Зима тревоги нашей

Невысокий храм в конце маленькой площади высился упрямым грибом, упорно прорастающим сквозь время. Оранжевые стены, темно-красные колоны и дерево переплетов — широкая и основательная ножка. Черная крыша, черепица на которой помнила еще последнего императора — изящная шляпка. Глянцево блестели темно-зеленые листья пары магнолий перед ступенями входа. Трепетала на ветре бахрома красных молитвенных ленточек на кустах самшита. Грозно охраняли вход двое львов-хранителей, от старости больше похожие на две серые глыбы камня. Яркий осколок древности, зажатый среди грязно-охристых зданий еще довоенной застройки. На пару кварталов вокруг еще сохранились паутина старых переулков, где переплетение проводов над головой мешалось с развешанным через всю улочку бельем. Время здесь текло неспешно, не пуская в себя настоящее. Максимум мотороллеры и потрепанные велосипеды — любой современный автомобиль застревал между этих стен в пятнах лишайника и сырости, как слишком крупный и яркий жук в щели рассохшейся деревянной рамы. Тут на всех дверях в домах висели картинки с Чжун Куем, оберегая от злых духов. Кстати, не совсем беспричинно висели. Старые улицы и дома чуяли, кто сегодня ходит по ним. Почтительно тыкались шершавым камнем львиной гривы в подставленную ладонь. С застенчивой лаской норовили скользнуть по щеке прохладным и гладким листом магнолии. Под брюхом у львицы, кроме привычного львенка, были вытесаны еще и фигуры трех обезьян. Если я не вижу зла, не слышу о зле и ничего не говорю о нём, то я защищён от него… Что ж, каждый защищается от зла — того, что он понимает под злом, — как может. Сквозь открытые двери Цзинъянь видел, как в глубине храма, среди полумрака и тусклых золотистых отблесков от статуй, плавно двигаются силуэты людей. Заходить он не собирался. Той, кого он искал, все равно там уже не было. *** Свет сотен свечей наделяет золотые статуи в главном зале храма своим сиянием. Золотистый свет, тусклый блеск золота и полумрак меж десятков статуй перетекают друг в друга. Завиваются прихотливыми завитками на громадном резном панно во всю стену. То ли волны моря, то ли тысячи глаз, видящие все и всех в мире. Фигура у алтаря тоже соткана из света свечей, тусклого блеска золота и теней. Медленно сползает оранжевое монашеское одеяние. Женщина, мужчина, да и человек ли?.. Контуры плывут туманной мглою, каждый миг складываясь во что-то иное, обманывая взор. Перед алтарем прямо на сброшенных монашеских одеждах в извечной схватке сплетаются тела. Скользят в золотом полумраке острые гребни и чешуйчато-маслянистые кольца, шевелятся руки, смотрят глаза со стен. Падают свечи, сметенные драконьей тушей, когти со скрежетом ломают полированные каменные плиты пола. С треском врезаются в стену вазы с цветами перед алтарем. С грохотом рушится сам алтарь и статуя Будды. Главный зал слишком тесен для дракона. Под ударами содрогаются и трещат колонны, поддерживающие кровлю. Со сдавленным мявом шарахаются во тьму храмовые кошки. Тяжелые кольца драконьего тела погребают под собой бледно-золотистое. Оно ускользает, плывет дымом, бесконечными отражениями самого себя. Бесчисленные пальцы пытаются схватить, зацепиться за бордовую чешую, проникнуть под нее. Каждое прикосновение к жесткой шкуре оставляет кровавый след на тонкой коже. Но у мглы тысячи рук. Золотые лики статуй вокруг бессмысленно-равнодушны к любому исходу. К любому победителю. В пыли и каменной крошке под копытами его лошади — связанное тело. Пыль, веревки и каменная крошка — единственная одежда. — Отпустить. До темноты еще полстражи. Успеешь перегрызть веревку. Жить или не жить тебе — на все воля богов. Цзинъянь придерживает лошадь, пропуская мимо свой отряд, растянувшийся змеей на узкой горной дороге. Не доверяя докладам, лично пересчитывает всех и оглядывает каждого солдата. С расстояния одного полета стрелы свежие развалины монастыря ничем не отличаются от камней и скал вокруг. И тут среди жары, пыли и камней в спину бьет крик. Пронзительный, захлебывающийся, больше похожий на вой шакала. *** На него кто-то смотрел. Цзинъянь лениво повернул голову — на краю площади сидела тощая пестрая кошка, таращила бледно-зеленые глазищи. Почувствовав его взгляд, кошка выгнула спину, вздыбила шерсть, зашипела и черно-рыжей тенью метнулась в переулок. Полумрак между мусорными контейнерами под ржавым навесом обманчиво медленно шевельнулся. Придушенный хрип и влажный хруст затерялся в обычном уличном шуме. У тебя свои глаза, старшая сестра, у меня свои. Вместо чисто выметенных каменных плит площади перед храмом перед глазами стояла пыльная горная дорога, истоптанная лошадьми. На прощанье Цзинъянь погладил по носу каменную львицу и пошел обратно. Надо было возвращаться, обыск в квартире наверняка уже подходит к концу. Вслед ему от храма несся негромкий перестук деревянных табличек с желаниями, а из ближайшего переулка доносилась ругань доставщика лапши, не желающего пропускать на узкой улочке мопед с металлоломом. Курсант Сю Гуань как в воду канула. Квартира, которую она снимала, стояла пустая. А еще она не была сотрудником полиции уже три недели. Забрала документы буквально на следующий день после того, как столкнулась с ним у Юйцзиня. И за семь дней до того, как злосчастный студент свалился с крыши. Редкое по оперативности увольнение. Стоило задать несколько аккуратных вопросов, как выяснились интересные подробности. Попытка увольнения, оказывается, была второй, а вот первая была за неделю до этого. Ровно в тот день, когда любопытный курсант Сю Гуань оказалась на пустоши и столкнулась лицом к лицу с Сяо Цзинъянем. Первый раз ей отказали, точнее, объяснили, что процедура увольнения занимает далеко не один день. Через неделю она пришла со справкой от врача о наличии у нее тяжелой депрессии и закатила истерику. С обещаниями перерезать вены прямо перед главным входом, если ее не уволят. На нее махнули рукой и уволили в тот же день. Вот только, на взгляд Цзинъяня, днем ранее на человека в тяжелой депрессии и на грани суицида Сю Гуань не слишком походила. Зато причиной такой редкой административной покладистости оказалось то, что формально причины для тяжелой депрессии у Сю Гуань действительно были. В середине сентября в автомобильной аварии погибли ее родители, а она получила тяжелую черепно-мозговую травму. Попала в реанимацию, прогноз был плохой. Но девушка выжила. А уже через неделю выписалась из больницы и вернулась к учебе, пройдя медкомиссию, которая ее признала годной к службе. Цзинъянь слушал от коллеги из медкомиссии историю поразительного исцеления (до боли знакомую для него историю) складывал даты, а заодно в мыслях ругал себя. Расслабился, привык к тихой и спокойной жизни, поэтому все, что заметил, списал на естественные причины. Нервничает на месте происшествия? Объеденный крысами старый труп — не самое обыденное зрелище для молоденькой девушки. Утром у Юйцзиня сидела, словно на муравейнике, смотрела в сторону и удрала при первой возможности — мало кто обрадуется, если вместо парня, к которому идешь с завтраком (и расчетом на логичное продолжение завтрака), тебе откроет дверь какой-то полуголый и помятый со сна левый мужик. Ведет себя, как дома, одежда обоих свалена одной кучей, а на диване валяется две подушки. Если, конечно, рассуждать с точки зрения среднестатистического человека на отношения. Поскольку «широкие взгляды на красоту» Юйцзиня (как называл Цзинъянь) или «жизнерадостное блядство» (как называл директор Мэн) больше исключение, чем правило. Как и принцип самого Цзинъяня — ничего не обещать самому, но и взамен не требовать никаких обязательств (это директор Мэн называл уже «блядством идейным»). Но вот теперь ищи ее. Официально объявлять в розыск — не хватает доказательной базы. Пока она проходила как свидетель. Но старшая сестра где-то в городе или окрестностях, был уверен Цзинъянь. Что-то ее тут держит, если она два раза проводила ритуал фактически у него под носом. Крутилось подозрение — причина в нем. Он — настоящая приманка для древней твари. Равноценного масштаба приманка. Но подтверждение своих догадок он хотел услышать из первых уст. От той, что бесконечно милосердна. Она видит всех и обязательно протянет руку помощи каждому, кто к ней обратился. В момент аварии Сю Гуань, видя гибель родителей, тоже взывала о милосердии и помощи. Богиня ее услышала, откликнулась и пришла. Вот только Сю Гуань в тот миг не стало. Вряд ли девушка двадцать первого века понимала, что зачастую подразумевалось под милосердием за десятки веков до ее рождения. Дорога от храма шла через небольшой уличный рынок. Так что на обратном пути Цзинъянь стал богаче на пакет со специями, баранью ногу и зеркального карпа, который то и дело грузно трепыхался в пакете. Цену на карпа получилось сбить на треть. Философская беседа с дочкой продавщицы, что прямо рядом с прилавком делала уроки (можно ли считать, что свинья стала человеком, если ее съел человек, и можно ли считать, что карп стал драконом, если его съест дракон), к скидке не привела. Зато домашнее задание по химии, сделанное за пять минут, — да. Запахи специй, тофу, кудахчущие в клетках куры — живой и яркий мир. Который был, жил и дышал. Которому было все равно, сметет ли его через миг тайфун, или нет. Сейчас он жил. Его мир. Похожие чувства испытывает ребенок, когда тянет в рот конфеты с разными вкусами, все, до которых может дотянуться. Цзинъянь, как тот ребенок, хотел ощутить и почувствовать, как можно больше. Напоследок. У него не было сомнений в финале встречи с сестрой. Но вот после придется выбирать. Около его пикапа никого не было. Значит, Спирохета до сих пор перетряхивает квартиру. Подниматься туда еще раз Цзинъянь не собирался. Ничего интересного он там для себя не обнаружил, поэтому с чистой совестью оставил там Фэн Ни и криминалистов и решил пройтись по окрестностям. Смысл стоять над душой? Если нужных следов не найдет Спирохета, значит, их там просто нет. Так решил не только он. Юйцзинь и Макака тоже появились, оглядели невеликие гадательные просторы, посмотрели, как работают криминалисты и тихо испарились. Теперь Юйцзинь уплетал жареный тофу, о чем-то увлеченно трещал, сияя улыбкой, почтительно и часто кланялся деду-продавцу из магазинчика со всякой домашней мелочью. Причем умудрялся делать это все одновременно. Продавец тофу из соседней лавки тоже стоял рядом, что-то рассказывая, и увлеченно жестикулировал. Цзинъянь не стал мешать человеку работать (все равно тот демонстративно его игнорировал), а огляделся, ища, куда же делся младший коллега. Пронзительное «Да я тебя, крысеныша, в полицию сдам!» раздалось на всю улицу. Пропажа нашлась сама собой. На другой стороне улицы в овощной лавке, где, по словам Фэн Ни, в перерывах между духовными поисками таскал ящики их покойный гадатель. Возможно, в мечтах Макака видел себя не меньше, чем Сунь Укуном, ворующим персики, но на деле юное дарование уголовного розыска собирались бить. Метлой. За попытку кражи пустого ящика. А может, и самим ящиком. Схваченный за ворот Макака страдальчески морщил низкий лоб, моргал округлившимися глазками и на одной ноте жалобно тянул: «Я только помочь хотел». Хозяйка лавки, раза в два шире и на полголовы выше щуплого сержанта, накрутила воротник добычи на кулак и поудобнее перехватила метлу. Вокруг уже собрались зрители, похоже, крутой нрав хозяйки местным был хорошо знаком. Юйцзинь было дернулся в сторону шума, но заметил наблюдающего Цзинъяня. Злобно закинул в рот последний кусок тофу и остался на месте. Значит, выплывать глупая обезьяна будет своими силами. А заявит сейчас: «Я и сам полиция», — завтра вылетит из отдела. У Юйцзиня в работе свои принципы. Первый из них: «Сунуть под нос удостоверение и дурак может. Тебе все должны рассказать и без этого». Ладно, к карпу и баранине все равно нужны овощи. Да и за избиением младенцев лучше наблюдать из первого ряда. На звук шагов хозяйка лавки резко развернулась, но Макаку не выпустила. — Ничего-ничего, не отвлекайтесь, тетушка. Я подожду, — доброжелательно подбодрил почтенную женщину Цзинъянь. Широко и искренне улыбнулся и в ожидании зрелища оперся плечом о хилый столбик, поддерживающий навес над прилавками с товаром. Хозяйка лавки невольно улыбнулась ему в ответ. Отставив метлу, смущенно отряхнула фартук и даже с намеком на кокетство заправила за ухо выбившуюся прядь волос. — Мне капусту и пару клубней батата, — не преставая улыбаться, добавил Цзинъянь. Макака ошалело уставился на него. Сяо Цзинъянь — с торчащей из одного пакета бараньей ногой и дергающимся рыбьим хвостом во втором. Сяо Цзинъянь — улыбается пожилой, побитой жизнью тетке, как самой прекрасной женщине на земле. — А ну, чего встал! Видишь, господин ждет. Двигай ящик давай. Батат под прилавком. Долго удивляться у Макаки не вышло. Могучий тычок между лопаток придал такое ускорение, что Цзинъянь на всякий случай вежливо шагнул вбок, уходя с траектории движения. Останавливать собой тощее сержантово тельце он был не готов даже ради всего родного управления. Впрочем, припадать к его груди Макака был готов еще меньше, поэтому извернувшись как кошка, застыл в ладони от Цзинъяня. Затихший было карп внезапно ожил, трепыхнулся и шлепнул застывшего Макаку склизким хвостом по джинсам. После этого торговка растаяла окончательно. «Господин понимает, что рыбу для готовки нужно брать только живую...» Цзинъянь не стал огорчать почтенную женщину и говорить, что до разделочной доски с его-то графиком рыба доберется не раньше полуночи. Зато внимательно и с искренним интересом выслушал, как правильно готовить голову карпа с перцем дуоцзяо. Макака с деловитостью муравья кантовал ящики. Цзинъянь решил, что ему нужны еще груши, а самые свежие были в самом дальнем ящике, который еще не выставляли. «Господин же никуда не спешит? Господин подождет?» Господин, разумеется, никуда не спешил, хотя подумывал, что надо брать груши, Макаку и валить, раз не получается перейти на нужную тему. С рыбы они плавно перешли на креветок и крабов. «…Лучшие креветки на всем рыбном рынке в лавке у старого Лю. Вот так же стояли разговаривали, такая милая девушка… А бедняга Фань ящики таскал. Ну, слышал он голоса. Разве кому плохо было?..» Макака, скорчившись вдвое над неподъёмным ящиком с грушами, застыл. Цзинъянь не прекращая улыбаться и кивать, подбадривающе пнул его коленом в тощую задницу. И в рамках поддержания разговора небрежно поинтересовался, что почтенная тетушка имеет в виду? Говоря о лучших креветках, разумеется. «К нему надо идти только рано утром и только в среду. Потому что по средам к нему привозят креветок с дальних островов. Вот как раз в среду мы с сяо Гуань и ходили. Это мне она рассказала…» Цзинъянь со всем почтением попросил для понятности нарисовать, где конкретно лавка. Получил корявенькую, но понятную схемку на грязноватом огрызке картонки, оторванной от ящика с бананами. Под рисование, найдя благодарного слушателя, слова из подобревшей и расчувствующейся тетушки лились потоком. «А теперь говорят, умер Фань. Это же горе, такое горе… Бедный Фань, но зато он теперь с духами предков… И полиция приезжала, вчера и позавчера. Вынюхивают!» Макака при этих словах вид имел чистый и невинный до отвращения. И пользуясь тем, что на него никто уже не обращал внимания, шустро уминал банан. Цзинъянь, не удержавшись, с широкой улыбкой поинтересовался, а вдруг и он, того, из полиции, вынюхивает. «Господин же такой красивый, — с простодушным восхищением поведали ему. Сопроводив слова тычком на какой-то выцветший плакат с рекламой чайников на соседнем доме. — Как с картинки. Как он может быть из полиции? Не, таких там не бывает… Вот если бы были, мы бы все к вам туда ходили!» Обижаться за сравнения с чайниками Цзинъянь не стал, полезный же в хозяйстве предмет. Тем более на прощанье его бесплатно одарили луком-пореем, к карпу. Почти как какую-нибудь звезду цветами. Лук, пусть и немного привядший, Цзинъянь принял с искренней благодарностью. Макака тенью проскользнул за ним к машине. Мялся, прятал глаза и всячески изображал почтение и душевный трепет. — Смотри и учись, дурное животное, — вздохнул Цзинъянь, закидывая пакеты с продуктами в машину. — А ему, — кивнул он в сторону неотрывно наблюдающего за ними Юйцзиня, — скажи заглянуть на рыбный рынок в лавку. Среда послезавтра. И это забери, — он протянул кусок картонки со схемкой. — Разрешите обратиться, начальник Сяо? — подобравшись и словно решившись, официально поинтересовался Макака. — Разрешаю, — с усмешкой позволил Цзинъянь. — Вы бы, это… Сяо шифу… — втянув голову в плечи под его взглядом, пробормотал Макака, старательно не глядя на Цзинъяня. — Что «вы» и что «это»? — сухо осведомился Цзинъянь. — Научитесь ясно формулировать свои мысли, офицер. — Помиритесь, — бухнул Макака с огнем святого мученика в глазах и готовностью к подвигу по имя коллектива. В воздухе запахло некотором вдохновенным безумием. Цзинъянь прислонился спиной к машине и, прикрыв глаза, запрокинул голову, подставляя лицо нежаркому зимнему солнцу. — В вашем представлении вокруг нас детская площадка с цветными ведерками и совочками, которые делят люди? — расслабленно поинтересовался Цзинъянь. — Сяо шифу мудр, — верноподданно вставил Макака. Цзинъянь открыл глаза и посмотрел даже с некоторым уважением — градус абсурда рос буквально на глазах. Макака вздохнул и с жалобной мольбой добавил: — Жизни ж никому нет… Я домой заходил два дня назад на два часа. А ваши вас все боятся и поэтому молчат. Только стараются лишний раз на глаза не попасть. А Лян Би второй раз за три дня в туалете плачет. Вы на нее утром первой наткнулись и опять отчитали. Цзинъянь изучал молодое, поэтому смелое и глупое дарование. Юйцзинь наблюдал с другой стороны улицы, и ничего хорошего его взгляд излишне инициативному подчиненному не предвещал. Макака панически зыркал по сторонам. Видимо, внезапно ощутив, как прекрасен солнечный зимний день, свеж воздух, а он еще слишком молод, чтобы становиться героем. — Любой командир только тогда заслуживает уважения, когда сумеет сделать жизнь своих подчиненных невыносимой, — наконец философски пожал плечами Цзинъянь. — Свободны, офицер. *** Цзинъянь гадал сколько же понадобится времени, чтобы перетрясти рыбный рынок и рыбаков. Два, три дня? Неделя? Старшая сестра где-то там, рядом, он чуял, недаром она считается покровительницей моряков. Хищный охотничий азарт то и дело вскипал в крови. Найти самому! Но Цзинъянь волевым усилием тут же его задавливал. Ждать! Он и ждал. Тихо, терпеливо, как зверь в засаде. Внутренне замерев, растянув незримую сеть, накрывшую весь город. Сестра покажет себя. Не сможет таиться вечно. И пусть Небо будет милостиво к нему, чтобы в нужный момент он не проводил вскрытие или не сидел на каком-то совещании. Три дня. Чтобы поднять добычу, хватило трех дней. Знакомый лихорадочный ритм заставил насторожиться и потянул к себе. За эти недели она стала сильнее. Теперь Цзинъянь ее бы ни за что не перепутал с обычным человеком. И не отпустил бы так просто… Невидимые нити, оплетающие весь город, чувствуя чужака на своей территории, пришли в движение. Постепенно, словно нехотя, становясь чаще на одном участке. Медленно, чтобы не вспугнуть добычу раньше времени. Еще, еще… Цзинъянь тяжело привалился к стене, отстраненно порадовавшись, что он успел дойти до кабинета и закрыть на замок дверь. Окружающий мир то и дело бледнел, выцветая до полупрозрачности, как свежая побелка со стены, на которую выплеснули ведро воды. Зрение шалило, подкидывало сюрреалистичные картинки чужого восприятия. Лихорадочно бьющийся золотистый комок среди серебристых нитей, что все чаще пронзают серовато-зеленую ткань бытия, дома, улицы, дороги, машины. Еще… а вот теперь — все. Невидимая сеть нитей сжалась, как когти. За несколько кварталов от него осела на тротуар женщина, схватившись за сердце. Цзинъянь не собирался убивать. Сейчас. Всего лишь задержать, чтобы поговорить. Она попыталась уйти, он снова всадил когти. Она все поняла и вырваться больше не пыталась. Где-то в квартале отсюда звучал приближающийся звук сирены скорой. Рядом с остановкой автобуса, прямо на парапете набережной сидела женщина. Перед ней сочувственно топталась пара старичков. Еще человека три поглядывали от остановки. — Бабушка, отойдите, пожалуйста, я врач, — аккуратно отстранил старушку Цзинъянь. — А это моя старшая сестра. Увидев его перед собой, она на миг застыла, как заяц в свете фар. — Патологоанатом, — попыталась отшатнуться она, но уперлась спиной в металл ограждения, что было установлено на парапете. — Где в тебе сердце, сестра, я знаю лучше всех, — мягко улыбнулся Цзинъянь. — Я отвезу тебя в больницу, — он забросил ее руку на шею и обхватил за талию. — Только дернись, — мягко выдохнул в волосы. В ней ничего не осталось от хрупкой маленькой девушки Сю Гуань. Широкие бедра, тонкая талия. Зрелая и чувственная женщина. Даже короткое каре сменилось на гораздо более длинные волосы, уложенные в сложную прическу. Лишь стоило захлопнуться дверце машины, как она, развернувшись к нему всем корпусом, выплюнула: — Они знали, на что идут! — Знали, что умрут? Даже если выживет тело? — поинтересовался Цзинъянь. — Пристегнись. — Ты ничем не лучше, — буркнула она. И молчала всю дорогу до пустоши. *** В солнечный день заросшая тростником пустошь выглядела не в пример приятнее. Цзинъянь не стал останавливать машину у места, где был найден труп. Загнал на холм под упорно сопротивляющийся ветру баннер. Вид гораздо лучше, разговаривать удобнее. Да и обзор, а то появятся еще какие-нибудь любители уединения посреди дня. Громоздились крепостными башнями белые облака. Блестела полоса моря на стыке охристого тростника и синевы неба. У основания металлической конструкции, на которой был закреплен баннер, ярким фиолетовым росчерком трепетал на ветру расцветший посреди зимы колокольчик. Обмануло его внезапным теплом последней пары недель. Цзинъянь оперся о машину, бросил взгляд в салон и с намеком похлопал рукой по капоту. Минута больше, минута меньше погоды не сделают. Перед смертью не надышишься. Коротко и злобно хлопнула дверца, зашуршала трава. — Ну, здравствуй, сестра. Давно не виделись, — поздоровался Цзинъянь, не поворачивая головы. На сине-зеленую полосу моря, на горизонте смыкающуюся с ярким небом, смотреть было в разы приятнее, чем на женщину рядом. — Теперь убийство называется помощью больному?! — на него она тоже не смотрела, также разглядывая море. — Тебе ли рассуждать об убийствах, — хмыкнул Цзинъянь. — Ну уж и не тому, кто убил тысячи тысяч! — Ты предлагаешь помериться столь сомнительными достоинствами? — мирно поинтересовался Цзинъянь. — Тупая ящерица, способная только убивать! — злость и чистая незамутненная ненависть резанули ухо. Впрочем, не в их ситуации скрывать свои истинные чувства. Можно сказать, единственный момент, когда можно поговорить откровенно и без оглядки на последствия. — Раньше тебя это не смущало. — Цзинъянь наконец повернул голову. — Я бы даже сказал, наоборот. Привлекало, — усмехнулся он. — И стены монастыря не мешали. — Который ты сровнял с землей! — Ничего личного, сестра, как говорят сейчас, — пожал плечами Цзинъянь. — Горный монастырь, где кучка монахов прячут богиню. Да еще тогда, когда некоторые ответвления культа этой богини не слишком приветствуются. На моем месте человек бы просто не выжил. Помнится, ты очень удивилась, когда поняла, кто я. Ты надеялась на другой исход. …Тяжелые кольца драконьего тела погребают под собой бледно-золотистое. Оно ускользает, плывет дымом, бесконечными отражениями самого себя. Бесчисленные пальцы пытаются схватить, зацепиться за бордовую чешую, проникнуть под нее. Каждое прикосновение к жесткой шкуре оставляет кровавый след на тонкой коже. Но у мглы тысячи рук… — Ты тоже! Животное! — Которое не убило тебя, хотя ты угробила у меня несколько солдат! А будь я человеком, ты бы убила и меня. Или ты считаешь, что я должен был смиренно склонить голову и принять милость богини? — повысил голос Цзинъянь. — А семьи умерших солдат, видимо, должны были преисполниться гордости? Как и окрестные села, что несколько поредели в те годы, что ты там… — Цзинъянь помолчал, подбирая формулировку поточнее и пообиднее, — кормилась. — Ах так… — зло улыбнулась она, — вот только я никого никогда не принуждала силой. Все приходили сами. А вот семьи тех, кого приказал казнить ты?! Своих же солдат. Они, по-твоему, должны быть тебе благодарны? Вспоминать детали событий, которые с сегодняшним днем разделяло больше пяти столетий, Цзинъянь не видел никакого смысла. Но помедлив, все же ответил: — Любой солдат знает, чем грозит неподчинение приказу. Те, кого убила ты, уже заплатили за это жизнью. Те, кого приказал казнить я, решили буквально понять приказ. Решили, что «даже пальцем никого не трогать» не касается того, если они в кого-то потыкают членом. Они ошиблись. — Ты их казнил! Зато сам меня трахнул и бросил в горах умирать! Голую, без еды и воды! А божественность предложил доказывать тем, что я дождусь тигра, который отнесет меня прямо на гору Благоухания. После того, как пыль над развалинами осела. «Гнев Небес обрушился на эту юдоль разврата и порока», — так ты тогда нес?! Все же сестра была из тех, кого гнев красит, отстраненно констатировал Цзинъянь. Женщина без национальности и возраста. Возраст и нация зависят лишь от освещения и точки зрения. Впрочем, как и у него сейчас. А глаза у нее были прекрасные, яростные, прозрачные, как само море, голубовато-зеленые. — Зато при виде «гнева Небес» уверовали даже те, кто о вере и не думал во время чтения сутр. И кто из нас кого поимел, большой вопрос. Кстати, доказала божественность? — не удержался Цзинъянь. — Волкам плевать на божественность, — поморщилась она. — А тигров там повыбили на пару столетий раньше. — Сочувствую. — Какое изощренное лицемерие. — Сестра, наши романтические воспоминания прекрасны, но очень далеки, — устало вздохнул Цзинъянь. — А ты горячишься, словно это произошло вчера. Но это не самый лучший способ вести переговоры. Особенно с учетом того, что… — Цзинъянь сделал паузу, сдерживая раздражение. — Мне нужна информация. У меня мало времени. Мое терпение велико, но не бесконечно. Намек понятен? Она раздражённо крутанулась на каблуках и отошла к краю площадки, глядя на пустошь. Против солнца ее фигура казалась укрытой золотистым пологом, стекающим на землю и сливающимся с ней. Вот только Цзинъянь видел и тончайшее переплетение серебристых нитей, что частой сетью пронизывали живое золото, всю землю и воздух вокруг. Стоит ему только пожелать… золото тут же окрасится кровью. — Годы тебя не изменили! Я видела, что ты сделал с Эрланом и его людьми! — Тем лучше, — жестко бросил Цзинъянь. — Ты знала, чья эта земля. Ты знала, как я к таким посягательствам отношусь. Из опыта с волками. Я не трогал тебя потом. Все те столетия, пока деятельность твоей любимой секты была полезна, а вы не кричали о конце времен. Она молча оскалилась, как зверь. — Пытаться теперь убежать или драться бесполезно, — отбросил все церемонии Цзинъянь. Терпение у него уже и вправду кончалось. — Сейчас я сильнее. Все. Заканчиваем прелюдии. Возьми себя в руки, и начинаем разговаривать спокойно, как цивилизованные люди. На «люди» она очень выразительно усмехнулась. — Исключительно фигура речи, — усмехнулся в ответ Цзинъянь. — Поэтому, если ты хочешь рассчитывать на мое, — он выделил голосом, — милосердие и гуманность. Я тебя очень внимательно слушаю. — Неужели еще не понял? — снисходительно, как на ребенка, взглянула она на него. — Я слушаю, — терпеливо напомнил Цзинъянь. — Люди забыли старых богов. На их место пришли мы. А нам на смену пришли вы. Новые боги. Не люди, но и не древние звери. Не живые, но и не мертвые. — Мир приспосабливается, как может, — пожал плечами Цзинъянь. — Как, впрочем, и сейчас. Энтропия. Ты, думаю, слышала такое слово. — Солдат, рассуждающий об энтропии, или ящерица, рассуждающая о ней, — презрительно фыркнула она. — Даже не знаю, что абсурдней. — Увы, сестра, мир не щадит наших чувств, — ядовито улыбнулся Цзинъянь. — Генная инженерия и расшифровка ДНК ничуть не мешают прежней вере в духов и драконов. Фенхуаны вьют гнезда на небоскребах и ракетных шахтах, а таньгоу потрошат мусорные кучи. Мы существуем параллельно. Люди замечают только то, что им хочется видеть. Все, что не укладывается в привычную картину мира, — в слепой зоне. За задним колесом уже как раз прятался один таньгоу, примерялся, что бы стащить. Несмотря на то, что чуял Цзинъяня, волшебный зверь хотел еще и вкусного привычного мусора, который всегда оставляют после себя люди. — Хорошее слово «существование». Точное, — уже серьезно заметила сестра. Засунув руки в карманы куртки, она смотрела, как медленно под ветром рушатся крепостные стены и башни облаков. Трепетала на ветре, выбившись из прически, длинная черная прядь, цеплялась за белую овчину куртки. — Я даже не буду спрашивать. Не обидно ли тебе, что все кончается так? Ты уже сам все сказал. Одно в тебе есть хорошее — пусть ты не щадишь чужих чувств. Но ты не щадишь и своих. — Насколько я помню, с твоим культом всегда все было хорошо, — заметил Цзинъянь, тоже наблюдая за падением облачной крепости. — И хорошо до сих пор. Спасающее от бед и несчастий, заботливое и бесконечно сострадательное существо, просящее у богов благополучия для людей. Она поморщилась на откровенную издевку. — А потом при твоей династии вы успешно все упраздняли. При твоей второй династии. Теперь это крохи. — Крохи в твоем понимании. Культ Чистой земли живет и здравствует. Про «Белый лотос» слышали даже дети на уроках истории. Твои статуи в каждом храме. А если уж поехать в Наньшань… — Неважно, — отмахнулась она. — Дети на уроках истории учат и про тебя. Первый раз как про основателя великой династии. Второй раз как про генерала, святого, мученика, символ верности… Сильно помогает? Цзинъянь недоуменно пожал плечами — он как-то не замечал. — Вот и молчи тогда. Не от хорошей жизни я сидела в монастыре. А вы не смотрели по сторонам, не замечая никого, кроме себя. Молодые, злые и занятые войной друг с другом. Вы вытесняли собой других и даже не замечали этого. И мы уходили один за другим. Но теперь ты тоже остался один. Победив и завоевав. Ну и как ощущения? — развернувшись, она взглянула ему в лицо, как в бою смотрят в лицо врага. — Жить, зная, что ты сам изгнал из этого мира дракона и цилиня? — «Делать то, что приносит пользу, высказывать то, что требует мужества, созерцать то, что прекрасно, — разве не довольно для жизни одного человека?» — отозвался цитатой Цзинъянь. — Видеть то, что я вижу сейчас, мне в разы приятнее, чем то, что я видел после войны. — И какой ценой? — Вопрос цены, сестра, это тот вопрос, на который мы можем ответить только сами и перед собой. Она только поморщилась. И про лицемерие промолчала. — Неужели тебе действительно нравится твоя жизнь? — Да. Облачные башни перед ними рухнули окончательно и превратились в холмистую степь, из которой вырастал гриб взрыва. — Унылый провинциальный городишко, сколько здесь? Шесть, семь миллионов? Позорная работа, за которую не взялся бы ни один благородный человек. Раньше ты хоть водил армии, а теперь? Какие-то жалкие полторы сотни человек, что копошатся, как могильные черви, в кучах мусора и нечистот под твоим началом. Цзинъянь промолчал, что «унылый провинциальный городишко» у него как на ладони, а контролировать, что происходит, в разы проще, чем в мегаполисе. В соседнем Шанхае он бы еще долго за ней бегал. — Сестра, презирать то, чем я занимаюсь, и ненавидеть меня — твое право, — мирно заметил Цзинъянь. — Но я думаю, что было бы, услышь нас кто-нибудь со стороны. Подозреваю — что ты, что я были бы одинаково противны. Мы с тобой ругаемся, как два нелюбимых и обрыдших за долгую жизнь супругов. Поэтому миру гораздо лучше верить в то, что он верит. Ставить твои статуи в храмах. Снимать бредовые истории про любовь тысячелетних демонов и драконов. Верить так, как хочет он. Нам этого хватит. — Еще скажи, что некоторые особо бредовые истории ты еще и проспонсировал, — фыркнула она. — А почему нет? — искренне улыбнулся Цзинъянь. — Надеюсь, хоть не консультировал, — она чопорно поджала губы, как настоящая старшая сестра, что нашла у младшего брата в сумке пачку презервативов. — Но одного тебя слишком мало для этого мира. Тебе не с кем драться. Тебе нужен враг… соперник. Вечное противостояние. В одиночестве ты слабеешь. Он и так догадался, спасибо. Но его интересовало другое, поэтому Цзинъянь продолжил за нее: — Поэтому вернулась ты. Тех крох, что остались, хватило. В тебя всегда верили и будут верить. Но и тебе мало того, что есть сейчас. Ты хочешь большего. А при любом катаклизме твои культы лезут, как ростки бамбука после дождя. Она хмуро кивнула и пояснила: — Главная приманка — ты. На тебя, как на огонь маяка, идут все. И я в том числе. Как на самое сильное существо, что осталось на этой земле. Цзинъянь машинально кивнул. Подтвердилось еще одно его предположение. — Поэтому ты появилась здесь и маниакально проводила ритуал у меня под боком? Понимала же — если не заметил первый раз, то догадаюсь после второго. — Первый раз очень удачно сошел за несчастный случай. Поначалу. — И ты решила рискнуть во второй… — Если бы вышло, тебя бы уже мало волновало, кто. У тебя были бы другие проблемы. — Да уж. — Глупая была идея… — как маленькая девочка, вздохнула она. — Когда есть ты… Ты ведь просто можешь позвать его, того, кто был до вас. Тебе даже не нужно имени. Ты на порядок ближе к нему, чем я. Не человек, но и не древний зверь, не живой, но и не мертвый. То, что существовать не может и не должно, но существует. Цзинъянь удивленно вскинул брови. И накинул капюшон куртки. По тому, как мерзли на ветру уши и лоб, он бы сказал, что живее всех живых. — Ты понял, о чем я, — вот сейчас в ее усмешке был виден весь возраст. — Вы все трое — посредники. В вас соприкасается мир живых и мир мертвых. Но прийти к тебе с предложением «позови» — еще более дико. — Он придет? Если позову я? Она задумалась, глядя на море, но вслух лишь коротко уронила: — Да. — В ее голосе абсолютная убежденность граничила с фанатизмом. — Тот, кто был всем. Кто создал все это. Вы заняли его место и его землю. Я, разумеется, не о твоей… человеческой оболочке. От того презрения, что прозвучало к «человеческой оболочке», Цзинъяня передернуло. — Но всемилостивая Гуаньинь. Я не хочу видеть тебя на моей земле. Один я или нет, но это моя земля. — Выживи сначала, младший брат, — нехорошо усмехнулась она. — Ты тоже ищешь способ вернуть своих. Я ведь слышала тебя не так давно. Тебя сложно было не услышать. Вас должно быть трое. Тебя одного, Он, — прозвучало это не как обращение, а имя собственное, — сомнет. Вы по сравнению с ним — блохи на шкуре тигра. — Но стоим здесь ты и я, а не он. — Подожди еще немного — увидишь и его. Его даже не надо будет звать. Он придет сам. Чувствуя, как ты слабеешь год от года. А я подожду и посмотрю… Цзинъянь с трудом отвел взгляд от тонких пальцев, машинально поигрывающих замком куртки. Под порывами ветра сиреневая ветка цветков колокольчика беззвучно и отчаянно билась об стальную трубу в подтеках ржавчины. — Так или иначе, сестра, но я всю жизнь воевал. За что-то… Может, я блоха и тупая ящерица. Которая способна лишь убивать. Но перед решающим сражением я никогда не оставлял врагов за спиной. Сейчас это моя земля, плоть от моей плоти. Как и твое нынешнее тело. Она, изменившись в лице, побледнела, испугавшись всерьез. — Убьешь меня? Ты?! Меня?! Блестело море, над их головами в высоком зимнем небе содрогался баннер с потекшим рисунком и надписью «Он восстает». — Смерть для нас довольно относительное понятие, — очень спокойно отозвался Цзинъянь. — Возможно. Но не сейчас. — Ты и я из того времени, где под гуманностью и милосердием чаще всего подразумевалась быстрая смерть. *** Прислонившись плечом оконному проему, Цзинъянь задумчиво водил пальцами по рукояти меча на подставке и пил. Прямо из бутылки. В квартире горела только одна лампа над кухонным столом. Как и всегда ночью, когда в темноте контуры перекрытия и оконного стекла смазывались, казалось, что под ногами лежит весь город. Темные омуты парков, помаргивавшие огнями домов пятна кварталов, лужицы и реки разноцветного света от подсветки зданий и уличного освещения ближе к центру. Далекой цепочкой красных и белых огней виден был порт. Разноцветной россыпью огоньков угадывались корабли на рейде. Его мир. «Победив и завоевав», — слова сестры на разный лад издевательски повторялись и повторялись в голове. Отзывалось эхом давнего спора с Чансу: «Теперь эта земля твоя, только твоя. Возможно, земле и не нужно сейчас равновесия. Ей нужен кто-то один…» Равновесие. Для него нужны трое. Или минимум двое. Тогда Цзинъянь надеялся, что цилинь вернется в мир через десять лет, через двадцать, через тридцать. Но тот не шел. Ты не можешь решать за другого человека, убеждал себя Цзинъянь десятки и сотни раз за эти годы. Уйти было решением Чансу. И тени твоей, что вечером хочет подать тебе руку… Вот только глухое ощущение вины все равно сидело ржавым гвоздем в живом стволе и никуда не исчезло. Горечь и злость на Чансу, впрочем, тоже никуда не исчезли. Как и простая и очень человеческая обида — ты, долбаный гений и цилинь, испугался! Как и тоска, уже совершенно нечеловеческая, та, что заставляет замирать в ужасе все живое, тоже шли рука об руку с ним. Пусть прошло уже семьдесят пять лет. Ничего не изменилось. Как и отчаянное — вернись! Как и не менее отчаянное — почему опять я? Да почему всегда я?! «Потому что эта земля твоя и только твоя. Ты сам ее получил и завоевал», — ответил самому себе Цзинъянь. Он глотнул вина, взял с подставки меч и сел прямо на пол, привалившись спиной к оконному проему, а щекой к холодному стеклу. Бутылка уже была вторая, и ноги держали с трудом. «Ты напиваешься один в обнимку с древним мечом. Потрясающе», — укоризненно заметило ему собственное отражение. «С мечом — это разве один?» — Цзинъянь медленно очертил на стекле контур собственного колена, которое в это стекло упиралось. «И говоришь сам с собой. Поэтому, Сяо Цзинъянь, ты допьешь до конца бутылку, а потом возьмешь себя обратно в руки, лапы, хвост или что еще у себя найдешь. И пойдешь спать. Потому что завтра тебе вставать в пять, чтобы в семь быть уже на работе. Разгрести дела, накопившиеся за последние дни. А потом планировать, что делать дальше, раз для себя ты уже все решил. И ты даже не будешь бить бутылку, потому что осколки, а ты босиком». «Но до конца бутылки время у меня еще есть?» — поинтересовался у своего надоедливого отражения в темном стекле Цзинъянь. И сам себе ответил: «Есть» Ведь случись та встреча с Чансу сегодня, разве что-то бы изменилась? Нет! Потому что Цзинъянь не чувствовал ни сожаления, ни раскаянья за то, что совершил тогда, семь с лишним десятилетий назад. У истории нет сослагательного наклонения. Но иногда надо остановиться и посмотреть, не стал ли ты тем, что ненавидел больше всего.