***
Позабыв про все личные пространства, мы улеглись на одной подушке, укрывшись одним одеялом и переплетя руки и ноги. Сон пришёл тотчас же, как я устроился на кровати и был он, по правде говоря странным. А снилось мне Ничего. Нет, имеется ввиду не то, что мне ничего не снилось. Дело всё было в том, что я точно знал, что сплю, полностью ощущал себя в пространстве сновидения, но, как бы парадоксально это ни звучало, пространства никакого вокруг меня и не было. Была не тьма, не свет, а был факт отсутствия тьмы и света как таковых. Был факт отсутствия жизни, любых её проявлений, любых чувств, желаний и надежд. И это действительно вселяло ужас. Тем не менее из этой не-Тьмы постепенно начали проявляться двое, причём на отсутствие жизни это никак не повлияло. Они были мертвенно-бледны и противны. Нечисть, как она есть. Они были облачены в балахоны с капюшонами до пят грязно-серебристого цвета. Кроме всего прочего, было заметно, что кисти рук у них находятся на некотором отдалении от них самих, у каждой правой кисти в руках было по горящему клинку. С некоторым опозданием начала проявляться и третья фигура. Её я узнал сразу. Это был Шурф, почему-то одетый в такой же балахон. Он был несколько моложе, чем я привык его видеть, бледнее и худощавее. Как только мой бедный друг проявился окончательно, нечисть стала наступать на него, утробно хохоча и вращая мечи вместе с держащими их руками на триста шестьдесят градусов во всех направлениях. В глазах Лонли-Локли отразился животный первобытный страх. Вообще, вид мертвецов с отрубленными руками напомнил мне что-то, но я так и не смог понять, что. Да и не было на это времени. Если это мой сон, я волен делать здесь, что захочу, а хочу я в данный момент, чтобы исчезло Ничего и появилось что-то другое, более материальное, более живое. Не Их привычная среда обитание, а что-то, где было бы проще от них избавиться. Следуя моим пожеланиям, произнесённым наяву, Ничего стало превращаться в так запомнившуюся мне ночь на крыше Исаакия. Я незаметно заглянул за парапет и убедился: вместо площади внизу далеко на много километров стелился густой белый туман. Это вызвало в моей душе взрыв какой-то иррациональной радости, совмещённой с праведным гневом на обидчиков моего любимого Шурфа. Тем временем, участники сновидения очень сильно удивились смене декораций. Проще говоря, Шурф немного растерялся, а нелюди в балахонах сначала мальца охренели, а потом разгневались пуще прежнего. Только теперь гнев был направлен не на Шурфа, что главное. Нечисть обернулась и посмотрела на меня. А посмотреть было на что, ибо всем известно, что первый шаг к большой победе — эффектное появление. Представлял я сейчас из себя следующее: расслабленно облокотившийся о стену, внимательно разглядывающий свои ногти, слегка пламенеющий синим пламенем, наиобычнейший человек. Сбивает с толку, правда? Если ты обычный, зачем тебе пламенеть? Если ты не участвуешь в процессе, то зачем вообще припёрся? Я усмехнулся сам себе и поднял на врагов блестящие жаждой мести кроваво-красные глаза. И до того, как они успели спохватиться, я схватил обе руки с мечами и кинул их в пропасть, а затем крикнул, сотрясая звонким голосом свинцово-серые небеса над ночным приснившимся Петербургом: — Этому человеку имею право сниться только я! Прочь из его головы! И больше сюда не возвращайтесь! Они начали пятиться, и отходили до тех пор, пока самостоятельно не рухнули вниз. Я привалился к стене, пытаясь отдышаться. Кажется, громовой крик вытянул из меня все силы, но это не мешало мне быть счастливым. — Исполнительный ты, однако, — прозвучал совсем рядом голос Шурфа. — Обещал — сделал. Я был бы полной свиньёй, если бы остался в стороне. Так хоть с обидчиками твоими познакомился. Пренеприятнейшие типы. Но хоть понятливые, и на том спасибо. — Как жаль, что это только мне снится, — печально произнёс он. — Не надо мне тут ля-ля! — почему-то его заявление меня разозлило, и я повернулся и ткнул в него пальцем. Он был почти материальным. Ну, или совсем материальным. Я не очень хорошо разбираюсь в материях снов. — Вообще-то, это ты мне снишься. И ещё, если я приснился и что-то сделал, это можно смело считать сделанным полноценно и в реальности. — То есть как это — я тебе снюсь? Я точно помню, как засыпал, и что опять пришли они, а потом… — Можешь мне не пересказывать, я там был и всё видел. Так. Получается, мы сейчас снимся друг другу. Или просто наши сновидения пытаются нас запутать, говоря, что это мы снимся им. Так? — Выходит, что так. — Значит, чтобы в этом разобраться окончательно, нужно придумать кодовые фразы, и если завтра с утра мы их произнесём, значит, всё это было правдой. Что ты будешь говорить? — У тебя глаза золотые. — Почему именно это? — удивился я. — Потому что сейчас они у тебя и правда золотые, — пожал плечами Шурф с таким видом, будто только что сказал какую-то незыблемую истину, которую я с рождения должен был знать. — Да? Странно, — я потрогал веки, будто бы мог ощутить цвет пальцами. — А что скажешь ты? — он подошёл ближе и слегка меня приобнял, утыкаясь носом в макушку. Я задумался. Много чего я могу наговорить по утрам и просто так. «С добрым утром» сразу исключается за своей банальностью. «Я тебя люблю» — фраза, которую, не будь я таким стеснительным, говорил бы ему раз по шестьдесят на дню, — тоже. «А ты чертовски высокий» — мысль, которая впервые посетила меня с самого момента нашего знакомства только сейчас, когда я осознал, что для того, чтобы уткнуться мне в волосы, ему ещё приходится нехило так нагибаться — просто констатация факта… Ну вот он же смог придумать фразу, которую ни за что не скажешь с утра голубоглазому человеку! Тут вдалеке раздался гром и на нас упали первые капли нереального дождя. Я хитро прищурился и посмотрел в тёмно-серые глаза напротив. — Дождливое небо над Ленинградом. — Почему? — Потому что. Секрет. Если скажу, будет не интересно. — Тогда молчи. Потом расскажешь. Так мы и простояли в обнимку, пока накрапывал мелкий дождик. А когда пошёл настоящий ливень, я почувтвовал, что медленно просыпаюсь.***
Первая мысль по пробуждении была стандартной мыслью человека в отпуске: «Сегодня мне не надо на работу!» Вторая была попыткой ухватить за хвост тающее сновидение. Третья была удивлением от того, что сновидение таять и не собиралось. Четвёртую я решил не думать и сразу открыл глаза. Шурф лежал, облокотившись на руку, и разглядывал меня с мечтательной улыбкой. — С добрым утром, — со сна голос мой был хриплым и каким-то чужим. — С добрым. — Ты чего так странно смотришь? — Ты красивый, когда спишь. — Правда? Тогда ты первый человек, который это сказал! Он молчал, а я ждал. Я просто не верил в то, что этот сон был только моим. Но он молчал, вглядываясь в моё лицо всё тщательнее и тщательнее, будто бы на нём должно быть что-то написано. Наконец, он бросил, как бы невзначай: — У тебя глаза золотые. — А у тебя серые! — рефлекторно ответил я, а потом мысленно схватился за голову. Ой, идиооот! Шурф заметно осунулся, и, видимо, разочаровался. Он уже собирался вставать, как вдруг ко мне в голову пришла замечательная идея. — Тёмно-серые с светло-серыми прожилками, если быть точным. Как дождливое небо над Ленинградом. Он вздрогнул, сидя спиной ко мне, а потом облегчённо выдохнул, усмехнулся и, обернувшись через плечо, сказал: — Ты спи дальше, ещё только девять утра. Ты не против, если я немного похозяйничаю у тебя в квартире? — Хозяйничай на здоровье. Если на кухне ты нахозяйничаешь что-нибудь и мне, скажем, часам к одиннадцати, буду благодарен от всего сердца. Он кивнул и поднялся (во всю свою обнажённую величину), и принялся одеваться, собирая одежду по комнате, периодически цокая языком, видимо, на себя-буйного-вчерашнего. Наконец одевшись, у двери в гостинную, он обернулся и на грани слышимости сказал: — Я тебя люблю. От этого заявления я расцвёл. Всё-таки смог я вытянуть из него эти слова! И в ответ прошептал: — Я знаю, Шурф, всегда знал.