Фортепиано без оркестра

      День, месяц, два… Он мне так и не позвонил. За это время я уже пережил первые три фазы принятия неизбежного и перманентно находился в четвёртой. Благо, работа из дому этому не препятствовала. Шефу и заказчикам, в общем-то, всё равно, в депресии я нахожусь или же в эйфории.       Однако за время своей добровольной самоизоляции я успел порядком одичать. Уборка в моём доме стала событием таким редким, что, кажется, последний раз я ею занимался… Наверное, перед той роковой поездкой. Поэтому кухня была заляпана сбежавшим месяц назад кофе, на журнальном столике в гостиной выросла целая гора из посуды, и уже две недели, как я питался исключительно пельменями, яичницей и одноразовой лапшой, залежи которой сохранились в одном из кухонных шкафчиков ещё со времён полубомжеватого студенчества. И, в принципе, я мог бы прожить в этакой постлюбвеобильной прострации всю оставшуюся жизнь.       Однако, девятнадцатого сентября сего года, в два часа дня, когда я, полусонный, курил на диване в гостиной (было уже глубоко пофигу, накурено у меня в доме или нет) и пил подостывший несладкий крепкий кофе, я услышал, как мою входную дверь вероломно открывают самым наглым образом: ключом. Сон с хандрой как ветром сдуло, я весь напрягся, поджался, схватил близлежащую ко мне вилку (благо, теперь в гостиной их было дофига и больше) и приготовился нападать на любого нарушителя своего спокойствия, кем бы он ни был. Не знаю, чем я руководствовался, выбирая себе сие неординарное оружие, возможно, небезызвестной фразой: «не бойся нож, а бойся вилки», и так далее по тексту…        В общем, Маришка застала меня в позе сумасшедшего кролика, выбравшегося на охоту за человечиной, с перекошенным грозным (хотелось бы, но нет) выражением лица, и с испачканной в кетчупе вилкой, нацеленной в дверной проём на манер копья.        Только сейчас я вспомнил, что, когда мы с Меламори встречались, я сделал ей дубликат ключа от квартиры, и она мне его так и не вернула. Теперь, когда я уезжал надолго, она приходила смахивать пыль и поливать единственный прижившийся в моём обиталище до жути чахлый фикус.       Из-за плеча леди Блимм появилась любопытная морда Михи. — Дичаешь? — спросил он, и я наконец сменил своё положение на более цивилизованное и откинул вилку вообще куда-то за спину, будто бы это вообще не я только что ею угрожающе (хотелось бы, но нет) размахивал. — Не видишь? — за меня ответила Маришка. — Уже одичал! И это мы его на сколько оставили? На четыре месяца! — Ответь мне честно, чудовище, — Мелифаро вышел из-за девичьей спины, присел ко мне на диван и, с лицом профессионального психолога, спросил: — что с тобой случилось в этом грешном Питере, что ты стал напоминать австралопитека?        Я собрался открыть рот, чтобы излить душу, но Меламори меня опередила. — Сэр Мелифаро, вы идиот! — заявила она. — С чего это вдруг?! — Ну это же очевидно! — Что именно?! — Ясно как день! — Мне — нет. — Боже, даже ёжику понятно… — Да говори же! Я свихнусь от ваших недомоловок!        Я уж было хотел ответить, что я недомалвливаю исключительно из-за того, что мне в родной квартире слова вставить не дают, но тут Маришка сдалась, и, закатив глаза, ответила: — Любовь с ним там случилась. Страстная, отчаянная любовь, как в мелодрамах, но без шанса на развитие сюжета. Как курортный роман, только место для курорта не самое подходящее. Я угадала? — Угу, — только и ответил я. — А как ты?.. — Элементарно, Ватсон! В школе ты был влюблён в Теххи Шекк, что училась на год старше. И я помню твою продолжительную депрессуху по поводу того, что она закончила обучение и уехала поступать в институт в другом городе. Тогда ты тоже «болел» три недели, безбожно пьянствовал и рыдал взахлёб на наших плечах, но хоть с вилкой в руках людей не встречал. Но понятна аналогия: так ты себя начинаешь вести, только когда тебе разбивают сердце. — Неужели у тебя там была такая любовь, что из-за неё ты сейчас выглядишь хуже бездомной дворняги? — Такая, Миха, — грустно вздохнул я, — именно такая. Единственная и неповторимая. Под два метра ростом и ослепительно-белоснежная, невозмутимая и серьёзная, дурманяще-красивая и пьяняще-родная любовь. — Ты описал, и я влюбился, — хохотнул Мел, за что я удостоил его уничтожающего взгляда. — И что? И куда она укатила, эта твоя любовь? — В Москву. А оттуда ещё куда-нибудь. А потом ещё. И ещё. И я не додумался взять её номер телефона, а мой, который я второпях написал на первой подвернувшейся бумажке, она выкинула в урну на вокзале. А я думал, что мы друг друга и вправду… А оказалось, что только я… — И эта твоя любовь тебе так и не позвонила? — спросила Маришка. Я отрицательно качнул головой. — Ну, может она стесняется, или там, я не знаю… — Эта любовь не умеет стесняться. Она просто берёт и делает. Значит, всё же, я ей нахрен не сдался, и она решила обо мне забыть, так как не видит будущего у наших отношений. Впрочем, примерно это она и сказала в нашу последнюю встречу. Что нам нужно было попрощаться ещё в поезде, но мы отчаянно оттягивали этот момент… — В поезде? Вы что, отсюда вместе ехали? — Ага. — То есть она тебе так приглянулась, что ты её раздобыл аж в целом Питере и ещё неделю упорно за ней таскался? — удивлённо воззрился на меня Мелифаро. — Не раздобыл, а встретил в кафе на следующее утро. Потом мы пили вино на крыше, потом сходили в ресторан, плавали на теплоходе… — Хватит, а то я сейчас слезу пущу! — практически натурально всхлипнула Маришка, а потом всё-таки добавила: — От зависти. — О, незабвенная, хочешь, я поведу тебя на самую высокую крышу, что сыщу в нашем городе, вкушать сладчайшее мороженое, сделанное из нектара богов? — обратился к ней Мелифаро, возводя к ней руки, как к богине, так как он продолжал сидеть со мной на диванчике, а Маришка, стоя, возвышалась над нами. — А хочу! — она упёрла руки в бока. — Макс, ты свидетель, потом напомнишь этому псевдо-склеротику, что за ним должок. В общем, мы что к тебе пришли… Во-первых, чтобы напомнить тебе, что жизнь после ухода возлюбленной не кончается. Во-вторых, чтобы выманить тебя на солнечный свет из твоей пещеры. Поэтому ты сейчас приводишь в порядок себя, а мы помогаем тебе привести в порядок пеще… Кварти… — Меламори огляделась по сторонам. — Нет, всё-таки пещеру. Давай, давай, давай! Ать-два, ать-два! Иди в ванную, мой голову и, будь добр, хотя бы попытайся причесаться.       Попытки не увенчались успехом ни с грязной головой, ни с мокрой, ни с высушенной. Но теперь я хоть не выглядел как Гиви из племени грязноволосых. Забрав волосы в хвост, я махнул своему отражению, мол, «и так сойдёт!», и вышел в то помещение, которое не далее, как полчаса назад я мог, не покривив душой, назвать свинарником. Теперь это была вполне себе приличная гостиная, а Меламори заканчивала подметать уже возле прихожей. Со стороны кухни доносились хитровыкрученные и не всегда цензурные выражения, отражающие отношение Мелифаро к таким хрюнделям, как я, которые могут неделями не мыть посуду и залить всю плиту кофе. — Так, солдат! — обратилась ко мне подруга, швыряя веник с совком в дальний угол. — Внимай и запоминай! Хочешь — записывай и зарисовывай. Берлога человека, жаждущего найти себе спутника жизни, должна выглядеть вот так, а не так, как до этого. — Ну, ребята, ну зачем же вы… — смущённо забормотал я. — Отставить! — рявкнул Мел выходя из кухни и вытирая руки полотенцем. — Наш долг, как твоих друзей не дать тебе погрязнуть в грязи. И хандре. Как бы это парадоксально ни звучало, это вещи взаимосвязанные. Так вот. В ту Обитель Зла, которую ты почему-то именуешь спальней, мы заходить не рискнули. А дверь туалета прямо перед нашим носом захлопнул здоровенный паук. Так что оставшиеся локации на тебе. Закончишь — сходи на улицу, проветрись… — Повторять каждый день для достижения видимого результата! — заключила Маришка, выходя в прихожую и надевая пальто. — Потом придём и проверим… Кстати, говорят, где-то в центре открыли новую кофейню. Если найдёшь — будешь молодец.       И они ушли. А я снова остался один, но в этот раз у меня хотя бы был план дальнейшей жизни. Для начала: разобрать срач и добраться до кофейни. Не знаю, чем приглянулась мне перспектива поиска неопознанной кофейни с единственной координатой «где-то в центре», но она неплохо так подняла мой боевой дух, и срач исчез из дома, словно его и не бывало. Вместо запаха приправы от лапши дом благоухал какой-то лимонной хернёй для мытья пола, посуда стояла на месте, а паук из сортира, с которым во время депрессии я успел подружиться, и даже уже не шарахался как укушенный, когда он вылезал из-за бачка, обиженно собирал чемоданы, причитая на своём паучьем, что я неблагодарная скотина: приютил и выгнал.       В общем, на волю я выбирался с гордым чувством выполненного долга, маниакальным желанием найти кофейню и непроходящей щемящей тоской от свинского поступка Лонли-Локли. Как я ни старался вытравливать из своей груди необъяснимую к нему любовь, получалось только временно заменять её лютой ненавистью за истрёпанные нервы, но после дня «вражды» я крыл себя всеми нехорошими словами за то, что оскорбил свою ни в чём не повинную любовь, которая, кстати, мне вообще ничего не обещала. Разве что, встретиться «на краю света». Это теперь-то я понял, что это он меня так красиво отшил, а тогда… В общем, я ещё не определился, что должен чувствовать по отношению к Шурфу, и не факт, что я когда-либо это пойму, не повстречав его снова и не поговорив с ним по душам на эту тему.       «А я ведь совсем забыл, что в мире нет ничего прекраснее начала осени…» — думалось мне, когда я шагал по аллее, засаженной багряными клёнами и золотистыми берёзами. Листья под ногами были влажными от утреннего дождя, а в глаза светило уже готовящееся заходить за горизонт солнце. Запах прелых листьев пьянил не хуже дорогого вина… Выпитого на крыше культурной достопримечательности парой месяцев ранее…        Захотелось взбодриться. Осень, конечно, до жути меланхоличная пора, но я и так уже замеланхолился под самые уши. Поплутав проходными дворами, я добрался до неисследованной мною ранее улицы, которая, впрочем, тоже была довольно милой и уютной. На её углу стояла и манила вывеской небольшая кафешка под названием «Армстронг и Элла».        «Отчего бы не зайти, ежели зайти?» — подумал я, решительно хватаясь за ручку двери и входя в маленькое помещение, пахнущее шоколадом, кофейными зёрнами и коньяком. Зашёл — и обмер.       Нет, если бы там сидел Лонли-Локли, это было бы слишком банально, с точки зрения моей извращённой судьбы. Это бы слишком быстро решило бы мои проблемы, расставило бы все точки над i и не заставляло бы прожигать жизнь в муках неопределённости. Да и довольно странным совпадением это было бы, не находите? Поэтому за барной стойкой, скучая в одиночестве и сдувая белые кудряшки с до невозможности синих глаз, сидела леди Шекк, моя школьная любовь, которая, как уже упоминала Меламори, когда-то давно украла моё сердце и разбила его вдребезги отъездом в другой город, то ли Симферополь, то ли Севастополь, в какой-то геологический институт. Но, судя по тому, что теперь она сидит здесь, с геологией у неё, видимо, не сложилось.        Любить-то я её любил, честно и преданно, мы даже на свидания ходили и… В общем, не одними свиданиями с ней занимались, только вот по прошествию десяти с хвостиком лет любовь сия прошла, оставив лишь приятные воспоминания о прекрасной кудрявой блондинке с глазами цвета неба над Тихим океаном и духами запаха спелой земляники и шоколада. — Только не говори мне, что ты назвала свою харчевню в честь двух блохастых котов, побиравшихся возле нашей школы! — вместо приветствия воскликнул я, усаживаясь у неё перед носом. — Имею право, я их честно подкармливала десять лет, что там училась! Они, можно сказать, были практически моими.        В пустом помещении воцарилась звенящая тишина, мы сверлили друг друга глазами, а после разразились звонким хохотом. — Как так получилось, — спросил я, отсмеявшись, — что вместо того, чтобы лазать по горам или бороздить Чёрное море, ты сидишь в кафе на улице, на которую я умудрился попасть только начисто отключив у себя в голове функцию ориентирования в пространстве? — А вот так, — она развела руками, а после посерьёзнела и объяснила: — с жизнью геологом не срослось. После четырнадцати лет, как ты выразился, лазанья, то есть геологических раскопок, я поняла, что могу так потерять всю жизнь в этой… Грязи, при этом не принеся ничего полезного обществу. Поэтому я плюнула на всё, взяла все свои накопленные деньги и… И вот я здесь. Неплохое место, правда? Уютно. — И, наверняка, прибыльно, — я ещё раз пробежался взглядом по абсолютно пустому залу. — Просто время не кофейное. И у меня, что б ты знал, не «харчевня», а кофейня. С утра отбоя нет от клиентов, а вот в семь вечера… — Тогда почему всё ещё открыто? — Ну, во-первых, потому что психи, жаждущие отведать чёрного горького кипятка на сон грядущий всё же находятся, вот, к примеру, вот ты; а во-вторых, потому что в половину девятого здесь открывается франков бар. — Франк? — Аренду за помещение всё равно платим помесячно, а не почасово. Поэтому гораздо проще занимать одно и то же здание круглосуточно, при этом деля плату пополам. — Хитрая система. И весьма выгодная… — Ты чего-то хотел? У меня с самого утра ощущение, будто меня кто-то ищет. — Во-первых, я сюда зашёл, потому что хотел кофе. А про тебя мы сегодня с утра говорили… — С твоей нерушимой бандой? Леди я-должна-быть-круче-всех и сэром не-подпускайте-ко-мне-эпилептиков? И с чего это мне такая честь?       Я горестно вздохнул, не желая рассказывать Теххи о моей реакции на наше расставание и возвращении этой хронической болезни ввиду расставания с Шурфом. Во-первых, я для этого слишком горд, а во-вторых это никак не вписывается в моё амплуа беззаботного весельчака и жизнерадостного оптимиста. Поэтому я перевёл глаза на газету, лежащую неподалёку на стойке. Было заметно, что газета довольно старая, однако кое-что в главном заголовке меня смутило. Я притянул к себе газету и посмотрел на фотографию рядом с заголовком статьи: уже до зубовного скрежета знакомая мне маска Анонимуса и две красные розочки — конечно, это не кадр с места преступления, а дилетантская работа газетного фотографа. — Интересно, почему имя Безумного Рыбника в криминальной хронике, а не в культурных событиях? — буркнул я. — Хочешь сказать, что ты не знаешь?       Это заявление выбило меня из колеи. Конечно, я не часто интересуюсь статьями в газетах, да и телевизор последний раз включал года четыре назад, но чтобы реагировать на моё незнание чего-то там криминального с таким искренним удивлением… — Значит, не знаешь, — хмыкнула она, водружая турку на огонь. — Двенадцать лет назад какой-то псих убил двести пятьдесят девять сектантов, маскирующихся под благотворительную организацию. Из-за того, что он напоследок повторил какой-то там ритуал этой секты, его и окрестили Безумным Рыбником. Об этом тогда из каждого утюга кричали, странно, что ты не слышал. — А… Пианист здесь причём? — Буквально через полгода после этого преступления объявился музыкант, не желающий показываться публике, а если и показывался — исключительно в маске Гая Фокса. Ну, вот этой, с усиками, — она ткнула в фотографию на газете. — Критикам не понравилось, что он использует как псевдоним прозвище убийцы, журналисты снова подключили свои вездесущие изкаждогоутюгавещатели и перемывали косточки пианисту, повесив на него то нераскрытое дело. — Нераскрытое? Хочешь сказать, что кто-то вламывается в «благотворительную организацию», причём, как я понял с твоих слов, в одиночку, вырезает всех подчистую, оставляет такой компрометирующий след, как ритуал этой же тайной секты, а после удаляется в закат, и его никто не ищет?! — поразился я до такой степени, что у меня волосы встали дыбом. — Не вырезает, во-первых. Там был какой-то газ, а этим, с точки зрения массовости, гораздо проще убить двести с лишним человек. Во-вторых, его искали. Но он не оставил никаких следов. Его план был продуман до мелочей, и это меня приводит одновременно в ужас и в восторг! Не осталось ни одного архива, в котором бы содержались имена сектантов, в число которых, скорее всего, входил Рыбник. Газ подавался в комнаты дистанционно, но не было никакой возможности отследить источник. А уж тех двоих, что он разделал в подвале… — То есть, в то время, пока наверху люди задыхались от газа, он резвился в подвале с двумя особо выделившимися, — тупо повторил я. — И, судя по всему, в итоге он как-то выбрался из помещений и остался жив. Безумный Рыбник ещё бродит на свободе… — страшным шёпотом сказала она, ставя передо мной чашку с кофе. — И нет никакой уверенности в том, что это не тот пианист. Ты уже был на его концертах, а? Он тебе не показался жутким типом? — Теххи подмигнула мне, будто бы знала ту историю про розу, подаренную мне им в Питере. — Эй, ты чего, Макс? Я же шучу!        Я потерял желание ещё что-либо говорить. Но в мыслях у меня всё же была небольшая нестыковка, поэтому, выпив кофе и уже собираясь уходить, я бросил, как бы невзначай. — А причём здесь тогда розы? — Розы? — леди Шекк нахмурилась и скользнула взглядом по газете. — Ах, да, точно, розы! В подвале рядом с теми двумя он оставил по красной розе, вроде бы, снова отсылочка к «Вендетте».       Я поблагодарил подругу за кофе и рассказ и, словно сапогом пришибленный, поплёлся домой. Почему-то мне казалось, что Рыбник-убийца и Рыбник-пианист — всё же одно и то же лицо, а не коммерческий ход исполнителя, жаждущего популярности из-за нашумевшего псевдонима. И теперь роза перестала быть для меня символом «горячей и страстной», а пугала меня до чёртиков своей восточной интерпретацией.       «Макс, ты параноик», — сказал я сам себе, и решил больше не думать о том злосчастном отпуске в северной столице.       На следующий день я позвонил шефу и сказал, что выхожу на работу.       Период депрессии по упущенной любви подошёл к концу. Но не думаю, что сама любовь меня когда-нибудь покинет.