Зима тревоги нашей

Предупреждение: тлен и китайская государственность, идеологические разногласия, упоминание суицида за кадром Живут, не живут, снова живут. Взгляд бесстрастно скользил по домам, отмечая факты. Пустырь на три дома, обгоревшие развалины за восемь лет осели, почти слившись с землей и заросли кустами. А рядом дом, где живут. Дети из старых углей строят крепостную стену вокруг пожухлого куста лопуха. В конце улицы еще один пустырь на месте пожарища. Впрочем, эти северные предместья и пострадали больше всего. Но и на развалинах все равно шумно и беспорядочно кипела жизнь. Цзинъянь свернул с оживленной улицы в тихий короткий проулок, который заканчивался стеной и кованой калиткой. За ней угадывался заброшенный сад. На засыпанной листьями платанов широкой лестнице сигнальным огнем, помаргивал бумажный фонарь. К фонарю прилагался древний старик. Он поклонился, пропустил в дом и растворился в бледных сумерках, прошелестев на прощанье: «Господину приказано не мешать». В старом, построенном на европейский манер доме не жили с начала войны. На второй этаж Цзинъянь подниматься не стал, никого живого там все равно не было. Но первый, чтобы скрасить скуку ожидания, осмотрел. Пыли не было, еды тоже. Без особой надежды Цзинъянь щелкнул выключателем — пусть помаргивающий и тусклый, но свет зажегся. Еще нашлась вода на кухне и чистое белье в гостевой спальне. На белье Цзинъянь понимающе усмехнулся. Ему тоже приходилось просыпаться и в императорских покоях, и на тюремной соломе, и на лагерных нарах. Такое разнообразие хорошо учит ценить простые удобства. Да и после поздних встреч идти через ночной послевоенный город — предприятие, может, и увлекательное, но сильно на любителя. А тот, кого он ждет, от таких развлечений отошел уже очень давно. Распахнув окно и перегнувшись через подоконник, Цзинъянь надрал ворох одичавших мелких и мокрых после дождя ржаво-красных хризантем. Желтые и белые рвать не стал — рано пока. Нашел пустой кувшин. Горьковатый запах цветов разогнал застоявшийся воздух и сырость старого дома. По облупившимся потолку и оконному проему скользила вязь старой росписи. Цветы и листья лотосов, выцветшие, застывшие и мертвые. Как и все здесь внутри. Зато за окном пятнистый ковер из хризантем. Красные листья хурмы на поддоннике. Подсвеченные тусклым светом на фоне темнеющего неба ярко-оранжевые плоды на голых ветвях, словно гирлянда фонарей. Коротко и сухо стукнула дверь. Пришел. — И сон о встрече снился мне, Но оборвался сон...* — негромко уронил Цзинъянь, собирая пальцами капли воды с хурмы за окном. Гладкие, прохладные и чуть влажные после недавнего дождя плоды, шершавые ветки сами тянулись к нему. Он знал, что гость узнает эти строки. Написанные давным-давно одним министром, имевшим очень большое влияние на императора. Но так и не решившимся воспользоваться своим влиянием в критический момент реформ, чтобы убедить императора их продолжить. Хватит у тебя решимости сейчас, сяо Шу? Цзинъянь чувствует взгляд, что скользит от его лица до пальцев, ласкающих оранжевые плоды и красные листья, и обратно. Он не знает, что хочет увидеть Чансу. На фоне белого шелка занавесок и сгущающихся сумерек он лишь темный профиль. А вот по лицу Чансу все понятно без слов. Возможно, со стороны для всех это бесстрастная маска. Но Цзинъянь видит, что цилинь в ярости и смятении. Ярость направлена на него. — Когда-то ты приходил уговаривать, Чансу. Сейчас пришел с пистолетом. — Ты все же красивый Цзинъянь… очень, — ответ звучит невпопад и внезапно. — Мне повернуться спиной? — Ты повернешься? Ответ падает между ними, как камень. — Да. Взгляд от усыпанного плодами дерева сам собой перескакивает на уже темное небо. Праздник середины осени прошел почти два месяца назад, но луна сейчас всходила бледная и прекрасная. Луна над руинами… Секунды можно отчитывать по мерно капающим с крыши каплям. На мысленном «сто пять» Чансу подходит и становится рядом. — Я не хочу и не могу выбирать. Пистолет с негромким стуком ложится на подоконник между ними. Руку протянуть. Но Цзинъянь, как гриву лошади, медленно перебирает веник свежих хризантем, растирая меж пальцев прохладные влажные лепестки. «Все же надо было желтые рвать», — мелькает мысль. — Между чем и чем? — Тобой и всем этим, — Чансу кивает на дерево, луну и темнеющие кусты хризантем за окном. — Его невозможно уничтожить, тебя тоже. Но вы почти смогли. Вы слишком близко подошли к грани, чтобы уничтожить все. Пятый брат — когда убил тебя в прошлый раз. Ты — когда уничтожил его сейчас. — Ты не вмешался восемь лет назад. Ты не вмешался сейчас, Чансу. Единственный, кто бы мог нас остановить, тогда и сейчас… — сырость и холод брошенного дома крадут из голоса все эмоции. Остается лишь бесстрастная и безжизненная констатация факта. — Ты дал событиям идти своим чередом. Остался бы пятый брат… Остался я… Мир, думаю, не заметил бы разницы. — Если бы мир остался, — резко бросает Чансу. — Ведь не убей ты его сейчас, этот вал катился бы и дальше. Сметая город за городом, страну за страной. — Но я убил! — до сих пор сдерживаемая злость, как весенний ручей, все равно пробивает корку отстраненности и безучастности. — Мы не можем жить по-другому — ни я, ни он, ни ты!! — Миру нужен ты и нужен он! Никто не живет в абсолютном порядке, никто не живет в абсолютном хаосе!.. «Давай без проповедей и лозунгов, Чансу», — теперь Цзинъянь молчит, но Чансу прекрасно считывает его молчание и обрывает себя, не закончив фразы. — Если бы я пришел сейчас, ты бы остановился, Цзинъянь? — звучит прямой и конкретный вопрос. — Нет! — Право на возмездие? — Да! Я умер здесь, Чансу! На этой земле. Как и еще сотни тысяч душ. Почему эти люди не достойны возмездия?! Почему ты им отказываешь в этом, Чансу?! Чем эти простые люди хуже солдат армии Чиянь? Почему они были достойны справедливости, а эти люди — нет? Почему их души не достойны обрести покой?! — не выдержав, сорвался на крик Цзинъянь. — Справедливость — не возмездие! — Вопрос формулировки, Чансу! — Ты умер, они умерли, но ты уничтожил таких же простых людей! Где сейчас их души?! — Отцы и мужья этих простых людей убивали здесь! Они пришли на эту землю! А только потом я пришел к ним! — Чансу дернулся что-то возразить. — Молчи! Не надо мне говорить, что я видел это десятки раз! Видел! Это ничего не меняет! Ничего, Чансу! Чистые и яркие ненависть и ярость рвутся наружу, и Цзинъянь не хочет их сдерживать. К демонам все эту взлелеянную сдержанность. Словно выцветший до полупрозрачности лотос на потолке. Он и так слишком долго держался. На, Чансу, ешь! — Или ты считаешь, что я должен быть выше этого?! Потому что уже видел и знаю? А я не хочу быть выше, Чансу!! Цзинъянь хлещет словами, как кнутом, и по лицу Чансу видит: «Лучше бы ты меня бил». Но он не хочет останавливаться — заставить почувствовать Чансу то, что чувствует он! — Знаешь, где я пришел в себя, когда вернулся год назад? В общей могиле, в лагере для военнопленных. Там от голода умирал мальчишка. Все, что он хотел, умирая — возмездия. Он не вспоминал ни отца, ни мать, никого. Он хотел возмездия. Чтобы пришел кто-то, кто сможет его совершить. Настолько сильно хотел, что он умер, а я вернулся. На его место и в его тело. И да, я сделал то, что он хотел и о чем мечтал. Если ты отказываешь мне в праве на личные чувства! — Ты считаешь, что я скажу тебе: «Цзинъянь, мне жаль, не надо так больше», и мы разойдёмся каждый своей дорогой?! — Да. Если честно. Нам не стоило встречаться, Чансу. Мы уже слишком долго идем каждый своим путем. Я сделал — мне с этим жить! Ты не убедишь меня, что я не был в своем праве — был! — Но ты вернулся сюда! На эту землю! Ты твердо решил остаться. Ты понимаешь, что пришло с тобой?! — теперь Чансу срывается на крик. — Вся твоя ненависть, вся ненависть убитых вернулась с тобой! Считаешь, они получили все отмщение, что хотели?! Что их месть не касается всех тех, кто допустил это здесь? — Чего ты больше боишься, Чансу, меня или их? — устало выдохнул Цзинъянь. — Души получили, что хотели. Здесь — я. Хочешь убивать — убивай. Мне и тебе не привыкать. Убивать и умирать. Уйду я, вернется в мир пятый брат. Это лучший выбор?! — Уходи! Уходи, Цзинъянь!! — Чансу отшатнулся от него, как от чумного. Цзинъянь ждал выстрела. Но вместо него в спину летит: — Я всегда выбираю тебя, Сяо Цзинъянь. Надо вдохнуть, выдохнуть, сделать шаг за порог и закрыть за собой дверь. У всего есть конец. Под ладонями рассохшееся старое дерево и ломкие лохмы краски. Мозг машинально фиксирует детали, потому что Цзинъянь не может сделать шаг за порог. Не может. Перед глазами полумрак шатра, темный силуэт Чансу на фоне снега и свое молчание тогда, больше шести столетий назад. Шаг делает Чансу. — Передумал? — не поворачиваясь, глухо спрашивает Цзинъянь. Всей кожей, до вставших дыбов волосков на шее, чувствуя бурлящую чужую ярость и напряжение. Слушая тяжелое, частое дыхание за плечом. Боясь и ожидая прикосновения ствола пистолета к затылку. Вместо ответа его дергают за ремень брюк, разворачивая лицом к себе. Толкая спиной к двери. — Небо… почему я всегда выбираю тебя, Сяо Цзинъянь? — вопрос к небесам звучит отчаянно и безнадежно. Цзинъянь чувствует, как сжимаются пальцы на его запястьях. Тело к телу, и бежать некуда. — Отпусти, — злость заставляет смотреть исподлобья, по-звериному вздергивает губу в оскале. — Нет. Они слишком близко. Полумрак и близость скрадывают выражение лица Чансу, превращают в безликое пятно с темными провалами глаз. … — Но ведь это ты! Ты! — деревянная колонна обиженно гудит от резкого удара. — Сяо Шу… — Не надо. Помолчи. Я не хочу говорить. Все уже сказано, все решено. Ты все решил. Безответная колонна содрогается от удара во второй раз. Кожа Линь Шу пахнет гарью, раскаленным металлом и кровью. Запах войны и жизни. Их жизни… … — И ты никогда не задумывался, скольких убил за все жизни?! — Игра теней от свеч лишает лицо Мэй Чансу возраста. То сглаживает резкость черт, делая лицо пугающе молодым, то наоборот, жёсткими штрихами прорисовывает глубокие складки у крыльев носа и морщины у глаз. — Когда начинаешь об этом задумываться, тогда прямая дорога в монахи или лекари, сяо Шу… Цзинъянь зло дергает рукой и локтем задевает выключатель. Тусклый свет гаснет. Прошлое исчезает вместе с ним. Остается свежая горечь хризантем, холодный прозрачный серо-голубой полумрак, черные тени от веток на потолке и вкрадчивый шелест начавшегося дождя. Злость на грани отчаянья, нежность на грани исступления сплетаются в один обжигающий клубок. Чансу много и всюду. Кусая, целуя, вминая его всем весом в холодную жесткую кровать. Ощутить, залезть под кожу. Почувствовать живое обжигающее пламя. Плывут прозрачными волнами тени по стенам и потолку. С почти беззвучным шелестом чешуи скользят рядом, но не касаясь друг друга. Топорщатся исполинские рога и шипастые гребни. Слишком близко, чтобы определить принадлежность, но успокаивающе далеко, чтобы не разорвать в клочья одним прикосновением. Ведь это лишь тень от тени себя настоящих. Сбивающее «Цзинъянь…» в мокрые от пота шею и спину. Собственные короткие стоны, упираясь лбом в чужие пальцы, намертво вцепившиеся в его запястья. Судорожно цепляясь за ускользающую реальность, но поддаваясь, не желая сопротивляться этой лихорадочной жажде. Просвечивают, словно через толщу воды на солнце, яркие, бордовые и синие чешуйчатые бока огромных тел. В призрачном полумраке они обманчиво легки и изящны, как плавники рыб на древних картинах. Две древних зверя, что встретились и поглотили друг друга. А может, просто шум обложного осеннего дождя, тени от веток деревьев, выцветшие лотосы на потолке, и колышется от сквозняка тонкий шелк штор на высоких окнах. Холодные простыни пахнут резкой хризантемовой горечью, хотя Цзинъянь может поклясться, что ни лепестка не упало дальше подоконника. Темнота смотрит на него глазами Чансу и отчаянно, не в силах насытиться, вбирает в себя все. Запах, вкус, слова, жесты… Перехватывает, отводит руку, направляя. «Нет, Цзинъянь, нет… Ты сам». Цзинъянь медленно ласкает себя, доводя до пика. Не видя, но чувствуя тяжелый неотрывный взгляд напротив, чужую жажду, каждое движение, зеркальное своему. Кожа Чансу соленая от пота и семени, его, своего, неважно… Теперь уже Цзинъянь сжимает его запястья. Он хочет вспомнить все в распластанном под ним теле. Ощущение движения мышц, лихорадочное биение сердца, комкающие простыню пальцы. Запрокинутая голова, беззащитное, бледное в полумраке горло, слабый отблеск света на кромке зубов, тонкая кожа на ключицах. На левой — старый перелом, который можно почувствовать под кожей, если сильнее прижаться губами, провести с нажимом языком… Когда задыхающееся «Цзинъянь… Цзинъянь, ну же...» звучит уже не с отчаянной злостью, а со столь же отчаянной мольбой. Шелест усиливающего дождя скрадывает все звуки, сплетается с запахом мокрой листвы и хризантем и наконец застывает во времени, как мошка в янтаре. *** Цзинъянь проснулся от голода и взгляда. Бледное ноябрьское утро могло быть уже и днем. Начавшийся ночью дождь так и капал — тихо и почти неслышно. Чансу тоже не спал. Подперев рукой голову и закутавшись в одеяло, он смотрел на него. Через все разделившие их века и время. Потому что с утренним светом приходят и воспоминания. …Цзинъянь хочет запомнить его таким — бледный резкий профиль на фоне темного дерева, жестко сжатые губы. Небрежный пучок волос, распахнутый ворот нательной рубашки, белеющий под накинутым темным халатом… Цзинъяню останется лишь воспоминание об этом рассвете. Дальше будет только его битва. Финал которой предрешен… Теперь Чансу так смотрел уже на него. Чтобы запомнить навсегда. Каждый из них слишком часто уходил, чтобы уже не вернуться. Под его взглядом Чансу отвернулся и теперь смотрел в потолок. Они друг в друге видят слишком многое, и далеко не всегда это приятно. — Я воду нагрел, — кивнул Чансу в сторону стола, чтобы разорвать тягостное молчание. Рядом с кувшином воды лежали еще и две мокрые хурмы. — Который час? — Десять почти, — отозвался Чансу. — Ты куда-то спешишь? Цзинъянь отрицательно покачал головой, неотложных дел у него не было. Он сюда шел с перспективой уже не вернуться. Забрав обе хурмы и накинув на плечи холодный и пахнущий сыростью старый чаншань, явно принадлежавший прежним хозяевам дома, Цзинъянь вернулся в кровать. Под одеялом есть было теплее. Все же здесь лишь изредка ночевали, а не занимались постельными утехами. На запястьях уже расцвели темные пятна синяков. Впрочем, у Чансу вид не лучше, разве что синяки побледнее. Вчера они оба не слишком берегли друг друга. Чансу бросил короткий взгляд, ожидая, пока он устроится поудобнее, и заговорил, словно и не было перерыва в их вчерашнем разговоре. — В одном ты прав, Цзинъянь — мы уже не можем по-другому. Мы не можем стать другими… Как бы мы ни старались остаться в стороне, мы всегда находим себе войну. Или она находит нас… Я пытался не вмешиваться тогда, — Чансу смотрел на облупившиеся лотосы на потолке так, словно в них была заключена его жизнь, — когда ты погиб здесь. Может, если бы вмешался, все сложилось бы иначе… «Чего теперь сожалеть, Чансу», — хочет сказать Цзинъянь, но говорить с набитым ртом неудобно. — Теперь эта земля твоя, только твоя, Цзинъянь. Возможно, земле и не нужно сейчас равновесия. Ей нужен кто-то один. После такой войны ей нужен один стержень и одно направление. Чтобы подняться из руин. Не отвлекаться ни на что ради цели. Но я не уверен, что хочу видеть этот дивный новый мир, — голос Чансу звучал глухо и безжизненно. — Чувствовать, как мир, днем за днем, год за годом становится все однозначнее. Подминая под себя и перемалывая в себе все. Медленно, упорно и неотвратимо. Так же, как и ты, Цзинъянь. «Я вернусь, даже если я умру», — я до сих пор помню, как ты это сказал на Весенней охоте. И сейчас — ты готов умереть, но остаться здесь. Ты же понимаешь, сейчас лишь миг затишья перед бурей. Одна война прошла. Но начинается новая, только теперь — гражданская. Не менее страшная. Цзинъянь по-простому вышвырнул огрызки и семечки от хурмы в открытое окно. — Мы связаны с этой землей. Но мир — не наше отражение, Чансу. Не упрощай. — Если бы…. Ты же чувствуешь все это… — Да, чувствую. Ты считаешь, что скоро грянет новая война, и причина ее — мир подстраивается под меня? Я согласен, что будет гражданская война. Страна должна быть едина, чтобы восстать из руин — ты тоже это признаешь. Дело даже не в том, кто и какая идеология победит, Чансу. Нынешнее двоевластие разрушит все, что не доломало внешнее вторжение. Они не договорятся. Месяц назад в Чунцине было заключено перемирие. Где оно сейчас? — прошедшая ночь смыла все эмоции, давая сейчас рассуждать спокойно и отстраненно. — Убери меня, убери тебя — война случится. Неизбежно. С нами или без нас. Я не собираюсь вмешиваться… так, как недавно. — Но сторону ты выбрал, Цзинъянь, — Чансу не спрашивал, а утверждал. — И это не те, кто сидит здесь на развалинах и гордо называет себя правительством. — Да. — Ты же понимаешь — гражданская война может добить страну. — Да, — коротко кивнул Цзинъянь. — Поэтому я не уйду. Чтобы эта новая война окончательно не убила страну. Руины останутся руинами, даже если зарастут османтусом. Пока ты не построишь новые стены, ничего не поменяется. А строить прямо на обломках — не самая лучшая идея. — Ты, Цзинъянь, безжалостно рационален до мозга костей. Ты решил строить на… — Чансу помолчал, но все же сказал. — На костях и чистой земле. — Подразумевая — «на выжженной дотла». Когда-то Цзинъянь принял решение уйти с этой земли, чтобы не превратить землю в выжженную пустыню и дать людям разбираться самим. Сейчас он не хочет и не будет никуда уходить. — Чансу, мы оба очень долго воевали. Мы можем оценить и понять, когда надо заключать перемирие, чтобы не потерять все. А когда надо воевать до конца. Иначе ты получишь тлеющий десятилетиями костер. — Цзинъянь искренне пытался объяснить, зная: второго шанса у него не будет. — И мы видели, как одна ошибка, один союз ради шестнадцати префектур через несколько лет приводит к гибели империи и краху реформ. Реформ, на которые было положено сто лет и которые надолго опередили свое время… Но это не причина, Чансу, чтобы бояться что-то делать и принимать решения! Чансу застыл, мертво глядя в потолок и закусив губу. Цзинъянь бесстрастно смотрел на эти попытки справиться с собой и не сорваться. Он знал куда бил, но не знал, как еще вырвать Чансу из его отрешенной безучастности. Это было их детище. Все, на что не хватило человеческой жизни в Лян. Два поколения для подготовки. Больше ста лет и три волны реформ для реализации. Социальный эксперимент, который после никто так и не сумел повторить. Даже они сами. Но который рухнул под иноземным вторжением. Тогда Цзинъянь снял халат чиновника и снова надел доспех, впрочем, как и Чансу. А окончательную точку поставило падение Баньляна. Пусть Цзинъянь остался в истории один раз как император, второй как генерал, отравленный в тюрьме по сфабрикованному обвинению в измене. А вот Чансу запомнили как писателя и как самого противоречивого реформатора. Добившегося невиданного экономического подъема, но расколовшего общество. Автора нового политического курса, но до сих пор обвиняемого в закате и гибели великой империи. — Да. Мы можем. И видели, — сухо бросил Чансу, справившись с собой. Но на этом и все. Помолчав, он все же продолжил: — Возможно, мы уже слишком долго живем, Цзинъянь. Ты… я… Мы очень далеко ушли от тех… Прежних Сяо Цзинъяня и Мэй Чансу. Дракон не чувствует так, как цилинь. Эта земля твоя, твоя часть. В нее ты вкладываешь душу. Ты ее и ощущаешь — сейчас. Ее боль, ее радость… Но ты не можешь ощутить изменение мира, того, что будет потом, а вот я могу. Мне жутко, Цзинъянь. От того, что уже случилось, от того, что грядет. Мне… А видел я не меньше тебя. — Кем бы мы ни были. Долг и ответственность перед этой землей неизменны. — Когда мы стали понимать разное под долгом и ответственностью, Цзинъянь? Бесполезно. Им не переубедить друг друга. Все аргументы уже сказаны, никто не хочет повторять по второму разу. — Нам не стать прежними. Смысл об этом сожалеть? — Смысла нет, — роняет Чансу. Этой ночью каждый понимал: это прощание. Цзинъянь тоже больше не хотел ничего доказывать и ни в чем убеждать. Души жаждали мщения, души его получили. Он молча смотрел, как одевается Чансу. Каждый решает и выбирает для себя. И за себя. Хлопнула дверь. «Теперь эта земля твоя, только твоя…» Чансу! Нет! «Я не хочу и не могу выбирать…» Глухо и смазанно ударил звук выстрела. Цзинъянь медленно сполз спиной по двери на пол. «Я всегда выбираю тебя, Сяо Цзинъянь!..» В букете хризантем на подоконнике теперь стояла половина красных и половина свежих белых с вкраплениями желтых. Он остался один. Курица кудахтала каждые три минуты. Мерно, монотонно с безнадежным смирением к судьбе. Так же монотонно и безнадежно молоденький и круглолицый мальчик в форме повторял: — Тетушка, это полиция, а не рынок. Оставьте птицу на улице. — Это моя кормилица, как я ее оставлю? — С животными нельзя. — Она яйца несет! — За ногу привяжите веревкой на улице. — Я тебя самого там привяжу! Одуревшая от духоты и висящего туманом табачного дыма, курица то и дело вяло раскрывала клюв и судорожно дергала шеей, торчащей из грязно-синего тряпочного кокона, в который ее закутала хозяйка. Диалог пошел на четвертый круг, и это был не конец. Не выдержав, Цзинъянь вышел во внутренний двор. Прислонился к стене и приготовился терпеливо ждать. Снова. Пусть местная полиция вызывала скорее жалость, чем уважение, но ему нужен был их начальник. А тот прятался от Цзинъяня уже второй день. Смысла во всем этом не было. Но и просто так уехать из города Цзинъянь тоже не мог. Кто-то резко и сдавленно вздохнул рядом, так обычно становится плохо с сердцем. Цзинъянь резко развернулся на звук. Схватившись за стену одной рукой и прижав к груди вторую, на него смотрела женщина. Пожилая. Совершенно незнакомая. Рядом валялась сумка с обедом — несла кому-то. — Тетушка, вам плохо? — Ничего-ничего… — она попыталась отмахнуться, но руки у нее тряслись слишком сильно. — Давайте, помогу вам сесть. «Как-то совсем плохо у меня стало с удачей», — вздохнул про себя Цзинъянь. Он не хотел сюда ехать. И не поехал бы, если бы не Чансу. Но прошло уже больше восьми лет. Вероятность, что он наткнется на кого-то, кто может его помнить по работе в госпитале, и узнать в лицо, крайне мала. Факт, он наткнулся на узнавшего его человека на утро четвертого дня после приезда. Цзинъянь помог женщине сесть на ступеньки, поднял выроненную сумку. Его ни о чем не спрашивали, только смотрели со страхом, как на восставшего из мертвых. Но так оно и было. Звуки громкой перебранки с другой стороны двора невольно заставили повернуть голову на шум. У входа в служебные помещения стояли двое. Впрочем, говорил один, вернее, вещал, а второй человек больше молчал. Со стороны это выглядело, будто старый и изрядно облезлый пекинес безрезультатно наскакивает на унылую рыбу с себя размером. — …я вас очень уважаю и уважаю то, что вы пытаетесь делать. Но все равно, у меня нет времени еще на ваших покойников. У меня есть еще живые люди. Поэтому это был последний раз. Прошу простить. — Доктор Жэнь, подождите… А вот эта рыба и есть тот, кто ему нужен, отметил для себя Цзинъянь. За его спиной раздалось истошное квохтанье, и одуревшая курица, щедро осыпая все вокруг рыжими перьями, вырвалась на свободу. За курицей, как снаряд, вылетела ее хозяйка. За ней — молоденький мальчишка полицейский. Рыже-серо-черный клубок мотался по всему двору. Налетел на хилый гинкго — теперь рыжие перья парили среди ярких желтых листьев — и завершил свой путь на вернувшемся начальстве. Курицу, несмотря на года, старик выхватил из воздуха точно, а вторая рука тут же отвесила подзатыльник мальчишке. По точности и отработанности движения Цзинъянь предположил, что это или внук, или еще какой родственник. Хозяйка курицы, устав от погони, осела на землю еще раньше. Пока он наблюдал за перипетиями местной жизни, женщина со ступенек уже куда-то пропала. Ну и к лучшему. Старик огляделся и столкнулся взглядом с Цзинъяном. Резко стряхнул перья, сунул курицу ее хозяйке и направился прямо к нему. — Мне говорили о вас, — хмуро без всяких прелюдий заявил он, — и о том, что вы хотите. — И вам это не нравится… — заметил очевидное Цзинъянь и сделал паузу, ожидая имени. — Начальник Вэнь Лун, — нехотя представился старик. — Лун как «дракон»? — не удержавшись, поинтересовался Цзинъянь. Драконьего в старике не было ни капли, а вот от карпа — с избытком. Но не от тех ярких и юрких, что крутятся в небольших декоративных прудах. А от старого, тяжелого, с тусклой редкой чешуей, каких можно встретить в коричневой от упавших листьев озерной воде, среди камней и переплетения корней вековых сосен. — Пойдемте, — вместо ответа старик коротко кивнул в сторону служебного входа. В выстуженном уже совершенно по-зимнему подвале горела одна лампа. Ярко освещая два тела на столах по центру, но оставляя в полумраке углы. У стен тоже стояли столы, громко и размеренно капала вода в раковину. — Что видите? — начальник Вэнь резко откинул простыню сначала с одного, потом со второго трупа. Первый — поножовщина, горло перерезано от уха до уха, машинально отметил Цзинъянь. Второй… На второй он старался не смотреть. — Вам нужно мое профессиональное мнение? — отстраненно поинтересовался Цзинъянь, в первый миг подумав, что ослышался. — Разумеется, — недовольный его недогадливостью, буркнул Вэнь Лун. — Те, кто просили за вас, сказали, что вы врач. Цзинъянь помнил диалог не так давно. Старику уже все сказали раньше по этим трупам. Старая рыба его проверяла. Но Цзинъянь не хотел ссориться, и ему было нужно тело. Старик молча наблюдал, как Цзинъянь снимает фартук и моет руки. — Вы его хорошо знали? — кивнул Вэнь Лун на тело Чансу. — Да, — честно ответил Цзинъянь. Вытерев руки, он бросил грязную тряпку в мусор. От его движения солдат у входа дернулся и напрягся, вцепившись в винтовку до побелевших костяшек на пальцах. Его боялись. Цзинъянь открыто усмехнулся и отвернулся. В подвале стены были сложены из каменных блоков, больше подходящих не для морга, а для бомбоубежища. Единственное окно было под потолком. В окружающем полумраке казалось, что из камня стен вырастает столб света. Он легко мог уйти, хоть сам, хоть с телом. Не дряхлому старику и ребенку с винтовкой в потных ладошках его останавливать. Но он не мог так поступить и не хотел уходить так. Начальник Вэнь подошел и стал рядом, теперь на столб света они смотрели вместе. — Я старый человек, и меня здесь не было в войну. Но у меня есть сестра. Она мне рассказывала, что тут происходило. Говорила, что из врачей в госпитале, которые остались тогда в городе, был один китаец. С американскими документами и именем. Поэтому его и не трогали. До поры до времени. А потом его нашли в старом храме в холмах. Кто-то застрелил. Прямо у алтаря. Говорят, духи убитых возвращаются, чтобы покарать своих убийц… Цзинъянь молчал. Старик развернулся, глядя теперь на накрытое простыней тело Чансу. — Вам нужно это тело? — Да. — Забирайте. У меня все равно нет лишних средств на похороны. В корни древней ивы плещет река. Плещет столетие за столетием. А ива все стоит и будет стоять, осыпая каждую осень желтыми полосками листьев все вокруг. — Доктор. — Начальник Вэнь. Старый человек, похожий на побитого жизнью уставшего карпа с тусклой чешуей, молча смотрел, как он вытряхивает прах в реку. Бледно-серый пепел тонкой пленкой ложится на воду. Немного пепла ветром сносит на корни. Беззвучно накатывает вкрадчивая речная волна. Раз, второй — и перед глазами лишь мокрые змеи корней. Они слишком много и долго воевали вместе с Чансу на берегах этой реки. Цзинъянь не чувствовал скорби, лишь горечь и злость. Хотелось уткнуться лбом в сложенные руки и смотреть, как мерно несет воды река, и не думать ни о чем. Вообще. «Я вернусь, даже если умру». Он и возвращался всегда. Он поднимется и пойдет дальше, как делал год за годом, век за веком. Как он делал десятки раз. Не может не подняться. Все может рушиться, все может быть потеряно, но он не может бросить все и оставить эту землю. Не может. А ты испугался, Чансу. Ты испугался новой войны, бросил все и ушел. Почему? Ты же знаешь. Я не уйду. Я не брошу. Не гений-цилинь, а солдат Сяо Цзинъянь. За это ты меня выбираешь раз за разом! За это?! Потому что я не могу взять и сказать: «Надоело»? Потому что как бы мы ни менялись, это неизменно? Вот только смысла во всем этом с каждым разом все меньше и меньше. — Оставайтесь, — внезапно глухо звучит сбоку. — Мне в полиции очень нужен врач. А вам нужно дело. — Почему вы так решили? — подняв голову, слабо улыбнулся Цзинъянь. Он и сам не знал, почему разговаривает со стариком-полицейским. И зачем тот пришел сюда. Да и как узнал, где он. — Я много видел людей, вернувшихся с войны. Вы со своей еще не вернулись. Цзинъянь смотрел. Молча. Старик тоже упрямо смотрел на него, не отводя взгляда. — Мне все равно кто вы. Да хоть бы и жаждущий мщения дух. Но мне нужен врач. — Скоро сюда вновь придет война. — Я знаю. Но кто-то же все равно должен заниматься делом. — Вы мудры, начальник Вэнь. — Это «да»? — Да. Через два года иву разбило снарядами. *** Тело старшей сестры нашли через две с половиной недели. В канале, где обычно находили тела самоубийц, которые завели моду кидаться с высокого железнодорожного моста чуть выше по течению. Вид с моста на море был красивый. Поэтому его любили и обзорные экскурсии, и суицидники, пусть и разные части. Чтобы не мешать друг другу. А еще самоубийцы и романтично настроенная молодежь била камнями все камеры видеонаблюдения на этом участке. За две с лишним недели над трупом поработали и рыбы, и птицы, и вездесущие крысы. Опознавать тело пришлось исключительно по ДНК. Анализ ДНК был однозначен — Сю Гуань. Все, что касалось опознания тела и вскрытия, Цзинъянь, используя служебное положение и не доверяя другим, свалил на Ле Чжаньина. Ему нужен был опытный врач, который не удивится отсутствию воды в легких у потенциальной самоубийцы. Но с анамнезом в виде черепно-мозговой травмы и депрессии попробует пойти другим путем. И обнаружит лопнувшую аневризму сосудов головного мозга. Самоубийство становится несчастным случаем. Стала плохо, упала с моста. У девушки погибли родители, парень, у нее тяжелая депрессия. Она увольняется с работы, ее ищут как свидетеля по делу о возможном убийстве. Поэтому подумывала о суициде и ходила на этот мост, а не к психотерапевту. Но в итоге ее убили последствия травмы при ДТП. Все очень и очень грустно, но совершенно естественно. Фэн Ни и Юйцзинь на обнаружение тела отреагировали одинаково — откровенной досадой и подозрениями. Фэн Ни — от того, что добыча, которая уже почти была в зубах, вывернулась, как угорь из рук. Без живого подозреваемого ей всерьез предъявлять Юйцзиню нечего. Несчастный случай на пустоши остается несчастным случаем, а не убийством. Юйцзинь же понимал, что его использовали, как и понимал и то, что видит лишь отдельные нитки какого-то сложного узора. Но у трупа — очередного трупа! — уже ничего не спросить. Рассказ про тяжелую депрессию и угрозы суицида прямо в управлении выслушал с каменным лицом. Про то, что видел он эту «тяжелую депрессию» днем раньше, говорить не стал. Но даже начни Юйцзинь копать дальше, Сю Гуань никак и ничем не связана с Сяо Цзинъянем. Но больше всех пострадал Ле Чжаньинь. Он честно отбивался два дня от нападок Фэн Ни с одной стороны, а с другой от Юйцзиня, а на третий день не выдержал и пожаловался Цзинъяню — мол, «затрахали». Цзинъянь поднялся на три этажа выше и в директорском кабинете очень вежливо, в присутствии директора, предложил и Фэн Ни, и Юйцзиню высказать ему прямо, чем же уважаемые офицеры недовольны и на каком основании они терроризируют его подчиненного? Офицеры не хуже двух змей прошипели, что удовлетворены всем и полностью и уползли каждый в свой отдел. Цзинъяню все равно не давала покоя мысль, что на месте сестры он бы подстраховался — посмертно. Но у него девяносто процентов жизни проходит на глазах кучи людей. Тут не особо пофабрикуешь двойную жизнь. А свои прежние личности, имущественные и финансовые активы Цзинъянь умел прятать надежно. Да и научился он этому задолго до двадцать первого века. У него, в конце концов, был пятый брат. Да даже предъяви кто-то какую-то фотографию начала двадцатого века. Заяви, что это он, да и вообще Сяо Цзинъянь не человек, а дракон. Реакция любого человека — меньше смотрите санься дорам и читайте новел. Признайся себе: ты больше всего переживаешь, что Юйцзинь может узнать что-то о тебе, но не от тебя. А то, что он узнает, ему может очень не понравится — этой сентенцией Цзинъянь и завершил внутреннюю борьбу с самим собой. Чжо Цинъяо рассказал ему содержание своей встречи с Юйцзинем. Тот расспрашивал не только и не столько о Шэне. Юйцзинь очень аккуратно и намеками расспрашивал о нем. А больше всего его интересовало — сколько лет семья Чжо знает Сяо Цзинъяня. Днем Цзинъянь методично подбивал все дела, а вечерами, если не торчал на работе до ночи, ехал в поместье к Чжо Динфэну. Глава Чжо по обыкновению ни о чем его не спрашивал, просто брал меч и становился напротив. Цзинъянь мог, конечно, не делать сейчас ничего. «Скоро увидишь…» — фигура речи. Скоро — для него и для старшей сестры это пара человеческих жизней. Но не факт, что через пару жизней он будет равноценным противником для явившейся твари. Или он вытаскивает обратно в мир и пятого брата, и цилиня. Как ни парадоксально, чужая древняя тварь — единственное, что их может вытащить. То, что сильнее его, сильнее пятого брата, то, что заставляет рвать металл голыми руками и ими же разодрать врага, простое и короткое — эта земля моя! То, что неподвластно человеческим чувствам — за свою территорию, свою землю дракон убьет любого. Вернется из любой изнанки мироздания, почувствовав, что может потерять свое. Это же естественное желание цилиня — защитить свою землю, даже ценой себя. Но чтобы вернулись брат и цилинь, вернулись отвоевывать принадлежащий им мир, они должны почувствовать, что могут потерять свою землю. Всерьез, по-настоящему. «Сяо Цзинъянь, ты собираешься сделать то, против чего так упорно боролся. Не можешь предотвратить — возглавь. Ага, еще скажи, что мудрец действует недеянием и учит молчанием». Внутренний диалог с самим с собой последние дни шел по одному сценарию. Все же у него были спокойные (с его точки зрения) семьдесят пять лет. За которые он сменил три личности и три комплекта документов. Можно считать, прожил не самую плохую человеческую жизнь. Главное, чтобы ему никто не помешал, пусть и из самых лучших побуждений. Фэн Ни его звонку удивилась, но на предложение поужинать согласилась без колебаний. На следующий день фотографии недавней встречи Янь Юйцзиня и Чжо Цинъяо ушли с левого адреса в дисциплинарный комитет. Цзинъяню нужно было, чтобы через день за ним точно никто не следил, вот Юйцзинь и будет в этот день очень сильно занят. Юйцзинь, конечно, догадается, чьих рук это дело, — и не простит. Но если Цзинъянь не выживет, то какая разница, что там себе решит Янь Юйцзинь. *- Янь Шу (991-1055)