Зима тревоги нашей

*** Небо сшибается с землей. Земля сливается с небом – бесконечно высоким, бесцветным от жара и пламени. Небо само – огонь, земля сама – огонь. Огонь, ярость, и одна цель – убить. Время застыло. Зубы и когти впиваются в чужую плоть. Раз за разом. Извечный бой, извечный противник. Пасть в пасть, захлебываясь огнем, криком и злобой. Обжигающая боль рвет бок. Боль подбирается все выше. Противник бьётся, пытаясь освободиться, и исступлённо рвет брюхо когтями. Но этого недостаточно, чтобы заставить дракона разжать пасть на шее врага. Может, он и умрет сегодня, но и тот, другой умрет вместе с ним. Вдруг на него рушится само небо. Сзади. Сокрушительный удар вышвыривает из схватки. Вышвыривает из реальности. По растрескавшейся земле катится уже хрупкое человеческое тело. Ломая ногти, ссаживая до мяса пальцы, намертво вцепляется в раскаленную землю, чтобы остановиться. Вокруг, насколько хватает взгляда, – черная пустыня, обугленные остовы деревьев. Обжигающий воздух врывается в легкие, словно расплавленный металл. В небе рвут друг друга разъярённые твари. Зверь цвета индиго сцепился с золотисто-белым. Плывут, размываясь от жара, контуры тел, словно отлитых из расплавленного стекла. Синий перетекает в белый, белый становится золотом, чтобы тут же вновь обернуться густой синевой. Они занимают все небо, от края до края – бесконечно длинное бело-золотое тело и мощное темно-синее. Боль заставляет опустить взгляд. На вцепившихся в землю пальцах лопаются волдыри и обугливается кожа. С сухим треском вспыхивают волосы. Человек закрывает глаза, пока не вскипели глазные яблоки, но успевает увидеть мгновение трансформации. На месте человеческой кисти возникает громадная лапа из прозрачной киновари, по которой струится живой огонь. Под когтями плавится и течет лавой земля. Еще миг – и это уже грубая бордовая чешуя с кинжалами когтей. Обратно в схватку. Обратно в небо. Бледное, выбеленное жаром и огнем. Чтобы там столкнуться с зверем цвета индиго. Удивлённый и разочарованный рев сотрясает небо и землю. Бордовый дракон то раздражённо свивает тело в плотные кольца, то хлещет хвостом редкие облака. Золотисто-белый вторит ему. Но обе твари остаются на месте. Двинется один – окажется против двух противников. Двинется второй – все равно противников будет двое. Сегодня все останутся живы. Сожаление плывет мутным облаком. Между двумя потрепанными в драке драконами злобно оскалился цилинь. Вокруг изогнутой шеи журавля тонкой лентой вьется бледно-голубой дымок, то ли лаская, то ли душа. Курильница–журавль раздражает самим фактом своего присутствия. Серебристая шея неприятно похожа на длинное драконье тело. Но Цзинъянь слишком вымотан, чтобы приказать ее убрать. В золотистый полумрак шатра, наполненный свежим, горьковато-землистым запахом благовоний, врывается струя холодного воздуха. Кто-то снаружи резко отдёрнул полог. Кто-то, кого пропустила охрана, несмотря на приказ «Никого, хоть сам император, хоть великий хан». Лишь один может так к нему зайти. Цзинъянь прекрасно знает звук его шагов. Впрочем, он почувствовал его еще издали. Им больше не обмануть и не замаскировать себя друг перед другом. Всем троим. Цзинъянь мысленно усмехается иронии судьбы. Он не хочет ни шевелиться, ни говорить, да и видеть никого тоже не хочет – тело все еще ломит, и дергают болью обожжённые кисти. Короткий скрип дерева – это гость резко садится на постель рядом с ним. Промолчать не выйдет. Выгнать – тоже. – Пришел уговаривать? – Ты слишком хорошо меня знаешь, – по голосу слышно, как усмехается Мэй Чансу. – Людям, идущим различными путями, нечего сказать ободряющего друг другу. – Понимаю, – звучит короткий ответ. Но это не конец. Цзинъяню не надо видеть лицо собеседника. Он прекрасно знает его интонации. Мэй Чансу медлит, намереваясь сказать что-то важное, что ему не понравится. – Говори уже, что хотел. – Оставьте эту землю. Вы оба. Люди не дети, им не нужна опека. Гневное «что?» смешивается с полувздохом-полустоном. Обожжённые руки и вымотанное тело не хотят никаких резких движений. Цзинъянь тяжело опускается обратно на постель. – Уйти? – глухо выдыхает в покрывало. – Он уйдёт тоже. Дальше на восток. Уйди и ты. Пятьсот с лишним лет назад ты объединил страну, создал новую династию и новую империю. Видел, как она достигла расцвета. Видел, как она рухнула, как возродилась на юге. Теперь видишь её закат. Цзинъянь молчит, хотя сказать хочется очень многое. Выплеснуть горечь и злость. «Ты всё это время был рядом! От зарождения до агонии. Но сегодня именно ты встал между мной и Цзинхуанем. Не дав мне его убить. Или не дав умереть мне». – Ты тоже всё это видел и видишь, – всё, чем ограничивается в итоге Цзинъянь. Не то настроение и состояние для длинных речей. – Да, – жёстко роняет Мэй Чансу. – Поэтому я понимаю, что ты чувствуешь сейчас. Империя рухнет. В лучшем случае продержится еще три-четыре года, не больше. Ты знаешь это. И понимал еще лет тридцать назад. Всем когда-то надо вставать на ноги самим. Рано или поздно. Даже если на это потребуются столетия. – Ты всегда был куда безжалостнее меня, Чансу… Поморщившись, Цзинъянь все же переворачивается на спину, чтобы видеть лицо собеседника. – Но пока придется стоять на коленях перед завоевателями. Ты же понимаешь, что, – он выделяет голосом «что», – ты на самом деле мне предлагаешь. Любого другого я бы убил на месте за такое предложение. Мэй Чансу молчит. – Мы связаны с самой этой землёй, Чансу. И с Небом. Это наша земля. Мы не можем просто уйти. – Не думаю, что эту связь способно что-то порвать, где бы ты ни был. Ни в этом мире, ни там… куда мы уходим. Ведь она выдергивает нас снова в этот мир, дает новую жизнь и тело. Полуприкрыв глаза, Цзинъянь разглядывает Мэй Чансу. Он не знает, что сейчас чувствует цилинь, но, похоже, ощущения тоже далеки от приятных. Грань между мирами в каждом из них. Они чувствуют оба мира каждую секунду. Каждый миг своего существования. С ними изначальное небытие приходит в вещественный мир. – Мы не первые на этой земле – были и до нас. Куда ушли они? Вернулись обратно? Пошли бродить по свету? – Я бывал в горах Куньлунь. Снег и барсов я там видел. А великую Си Ван Му так и не встретил. И персики в снегах не растут. – Я тоже считал драконов и цилиней легендами, – замечает Цзинъянь. – А сейчас ты ехал тридцать ли вдоль пепелища. Мэй Чансу невесело усмехается, но на этом и всё. Над ними на пологе кровати оранжево-чёрный дракон свил тело в кольцо вокруг бежевых пионов. Полумрак смазывает границы вышивки, и кажется, что дракон вот-вот взмахнёт хвостом, а пионы замерли перед надвигающимся тайфуном. Но, даже ожив в полутьме, и цветы, и зверь – лишь бледная тень от тени себя настоящих… – Я сегодня первый раз увидел, как ты и брат выглядите. Глазами человека, – признается Цзинъянь, чтобы разорвать гнетущее молчание. Как над мертвыми. Мэй Чансу кивает, ни о чём не спрашивая. Впрочем, Цзинъянь бы и не нашел слов, чтобы описать то, что видел. В истинном облике они воплощали собой небытие, а о небытии невозможно рассказать. Слова принадлежат этому миру. Никакие слова не опишут ничто, они лишь обманчиво уводят сознание в мир конкретных понятий и вещей. – Цзинъянь, ты как-то сказал мне, что земля не должна превращаться в выжженную пустыню… – игра теней на лице Чансу и мягкий полумрак невольно возвращают на пять столетий назад. К началу. Круг замкнулся, в очередной раз. – Мы связаны не только с землёй и Небом, но и с людьми. Они чувствуют вашу ярость. Все режут всех. Победитель ли, побеждённый ли… Он получит в награду лишь тела павших и бесплодную землю. Да, я ехал сейчас вдоль пепелища. Туда не идут лошади, повсюду лишь выжженная земля. Там нет ничего и никого живого. Проклятая земля. Вы убиваете её. Вы убиваете её куда надежнее, чем сами люди – друг друга. В противовес мёртвенно-безучастному голосу Мэй Чансу его пальцы нервно теребят край мехового покрывала. От такого знакомого жеста хочется закусить губу и отвести взгляд. Пусть лучше будет перед глазами хоть дракон с торчащим в пасти пионом, хоть проклятущая курильница. Но Цзинъянь неотрывно следит за движениями пальцев. – Вряд ли ты хочешь потом поить текущие реки своей кровью, дабы духи умерших, что остались в их водах, могли возродиться и встать на место погибших солдат и крестьян. За эту правду ты готов убивать на месте? В глазах цилиня – тьма и ничего кроме тьмы. Теперь молчит Цзинъянь. Он чувствует боль земли и Неба. Дрожь на границе бытия и небытия. Где земля превратится в дым, небо станет бесконечной бездной, а мир вернется к своему началу. – Покажи руку, – Мэй Чансу перехватывает его запястье. – Три стражи назад это была обугленная плоть. Сейчас – всего лишь ожог. К утру не останется и следа… Пальцы бережно и невесомо скользят по коже и замирают, не касаясь обожжённой кисти. – Это всё, что в нас осталось от Сяо Цзинъяня и Линь Шу, наши тела. А внутри… Ты уверен, что там мы? Что это ещё мы?! – Перемены неизбежны. Перемены – то, что разделяет Небо и землю, дает разумность человеческим связям… Его резко перебивает Мэй Чансу: – Перемены — это одно имя, но содержит в себе три значения: простота изменения — это первое, перемены в изменениях — это второе, и неизменность изменений — это третье. То ли «Похвала Переменам», то ли «Рассуждения о Переменах», узнает цитату Цзинъянь. – Тебя не пугает простота изменений? Раньше ты бы ответил мне по-другому… Цзинъянь не может понять, чего больше в голосе Чансу: сожаления или грусти. – И ты никогда не задумывался, скольких убил за все жизни?! – Игра теней от свеч лишает лицо Мэй Чансу возраста. То сглаживает резкость черт, делая лицо пугающе молодым, то, наоборот, жёсткими штрихами прорисовывает глубокие складки у крыльев носа и морщины у глаз. – А я вот задумался, пока ехал вдоль долины… Всё же они все здесь, и никуда им от себя не убежать. Как бы они этого ни боялись, и как бы иногда ни хотели. И сейчас на Цзинъяня смотрит не хладнокровный советник и командующий Мэй Чансу, не всезнающий цилинь, а Линь Шу. – Когда начинаешь об этом задумываться, тогда прямая дорога в монахи или лекари, сяо Шу. Линь Шу больше не говорит ничего. Отпускает запястье и кончиками пальцев очерчивает его брови, губы. Проводит по носу и скулам, словно чтобы убедиться – это ты. Это ещё ты… Слепо глядя мимо него на злосчастную курильницу-журавля, но видя отнюдь не её, Цзинъянь прикрывает глаза под этой болезненно-странной лаской. Линь Шу встаёт. Раньше Цзинъянь сказал бы «останься». Сейчас молчит. Он не хочет отвечать на те вопросы, что прозвучали. Но и не ответить не может. Линь Шу, себе – неважно. – … Новое полнолунье В новом году грядущем В далях какого края, Вечно скитаясь, встречу? Линь Шу замирает на пороге шатра, получив свой ответ. Потом резко отдёргивает полог. На фоне яркого зимнего солнца – лишь чёрный силуэт со вскинутой рукой. В своём прогнозе Линь Шу ошибся на год. *** … В далях какого края, вечно скитаясь, встречу?.. – звенело где-то вдали, повторяясь и повторяясь почти беззвучным призрачным эхом. Цзинъянь тряхнул головой, прогоняя сонливость и лишние воспоминания. Ему есть чем заняться. Дали далями, но три недели спустя заросшая тростником пустошь совсем не напоминала берега Яшмового озера. Даже на фотографии. Вот эти переломы рёбер – сзади, с двух сторон. Третье-четвёртое ребро справа: именно тут тело насадилось на арматуру. Обломки костей торчат между прутьями и из тёмного месива, что когда-то было верхней долей лёгкого. А вот четвёртое-девятое слева. Эта часть была выше, поэтому крысы и дожди потрудились так, что можно изучать строение позвоночника, а обнажившиеся рёбра видны почти по всей длине. На заднем плане – вросший в землю наклонный бетонный блок, о который явно был удар при падении. Тело рухнуло сверху, с дороги, ударилось левой стороной о выступающую грань блока, получив перелом берцовой и плечевой кости, четвёртого-девятого ребер и дыру в черепе. Сползло или скатилось по наклонной поверхности блока и только потом свалилось на землю. Прямо на торчащую арматуру. Насадившись на неё теперь уже правым боком. Могли какие-то из переломов рёбер быть получены до падения? Ну разве что очень теоретически. Плюс придется предположить, что удар при падении пришелся почти в то же место, что и удар до. Если бы тело эксгумировать и тщательно изучить… И то не факт, что это помогло бы подтвердить или опровергнуть его подозрения. К тому же, останки уже кремировали, он проверил. С сегодняшним покойником на порядок проще – тело не упало на землю (спасибо проволоке), не было крыс и дождей, которые месяц обрабатывали труп. Да будь что-то подозрительное – заметил бы ещё тогда! Если не на месте, так потом, когда осматривали тело уже в управлении. Тем трупом занимался Ле Чжаньин, а дотошностью его зам не уступал ему самому. Цзинъянь тогда, три недели назад, лично проследил только за дактилоскопией. Брать отпечатки пальцев у тел такой давности всегда непросто. На следующий день бегло проглядел отчёт и со спокойной душой его завизировал. Значит, сейчас будет смотреть уже не бегло. Время смерти уточнено: тридцать три – тридцать дней с момента обнаружения. На глаз, на месте, он предположил тридцать – двадцать пять. Но это всегда так. Ага, вот то, что ему надо: «…по левой средней подмышечной линии сломаны четвёртое-девятое ребро. Переломы однотипны: на внутренней поверхности линия переломов поперечная, с ровными, хорошо сопоставимыми краями, без повреждения прилежащего компактного вещества; зона перелома зияет (признаки растяжения). Вблизи краев ребра эта линия раздваивается. Образовавшиеся ветви переходят на наружную поверхность ребра и, постепенно истончаясь, прерываются вблизи краев. Края этих линий мелкозубчатые и плотно не сопоставимы, стенки перелома в этом месте слегка скошены (признаки сжатия)». Что есть, то есть. Описание точное. Характер этих переломов хорошо виден даже по фотографиям. Лучше, чем крысы и обложные зимние дожди, могли бы поработать только муравьи. Но для муравьев не сезон. А заключение? «…данные переломы рёбер возникли в результате деформации изгиба выпуклостью кнутри, о чем свидетельствуют признаки растяжения на внутренней поверхности и сжатия на наружной. Переломы возникли в месте приложения силы от воздействия тупого твердого предмета в направлении сзади-слева, почти перпендикулярно поврежденным участкам» Тупой твердый предмет вот – грань бетонного блока. На которую тело рухнуло с высоты в четыре с лишним метра. Ладно, согласен. Больше тут ничего не напишешь. Что с правым боком? Не только третье-четвёртое сломано, но и пятое-шестое. Но там как раз осталась несъеденной большая часть легкого и мышечных тканей, плюс часть одежды. Ничего удивительного, что на месте не заметил. «… на наружной поверхности линии переломов поперечные, края ровные, плотно сопоставимые, без повреждений прилежащего компактного вещества (признаки растяжения). На внутренней поверхности линии переломов косопоперечные, с крупнозазубренными краями и мелкими отщеплениями и козырькообразными отгибаниями прилежащего компактного вещества (признаки сжатия). От зоны основного перелома по краю рёбер проходят продольные линейные расщепления компактного слоя, которые становятся волосовидными и сходят на нет» Оп-па… Вот. Это он видит и у сегодняшнего трупа. Только… Если тело скатилось с поверхности бетонного блока, то повреждения будут именно такими. От края бетона до относительно ровной земли, засыпанной мелким бетонным боем, всего около метра, плюс торчащая арматура, которая тоже погасила ускорение. Это уже не резкий удар о выступающую грань. Если заниматься конспирологией, то именно здесь можно предположить – за несколько минут до смерти покойный мог получить травмы, а последующее падение на землю их усугубило, поскольку высота небольшая, а сломано четыре ребра, пусть даже у двух перелом неполный. С другой стороны, если сползал, как медуза, то странно. Если катился – а это гораздо вероятнее – то ничего странного нет. Ле Чжаньин тоже решил, что все в пределах нормы. Заключение по этим травмам – получены от последующего падения на землю. Рентгеновские снимки есть. Грудную клетку вообще-то можно было бы снять и получше… Причем желательно как раз места переломов. Ладно, это он уже задним числом придирается. Описания-то подробные. А тогда он и сам бы ограничился общим снимком. Взять образцы ДНК и отпечатки пальцев, отправить данные для реконструкции лица, проверить на минеральные яды, метадон и барбитураты. Всё сделано. Всё чисто. Искать что-либо ещё с такой давностью обнаружения тела бесполезно. Улучить самого себя и своих сотрудников в халатности и небрежности не вышло. Дальше уже не их заботы. Юйцзинь на основании их заключения спихнул дело отделу по розыску пропавших. Личность погибшего так до сих пор и не выяснили. Совпадений ни по опечаткам, ни по ДНК нет. Мужчина. Двадцать-двадцать пять. Монголоид. Всё. Цзинъянь поднялся и подошёл к стеклянной перегородке, отделяющей секционную. «Его» покойник лежал тихий и мирный. Его уже ничего не волновало. Родственников нет. Провинция Цинхай, другой край страны. Умрёт – никто и не заметит. Молодые мужчины, которых никто не будет искать? Ещё. Один погиб зимой, второй в конце осени, но ни на одном, ни на втором нет верхней одежды. На пустоши ничего не нашли. До ближайшего жилья, вернее, ржавой вывески «Орнитологический парк», на которой кончался асфальт и начиналась грунтовка, метров пятьсот. Вряд ли покойный прошел их пешком в тонком джемпере и лёгких туфлях. Тоже был не один? Под сегодняшними снимками на двух мониторах были открыты фотографии и рентгеновские снимки тела с пустоши. Цзинъянь переводил взгляд с одной грудной клетки на другую, машинально крутя в пальцах прихваченный со стола маркер. Сейчас он пытается притянуть доказательную базу к тому, что лишь чует – между двумя случаями есть связь. Но доказательной базы у него по сути нет. Материалы по случаю с пустоши трактуются вполне однозначно – травмы, полученные при падении с высоты. А если зайти с другой стороны? Все его «чую» возникают не на пустом месте. Он действительно чувствует куда больше обычного человека. Другое дело, что давным-давно научился отсекать лишние ощущения. Но деться они никуда не делись. На пустоши ему было не по себе. Беспокойство, смешанное с раздражением. Погода мерзкая, холод собачий, баннер дурацкий, грязь по уши. Тогда все списал на сезонную депрессию. Почему-то зимой он умирал куда чаще других времен года. Потом вернулись сны. Не слишком приятно, но тоже ничего нового. Так происходит всегда, когда уходит или возвращается кто-то. Он сам, пятый брат, Линь Шу. Или когда мир стоит на пороге чего-то глобального. Следом пришел Юйцзинь с полуночными разговорами о паранормальных явлениях. Хотя кому паранормальные, а кому вполне себе нормальные. Но все равно он должен был проверить. То, что в мире сейчас нет ни дракона, ни цилиня, Цзинъянь знал и так. Но чтобы узнать, образно говоря, не стоят ли они на пороге, нужно иное. За тысячи лет ничего не изменилось. Мириады существ в Поднебесной рождаются из бытия. Бытие же рождается из небытия… Общение с небытием, с миром духов оставляет след. Невидимый, но ощущаемый. Он и проверил. И в море, и потом в поместье. Пусть он шел туда не из-за пятого брата и Линь Шу, но он звал и их. Миру слишком мало его одного. Мир пытается восстановить баланс. Дракон и цилинь должны вернуться. Он должен их вернуть. Вот только ни дракон, ни цилинь его не слышат. Из той изнанки мироздания, куда он вышвырнул пятого брата и куда забился цилинь, не выдернешь, позвав по имени. Даже если зовет он. Правда, зов, а вернее, призыв может быть и куда более радикальным. Мир не терпит пустоты. Если уйдёт он сам, то волей-неволей в мир вернется или пятый брат, или цилинь. А следом за ними – и опять он. Извечный порядок вещей. Цикл, повторяющийся из века в век, из тысячелетия в тысячелетие. Но Цзинъянь оттягивал и оттягивал момент окончательного решения. Не хотел уходить из своей уютной, тихой и размеренной жизни. Не хотел бросать работу, нужную и которую тоже кто-то должен делать. Полиция, консультации в больнице, иногда лекции в университете здесь или в Шанхае. Он привык и привязался к людям вокруг. Юйцзинь и его щенячья свора, Синь Лу с девой Цзы, старик Люй Цзи. Его люди. Он не хотел бросать их. Хотелось и дальше натаскивать Синь Лу, препираться с вредным Люй Цзи, периодически таскать за холки юйцзиновых щенков, когда те слишком наглеют… Фехтовать с старым Чжо, слушать вечный треп Цзинжуя о китах. Но он сделал бы то, что должен, если б был уверен, что так надо. Он вернётся. Они всегда возвращаются. А умирать для него – дело привычное. Создавать новую жизнь и личность с нуля – тоже. Вот только уверенности как раз и не было. Что-то тревожило, ныло, как скользящая за спиной чужая тень. Кажется, оглянись – увидишь. Оглядываешься – никого. Тогда возникает вопрос, который надо было задать себе раньше – а что же я чувствую? Точнее, кого я чувствую? Как картину травм смазало падение тела с высоты, так и здесь – за общим неспокойным фоном прячется что-то ещё. И это не брат, и не Линь Шу. Да, миру одного его мало. Но не пытается ли кто-то ещё «помочь» миру в меру своих скромных сил? …Иссохшие старческие пальцы бессильно скребут плотный серый песок. Песок мешается с кровью. Тусклое зимнее солнце меж низких туч. Желтые шарики сморщенных кумкватов в стремительно густеющей на холоде луже крови. Тела старика и пятого брата бок о бок, шаман из убогой деревушки в предгорьях и бывший принц… Беспокойство и зов… Когда он сегодня чуть не прирезал старого Чжо? Около десяти. Плюс-минус десять минут. Время смерти покойника, на которого он сейчас смотрит, – десять ноль семь. Интересно… Алтарь, который он нашел на крыше, использовался сегодня. Доски были мокрые от вина. Ритуал проводился либо незадолго до смерти, либо непосредственно в момент смерти – он готов поставить на это полугодовую зарплату. Маркер выскользнул из пальцев и тихо стукнулся о пол. Цзинъянь тихо хмыкнул собственным мыслям: «если у вас паранойя, это совсем не значит, что за вами никто не следит». Поднял маркер, заодно выключил половину ламп, оставив свет только перед компьютером. И пошёл за найденными листками с текстом и колокольчиком. Все три текста написаны одной рукой на хорошей, но самой обычной современной офисной бумаге. Изысканный старинный цаошу, который использовал автор, смотрелся на ней несколько сюрреалистично. С каллиграфией у Цзинъяня отношения были сложные. В смысле, этих отношений не было. Что бы он ни писал, всё выходило жёстким уставным кайшу. Насмешки братьев про солдата, который так и не научился прилично держать кисть, Цзинъянь пропускал мимо ушей. С луком и мечом он действительно управлялся гораздо лучше, чем с кистью. Впрочем, оценить чужую каллиграфию мог. Невольно хотелось вытащить лист из пакета, провести пальцами, повторяя мягкую летящую вязь иероглифов. Бумага плотная, можно попытаться снять отпечатки, какое тут трогать, одёрнул самого себя Цзинъянь. Но обычный современный китаец вряд ли напишет что-то таким цаошу. Да что написать – вряд ли даже поймёт написанное. Цзинъянь ещё раз оглядел все три листа, выложенные в ряд. Нет, не так. Фрагмент, который он узнал, явно писали первым. Он передвинул лист из середины к краю. Словно кто-то старался писать так, как пишут цаошу сейчас, а потом бросил попытки. Писал так, как ему привычно. Как писали столетий восемь-десять назад. Впрочем, сам текст «Покаяния на алтаре милосердия» гораздо старше, ещё лет так на шестьсот. Эта «покаянная книга» – его ровесник. Он помнил её в ритуалах очищения от грехов и спасения умерших даже в те времена, когда был императором в первый раз. И когда разгонял буддистские монастыри, незадолго до того, как сесть на трон во второй раз. В итоге, не раз сменив и имена, и личины, и он, и текст дожили до сих пор. «Драгоценное покаяние лянского императора». Теперь оно называется так, до сих пор его можно услышать в храмах при поминовении усопших. Особенно в Цинмин и в Фестиваль голодных духов. Второй фрагмент тоже казался знакомым, но вспомнить никак не получалось. Цзинъянь решил не насиловать память, а банально вбил первые строки в поисковик с поправкой на современное написание. «Ритуал освобождения воды и земли». В него входит и «Покаяние…», поэтому и казался знакомым. Ритуал, который должен привлечь обитателей высших миров к освобождению от страданий живых существ, родившихся в низших мирах. Да уж, привлекли так привлекли… Освобождение от страданий получилось очень радикальное. От всех сразу, включая и жизнь. Цзинъянь откинул голову на спинку кресла, давая отдых затёкшей шее. Ладно, отставить сарказм. Ещё раз, что у него есть? Текст номер один – «Покаяние…», описывает неудачное перерождение и как его избежать. Текст номер два – освобождение существ. Текст номер три – неизвестно. Отрывок опознать так и не получилось. Правда, общая суть понятна. Раз он почувствовал, значит, что-то, связанное с призывом духов и одиноких душ. Есть ещё колокольчик, без него ритуал не проведешь. Внимание духов надо же как-то привлечь. Очень, очень старый бронзовый колокольчик, больше похожий на маленький колокол до. И традиционный «громовой узор» по всему периметру. Цзинъянь на вытянутой руке покрутил над собой пакет. Знакомый с детства узор, который можно было увидеть в орнаментах на стенах и потолках, украшениях и посуде. Со временем потихоньку сошел на нет, сохранившись лишь в музеях да исторических исследованиях. Мельчайшие спирали, заполняющиё все свободное пространство, – может, пламя, может, облака. Среди них проступает то ли лицо, то ли морда. Большие круглые глаза с узким горизонтальным зрачком и рога, похожие на бараньи. Таоте. Пожиратель. Поставив пакет с колокольчиком на край стола, Цзинъянь отрешённо поглаживал выступающие глаза древнего зверя. Настолько древнего, что полностью растворился в громовом узоре Небес. От истинного лика уже во времена его детства остались лишь художественная абстракция да безобидный узор на горшках. Небеса и земля Необъятны, но тоже не вечны; Только скорбь и печаль, Только скорбь и печаль бесконечны… Сколько ещё пройдёт времени, пока во вселенной не растворится и он сам? А от драконов и цилиней не останется даже легенд? Древняя бронзовая тварь на колокольчике всезнающе щурила глаза в круге света от лампы и, разумеется, молчала. Единственное яркое пятно, как светляк в темноте – секционная с телом на столе. Вокруг тишина и темнота пустых коридоров и помещений. А за кругом света, в полумраке, тихо, с почти неслышным шелестом, скользят тугие кольца бесконечного драконьего тела. Заполняют всё здание от подвала до крыши. Редкие тёплые, трепещущие пятнышки людей на этажах. Холод стекла и металла. Аморфный бетон, врастающий в камень и землю. Дракон и его логово. Цзинъянь резко сел прямо, стряхивая медитативную расслабленность. Всё же сегодня за день он изрядно вымотался. Сознание вкрадчиво, исподволь так и норовило соскользнуть на другой уровень восприятия. Накопившиеся подспудно напряжение и злость искали выход. Он не хочет и не будет терпеть никаких ритуалов. Кто бы и с какой бы целью их ни устраивал. Это его земля. Кофе и включённый свет прогнали всех призраков не хуже талисманов и обрядов экзорцизма. Ему нужна конкретика – кто, кого, зачем. Кто? Кто проводил ритуал и какую роль в нём играл труп? Учитывая наличие в крови триптаминов, явно не просто рядом стоял. На записи видно ещё двух человек. Участники? Свидетели? Тут Цзинъянь надеялся на Юйцзиня. Поисковая машина полиции порой работала куда действеннее, чем все мистические практики. Другое дело, что весьма вероятен конфликт интересов. Но об этом он подумает, когда и если этот конфликт случится. Цзинъянь аккуратно поставил недопитую кружку с кофе напротив колокольчика. На красном фоне зеленая черепашка Микеланджело деловито вылезала из-под канализационного люка. Настоящее против прошлого. Раньше не было веры в духов – было знание. Мир наполнен духами небесными и земными. Они проникают всюду, как дым и пар. С ними можно связаться, с ними можно договориться. Вступить в «духовное соприкосновение». Нет веры в современном понимании термина, но есть доверие. И есть поклонение – выполнение ритуалов. А вот результат ритуала… Тут смотря как трактовать и с какой точки зрения смотреть – рационалистической или мистической. Галлюциногенные видения или духовные откровения. Полностью такие мистические ритуалы почти никогда не записывались. Есть небольшие отрывки в «Книге ритуалов» и в «Каноне песнопений». Есть еще «Книга перемен». Но если «Канон песнопений» — запись магических формул, молений и ритуальных песен, то «Книга перемен» — запись видений во время ритуальных обрядов и общения с духами. А ещё, что гораздо важнее, некоторые гадательные приёмы установления связи с этими духами. Но кто угодно ритуал не проведет. Хоть растиражируй ту же «Книгу Перемен» чуть ли не на заборах. Что, в принципе, и было сделано – а эпоха массового духообщения до сих пор не наступила. Абстрактная тётушка Ди может сколько угодно жечь бумажные деньги и лить вино перед табличками, поминая предков. Успокоение это принесет исключительно душе самой тётушки. А немытый шаман из дикой деревушки смог сдернуть с места и его, и Цзинхуаня, на расстоянии в два дня пути. Не зная имен, просто позвав «одинокие души» – тех, кто потерял все связи с семьёй, чьи прямые родственники все ушли из мира. Сам Цзинъянь больше восьмидесяти лет назад смог призвать и растворить в себе сотни тысяч душ погибших. Не будь он убит во время ритуала, он бы просто провёл души в верхние миры. Но он умер. Душа несправедливо казнённого или убитого не растворяется во вселенной. Она не разделяется, как ей надлежит, не уходит частями в небо и землю, не оставляет свою часть в табличке на алтаре предков и на месте могилы. Она ищет новое тело, чтобы обрести силу и отомстить убийцам. Души тысяч и тысяч убитых остались с ним. Возможно, именно поэтому его последний бой с Цзинхуанем оказался настолько… впечатляющим. Возможно, что-то почувствовал Линь Шу, когда после всего они встретились, когда цилинь и ушел из мира. Ладно, слишком много «возможно» … Но, несмотря на отличия в форме, по сути, абстрактная тётушка, старый шаман и он сам проводят один и тот же древний ритуал спасения душ. И, похоже, этот же ритуал был проведён и сегодня. Ритуал пуду – «совместное спасение». Причём, несмотря на буддийское название, корни его уходят к совсем архаичным практикам. К вечному столкновению неструктурированной земной массы с чёткой структурой и иерархией неба. К ритуалу установления связи между истинным небесным учением и загробным миром. Устранить вред и хаос, которые духи-гуй привносят в мир людей, упорядочить и таким образом привести к спасению. Духов и душ не страшатся и не бегут от них, наоборот, их зовут для участия в обряде. Но призванные сущности – это не добрые небесные духи-шэнь, а земные вредоносные духи-гуй и одинокие души. Поэтому должен быть посредник, который защитит участников обряда… Черепашка Микеланджело с кружки и таоте с колокольчика взирали на Цзинъяня сочувственно и уныло. Им однозначно было смертельно скучно. Небо… Цзинъянь невольно улыбнулся собственным мыслям. Скажи ему кто-нибудь, когда он ещё был простым седьмым принцем и мотался с армией от границы к границе, что он, Сяо Цзинъянь, который сутками не слезает с седла и зачастую спит в доспехе, будет рассуждать о духах и душах, да так, что хоть сейчас в монастырь проповедовать… Разве что посмеялся бы. Впрочем, скажи ему кто-то тогда, что его жизнь настолько затянется, тоже счел бы шутника сумасшедшим и приказал бы дать палок. Как наилучшего лекарства для возвращения ясности мысли. Но пока что ясность мысли больше всего нужна именно ему. Рогатый и синемордый монстр на деревенском алтаре был именно им – посредником. Потому что это и не монстр вовсе, а всего лишь видимый лик, призванный напугать и устрашить духов. А вот истинный запрятан гораздо глубже. Это милосердная бодхисатва Гуаньинь. Но за ней скрывается великая Си Ван Му, и лишь за ней конец цепочки – Ушэн лаому. Все те, о ком так горячо бормотал старик и кто не сильно ему помог. Западный рай, западные земли и Ушэн лаому, Нерождённая праматерь, живущая там. Алтари предкам до сих пор стоят в каждом доме и смотрят на запад, но мало кто помнит изначальную символику. И «Покаяние…» – Цзинъянь неспешно и методично сложил все три пакета с листками текстов в стопку – изначально тоже строилось на народной вере в Почтенную Нерождённую матушку. Тот, кто писал отрывки текстов, обращался именно к ней в поиске защиты. Нерождённая праматерь. Та, что была раньше всех. Но кого же звали при такой солидной поддержке? Сам Цзинъянь мог… немало. И ему для ритуала нет нужды привлекать небесных защитников. Он сам посредник между миром живых и миром мёртвых. Ему для обряда и не нужно почти ничего – вполне достаточно собственной крови и проточной воды. Но долгая жизнь предполагает и соответствующий опыт. Когда таньгоу потрошат мусорные кучи, на крыше гнездится стая фенхуанов, а ты дракон, было бы странно упорствовать в оголтелом материализме. Поэтому к некоторым проявлениям человеческих способностей Цзинъянь относился вполне серьезно и не был склонен их недооценивать. А несколько раз даже весьма обидно и сильно получал по носу – за излишнюю самонадеянность. Вот как с тем шаманом. Он чувствовал таких людей. Хотя его эти люди чуяли на порядок лучше. Как факел и тлеющий уголь. Но обычно держались подальше – чтобы не съели. Сейчас вблизи никого подобного не было. Тот же Люй Цзи был человеком, не более того. Как и Юйцзинь, кстати… о чём Цзинъянь даже иногда немного жалел. Но все же кто? Кто проводил обряд? Не их покойник, это точно. Не с такой дозой в крови. Цзинъянь поставил бы на того, кто писал фрагменты ритуальных текстов. В некоторых легендах есть зерно истины. Хоть о тех же бессмертных небожителях «сянь». Пусть они далеко не бессмертны, и вообще это не про категории людей, а про категории личности, но вот в плане нераспада души после смерти и перерождения… Точнее, способности впустить в себя бессмертную сущность. Всё, надо заниматься делом. Цзинъянь залпом, как лекарство, допил остатки кофе. Труп сам себя еще раз не осмотрит. Проходил по делу браконьерстве… Уж не ингредиенты ли для традиционной медицины и ритуальных практик там фигурировали? Доза… Сверхвысокая доза, хотя выраженный эффект наступает от количества меньшего на порядок. Ни один продавец, даже обладай он сверхсовременным оборудованием, не станет продавать чистый продукт. Он его просто разбавит в эти самые десять раз. Продавец не будет. А вот кому нужен запредельной силы транс, переходящий в галлюцинацию, или галлюцинация, переходящая в транс, – тот даст чистый. Однако такую концентрацию в крови не получить при традиционном использовании, подышав дымом или вдохнув порошок. Обдышишься. Да и слизистые чистые, без кровоизлияний. Значит, или инъекция, или перорально. Укол сделать просто, а эффект от внутривенного введения почти мгновенный. Руки – ничего. Пах тоже. Вены чистые. Конечно, есть ещё подключичная и яремная вена… Кожа в районе подключичных вен бледная и без каких-либо следов. Если бы такой препарат кому-то колол он, использовал бы именно их. Решения должны быть простые. Зафиксировать, чтобы не дёргался, вколоть и тут же получить нужный результат. Быстро и чисто. Но он врач. А девять из десяти побоятся тыкать иглой куда-то в основание шеи или под ключицу живому человеку. Особенно если этот человек нужен потом целый и здоровый. Цзинъянь все больше склонялся к тому, что смерть в планы проводивших ритуал не входила. С яремными венами посложнее… Горло перерезало чуть выше. Однако Цзинъянь все равно тщательно исследовал основание шеи и повреждённые ткани. Нет, тоже ничего. Значит, остаётся перорально. Скорее всего, с жидкостью. А перорально сложно рассчитать дозировку и время приёма. Поэтому и доза с избытком. К тому же, вероятны различные сюрпризы. И, возможно, они и произошли. В своё время Цзинъянь отыскал и раскопал несколько своих собственных могил, где точно знал – тут похоронен он. Взял образцы ДНК. Анализ ДНК утверждал – все останки принадлежат разным людям. Его, брата, цилиня выдёргивает сюда связь с этим миром. Но они не возникают из ниоткуда. Новому телу обычно от восемнадцати до двадцати пяти лет, часто со смертельными ранами или тяжёлой болезнью. Это те, кому уже нечего терять, их ничто не держит в мире. Родственников чаще всего нет. А если и имеются, то после чудесного исцеления подозрительно быстро привыкают к переменам. Забывают, что раньше это был кто-то другой, с другой внешностью, с другим характером. То, что есть в нём, перекраивает под себя и новое тело, и ткань бытия. Его воплощение убивает предыдущего владельца тела. Любое бессмертие всегда оплачено чужой жизнью. Но кого пытались воплотить здесь? Цзинъянь медленно стянул перчатки. Молодое, здоровое тело. Согласился сам, или его использовали втемную? В принципе, неважно. Мысль петляла прихотливо, как дым от курильницы. Тут ассоциация, тут намёк, тут интуиция, тут старое воспоминание. И всё же узор складывался, причем достаточно логичный. Во всяком случае, внутренне непротиворечивый. Вот только времени уже десять вечера. А ему надо сегодня попасть на крышу ещё раз. Одному и без лишних глаз вокруг. Вопрос, когда он сегодня попадет в собственную постель, задавать себе точно не стоило. Значит, надо хотя бы поесть. На контейнер с едой, что стоял на столе в раздевалке, сверху была приколота записка мелким почерком Люй Цзи. «На одежде следы спермы. Завтра проверю, чья. Думаю, не его, судя по расположению». Вместо подписи – схематичный рисунок человечка с указанием мест следов. Вот всегда так… Цзинъянь вздохнул, отцепил записку и открыл контейнер. Если будет совпадение по ДНК материала из-под ногтей и спермы на одежде, он только порадуется. Нечего раскидывать биологический материал где ни попадя. Ещё надо отдать колокольчик и тексты, пусть поищут отпечатки пальцев. Но это уже завтра. На соседней стене рядом со входом висел большой постер. Винтаж и классика. Летающая тарелка над лесом и надпись «Я хочу верить». Конфискован у Юйцзиня, который выудил его из материалов старого дела о массовом убийстве. Постер он повесил лично, и не только для оживления казённого интерьера. Нижний угол плаката был бурым от засохшей крови, а ещё треть покрывали разнообразные брызги и потеки. Идеально в качестве учебного и экзаменационного пособия по криминалистическим исследованиям следов крови. И вот теперь заметил, что к летающей тарелке кто-то подрисовал голову, больше подходящую богомолу. Большие глаза на длинной тонкой шее. Ветвящиеся ручки-палочки. Это щупальца или всё же пальцы? Сам НЛО раскрасили под панцирь черепашки. Внизу вершины деревьев хлестал длинный тонкий хвост. Подозрительно похожий на крысиный. Или на многощетинкового червя. «Неужели я так паршиво выгляжу?» – поинтересовался Цзинъянь у собственного отражения в стеклянной двери. Отражение честно отвечало – ещё нет, но скоро. А если не хочешь, то надо больше есть и спать. Чтобы не вызывать у подчинённых отеческих чувств и порывов немедленно накормить. И не давать повод некоторым представителям семьи Янь глумливо вздыхать о высших существах, обгладывающих трупы и мутирующих в канализации. А на чистом куске постера на фоне неба завязалась целая переписка. Цзинъянь неспешно таскал из контейнера цзяоцзы с креветками и просвещался. Когда ещё спокойно почитаешь, что о тебе думают. «Сяо шифу самый красивый!» – это девица Цзы. Даже сердечко в конце есть. Ну надо же, помощь пришла откуда не ждали. «Это был его любимый постер» и грустный смайлик – сдержанность и дипломатия, Ле Чжаньин. «Цзинъянь добрый! Простит!» размашисто – Юйцзинь. «Посмертно. После того, как убьёт, воскресит и снова убьёт» – Синь Лу. Не прошло даром воспитание. Возгордиться, что ли? Кроме пальцев-щупалец были ещё рога. Ветвистые. Кажется, участники переписки вносили дополнения в силу своих представлений о прекрасном и его личной жизни. «Слабаки! Я рисую хвост!» – снова Юйцзинь. «Ну, вам же терять нечего, шеф Янь» – мелким почерком Люй Цзи. Для надёжности, а то вдруг основного художника не узнают. Цзинъянь улыбнулся. Вот же ехидный старик. Но рога пририсовал точно он. С другой стороны от двери, напротив постера, висело хрестоматийно– классическое: «Широка Небесная сеть, редки её ячейки, но не пропускают ничего». Синь Лу ещё ребенком был романтичным, поэтому и цитаты развешивал соответствующие. Но Небесная сеть и вправду пускать никого не хотела. Сейчас Цзинъянь был убеждён: на пустоши проводился такой же обряд, как сегодня на крыше – и так же неудачно. Позвать-то позвали, только вот ни с разговорами, ни с договорами, ни с возрождением несколько не сложилось. Судя по уже второй жертве – как минимум второй раз. Но почему? Мириады вещей возникают вместе, я же взираю на их возвращение. Из множества вещей каждая восходит к своему корню… Зовущие не знают имени? Любой дух после смерти должен легко опознаваться — в этой его опознаваемости залог управляемости. Недаром на любом алтаре всегда четыре поколения предков, духов-шэнь. Но суть ритуала «совместного спасения» – призыв именно безымянных, земных духов-гуй и их последующее упорядочивание, возразил самому себе Цзинъянь. Ритуал в данном случае используется как инструмент. Никто не собирается доводить его до конца и приводить призванные души к спасению. Хотят лишь воплотить конкретную сущность. Или же она рвется в мир сама… так как из них троих здесь сейчас только он? Размышляя, Цзинъянь машинально переводил взгляд от Лао-цзы к разрисованному постеру. Пририсованный ему хвост раздражал. Напоминал о чём-то виденном и похожем. Но на ум упорно шел исключительно Лао-цзы. Образ, не имеющий сущности. Поименованное не есть изначальное имя… Тихо, но внятно обругав и почтенного Лао-цзы, и всю классическую литературу разом, Цзинъянь с размаху отправил пустой контейнер из-под еды в мусор. С раздражением толкнул плечом дверь. Та мягко закрылась за ним. Да что за жизнь такая, даже дверью не хлопнуть, всюду доводчики стоят. И упёрся взглядом в пакет с колокольчиком, так и стоящий на краю стола. Стоп. Рисунок на колокольчике… А что, если не просто традиционный громовой узор? Тот, кто был раньше. Тот, кому нужна человеческая плоть и кровь. Баннер на пустоши. «Он восстаёт!» А если это не дракон и не цилинь, а таоте? Тот, кто настолько стар, что видел зарождение мира. И ушел настолько давно, что в памяти не осталось даже имени. Ведь название «таоте» гораздо более позднее, и это явно не самоназвание. Зверь с колокольчика смотрел надменно и брезгливо. – Ты мне тоже не нравишься, – не выдержав, вслух сказал Цзинъянь. А умирать нельзя. Если он сейчас умрет, не факт, что вместо него придут брат и цилинь. Может приползти более серьёзная тварь. Попытка уйти с работы, а для начала хотя бы сменить рабочие зеленую робу и штаны на джинсы и водолазку провалилась. «Пришли кого-то взять кровь и ДНК», – мигнул телефон сообщением от Юйцзиня. Домой, а точнее, обратно на крышу его отпускать не хотели. Глянув на часы, Цзинъянь с трудом подавил порыв набить в ответ: «Вот прямо сейчас?» Но, мысленно плюнув, – ночью и не такое сожрут – попросту накинул сверху халат и пошел наверх. Брать кровь. Лично. Всё равно надо зайти к Юйцзиню. Узнать новости, сообщить результаты по трупу. Социально приемлемую часть результатов. Если почти за три часа никто к нему не прискакал с обычными вопросами «А что? А как? А почему так долго?», значит, заняты не меньше него. Скорее всего, как раз поисками тех двоих с крыши. И похоже, нашли. *- все стихи Су Ши (1037-1101)