на мой взгляд. Этого будет достаточно. — А при чём здесь недоверчивость? — Я мог бы, например, оказаться маньяком, а ты уже во второй раз с радостью соглашаешься находиться со мной наедине в малолюдных местах. Я, конечно, не маньяк… — Все маньяки так говорят, — полушутливо заметил я. — Не суть. В любом случае, в мои планы твоя смерть не входила, но окажись на моём месте человек с другими планами, и тебя бы уже не было в живых. — Думаешь, я с каждым встречным-поперечным на катерах катаюсь и на крышах вино пью?! — во мне начало закипать негодование. — Даже если выбирать своих спутников, повинуясь «зову сердца» и интуиции, которая говорит, что перед тобой «хороший человек», можно промахнуться и угодить в лапы к убийцам. Я чувствую, что ты сейчас готов накинуться на меня с кулаками за то, что я учу тебя жизни или же, может быть, за то, что я не до конца понял твои намерения. Но в любом случае, я говорю тебе это из лучших побуждений. Мне, конечно же, льстит, что ты выбрал меня в качестве своего «хорошего человека», но я бы очень не хотел случайно увидеть в газетах твой некролог в ближайшем обозримом будущем.       Ярость отступила и я удивился сам себе: как мне удалось разозлиться на Шурфа Лонли-Локли, когда он даже тон не повышал и говорил вполне логичные и разумные вещи. Как обычно, впрочем. Я смутился и замолчал. Он был прав, я это понимал, и мне захотелось сделать или сказать ему что-нибудь приятное, чтобы не оставлять от дискуссии неприятный осадок. — Слушай… Вот ты меня приглашаешь, приглашаешь… Может, я тоже могу тебя куда-нибудь пригласить? Завтра, после обеда, например? — К сожалению, не можешь, — немного погрустнев, ответил он. — Я уезжаю. — Ну как же так?! И когда? И… Куда? — В половину восьмого, в Москву, увы. — То есть ты прямо отсюда?.. — Если под словом «отсюда» ты подразумеваешь катер, то, конечно же, нет, перед этим мне предстоит доехать до вокзала. — Мы же даже толком не пообщались! — воскликнул я, и тон этот внезапно показался мне по-детски обиженным.        Шурф усмехнулся уголками губ. — Мы оба знали, чем заканчиваются обычно знакомства в поездах. Мы и так затянули с прощанием. — И что? И… Теперь навсегда? — Мир тесен, — пожал плечами он. — Может быть, ещё когда-нибудь и встретимся.        Остаток водной прогулки мы провели преимущественно молча. И не из-за того, что нам не о чем было разговаривать, а из-за того, что нам много о чём ещё нужно было помолчать. У пристани Шурфа уже поджидал чёрный Мерседес. И только сейчас я сообразил оставить нам хотя бы тоненький мостик, по которому мы сможем связаться в будущем, потому что я до сих пор не мог представить, как я буду дальше жить без… Без незримого, но ощутимого присутствия Шурфа. Где-нибудь во вселенной он точно будет. — Шурф, подожди! — я взял билет и на обратной стороне нацарапал огрызком карандаша, завалявшимся в кармане, одиннадцать кривеньких циферок: то ли писать на весу было не слишком удобно, то ли руки тряслись от волнения, то ли просто у меня почерк корявый с рождения. — Мой номер телефона. Я просто подумал… Можно ведь упростить задачу тесному миру, и… В общем, если снова будешь в Питере, или в моём городе, ну, откуда мы приехали, звони, не стесняйся. Ради тебя примчусь хоть на край света. Если ты меня туда, конечно, позовёшь, — окончательно смутился я, вспоминая, как во время нашей беседы в «Ехо» Шурф с суровым взглядом говорил мне, что на край света меня не зовёт. «Пока» не зовёт. — Обязательно, Макс, — кивнул он мне. — В таком случае до свидания на краю света.       Я только кивнул ему, и он сел в машину и укатил в сторону Московского вокзала. По иронии судьбы, будто бы лично для меня, непризнанной королевы драмы, пошёл дождь. И не просто дождь, а ливень, словно кто-то открыл портал между дном Тихого океана и питерским небом, и вся вода из пучины теперь непрерывным потоком полилась на головы вот таким вот неудачно оказавшимся на улице в шесть часов утра прохожим, как я.       Я не пустил слезу только потому, что ещё на крыше Исаакия дал себе слово при Лонли-Локли не плакать. И даже несмотря на то, что его уже минут десять здесь не было, я всё ещё ощущал его присутствие. Возможно, теперь я всегда буду его ощущать. В своём сердце.       Я побрёл в сторону дома. В принципе, отсюда недалеко, а дождь я, честно сказать, люблю всей душой, даже если не взял зонт (какой я, однако, молодец — в Питере без зонта ходить! Местные его, вон, вообще из сумок не выкладывают!) и рискую после него слечь с пневмонией. Пройдя полпути, я взглянул на свой телефон, и до меня наконец дошло, что свой-то номер я ему дал, а вот насчёт его не поинтересовался. Что ж, теперь придётся ждать, пока он соизволит позвонить, чтобы забить его телефон в список контактов.       Как оказалось, ключи я забыл вместе с зонтом, поэтому пришлось очень долго стучать в дверь, ибо звонок опять накрылся медным тазом и звонить наотрез отказался. Для Нурика оно, возможно, и к лучшему, а вот я, продрогший аки цуцик, был теперь вынужден долго и нудно долбиться в дверь всеми своими конечностями. Сначала руками, потом ногами, когда я уже собирался приложиться пару раз о металлическую дверь головой, из недр квартиры издалось громогласное: «Да иду я, б***ть!» Именно так. С цензурой. Ибо даже вслух наш эстет-Нумминорих матерился зацензуренно, приглушая основной текст матерного выражения перезвоном ключей или просто кашлем. — Кого ж принесло опять в семь утра, в воскресенье, в мой, с*ка законный выходной… — дверь наконец открылась, словно ставни на избушке из «В гостях у сказки». Нурик тяжко вздохнул, окинул меня заспанным взором, но так и не соизволил пустить меня внутрь. — Ну здравствуй, Ихтиандр. Ты что, в Неву нырял? — Такое ощущение, что это Нева в меня нырнула. Ты в окно смотрел? Там дождь! — Приличные люди в семь утра в воскресенье смотрят не в окно, а сны. Заходи давай, примёрзнешь. И только не говори мне, что ты потерял ключи. — Не потерял, а забыл. Здесь. На тумбочке. — Вместе с зонтом? — укоризненно спросил он. — Вместе с зонтом, — виновато выдохнул я.       Спасибо всем богам, что Нюхач не стал заострять внимание на моём грустном взгляде и причине задержки (наверняка уже напридумывал себе санту барбару похлеще реальности раз в восемь), а просто пробурчал что-то дежурное по типу «чайник на плите, хлеб в магазине, завтрак в ближайшей забегаловке, чувствуй себя как дома, я спать» и учесал к себе в комнату, не мешая мне собирать чемоданы и размышлять над тщетностью бытия.       В три часа дня я, ещё в квартире распрощавщийся и зацелованный радостным Нуриком, прибыл на вокзал, с которого пару часов назад уехал мой незабвенный покорять столицу нашей необъятной Родины.       «Поезд Снкт-Пшпшпш — Пшпшпшпш прибывает на пятую пшпшпш с левой пшпшпш,» — вещал гнусявым голосом рупор на столбе. Судя по времени и месту пребывания поезда, этот второй «Пшпшпш» — был моим городом, поэтому я направился ближе к пятой «пшпшпш» и, закурив сигарету, стал дожидаться момента, пока в объявлении «прибывает» не сменится на «отбывает».       Ждать оказалось недолго. Глас судного дня в лице диктора объявил, что мой «пшпш» уходит через пятнадцать минут и надо бы начинать загружаться, когда я уже собирался тушить окурок в урне. И в этот момент взгляд мой зацепился за неприметную на первый взгляд скомканную бумажку, лежащую там же. Всё бы ничего, только это был билет. На концерт. Безумного Рыбника. Мой. С моим номером.        Внутри всё на мгновение замерло, крутанулось, как в центрифуге и ухнуло вниз. Зачем?! Он его просто смял и… И выкинул. Как ненужную вещь, как…       «Может быть, он уже переписал его к себе в телефонную книжку и решил избавиться от бумажки просто как от хлама?» — подал голосок мой внутренний Макс, ответственный за надежду.       Мне отчаянно захотелось с ним согласиться, но отчего-то я знал, что Шурф Лонли-Локли мне больше никогда не позвонит.