Золото и уголь

Они возвращаются в третью арт-галерею задумчивыми, полными сомнений и вопросов — так, наверное, всегда и происходит, когда речь идет о ком-то вроде Джессики Айронвуд, двуликом Янусе, прятавшем свое второе лицо почти ото всех. Рэйвен ныряет в сумрак и прохладу почти с облегчением: она не боится света, что бы о ней ни твердили слухи, она просто не очень любит покидать свое место и оставаться с миром один на один, вынужденная сражаться неизвестным оружием и видеть незнакомых людей. В одиночестве и тишине ей всегда гораздо спокойнее — а там, где нет зеркал, она чувствует себя безопаснее вдвойне. Нигде в мире не безопасно на самом деле; она узнала это в двенадцать лет, когда тварь с изнанки разрушила ее жизнь и превратила все в «до» и «после», но какие-то смутные островки спокойствия отыскать в этом мире и правда можно.  — Она тоже боится тебя, — смеется Кай хлопаньем двери, скрипом пола под неосторожным шагом; он скалится ей из привычного угла, и его ненависть, густо намешанная на внушенной насильно любви привычно обжигает Рэйвен точно так же, как и его призрачные руки. — Она думала: тебя не любят, это все будет из-за тебя, о тебе бы забыли, пропади ты на несколько дней. Она думает так же, как и все остальные, так, как все должны думать о тебе. Рэйвен не собирается отвечать: будет подозрительно, начни она разговаривать с темными углами и возражая им что-то, подозрительнее вдвойне, потому что она собирается давать ответы на незаданные вопросы; но даже если бы они с Каем были одни, ей бы было попросту нечего ответить. Да, именно так Моника и думала — отголоски ее мыслей танцевали в солнечном свете, яркие и четкие, как нарисованные остро заточенным карандашом линии, и ловить их было так же просто, как и сонных мух — но Рэйвен знает, какие границы переступать нельзя, чтобы снова не оказаться в психиатрической клинике. Она с содроганием вспоминает бесчисленные точки уколов на своих руках, и привычный страх ложится на ее плечи родной тяжестью ошейника — так, что она может отвести взгляд от Кая и вернуться к той реальности, которую доктора разрешали ей видеть.  — Ну что? — спрашивает друг Айронвуд; Рэйвен никак не может привыкнуть к его имени, будто бы неправильно сидящем, будто бы слишком длинным для кого-то вроде него. Джеймс, повторяет она про себя, Джеймс, его зовут Джеймс, и он злится, когда ты напоминаешь ему о том, что он для многих был только приложением к Джессике, продолжением ее руки, ударом, который она бы не нанесла. — Узнали что-нибудь?  — Джессика сказала про сигареты, что конфисковывала их. Ничего нового. Рут сама достает сигареты у барыг, про учителей ничего не знает, — Денвер садится за стол и барабанит пальцами по дереву. Рэйвен наблюдает за ней, и в полумраке и тенях третьей арт-галереи это видно хуже — но Денвер почти радуется этому их смешному расследованию. Рэйвен не знает, почему: может, Моника просто рада вырваться из-под чьей-то тени, может, просто рада, что ей выпало стать лидером в компании тех, кто всегда остается сам по себе против окружающих; тем не менее, Денвер почти горит энтузиазмом. Наверное, оно и к лучшему, что хоть кто-то в этой комнате готов вскочить и бежать и исследовать.  — И это все? — Джеймс кривится. Над его головой словно собираются тучи — тени злых, ненавидящих мыслей; он из тех, кто может испортить настроение целой школе, если постарается — хвала богам, что он не знает об этом, потому что привык не замечать мир вокруг себя и тем более не пытается сделать с ним что-то. — Негусто.  — Не все, — Моника коротко, победно улыбается. — Еще мы узнали, что Джессика не покупала те батончики. И вроде как была анорексичкой, но это неточно, так что можно отложить.  — Ты как-то слишком этому радуешься, — говорит Джеймс, поднимая на Денвер хмурые глаза. — Что, хочешь отыскать в Джессике еще больше изъянов? Зудит самолюбие?  — Зудит желание найти убийцу и выяснить, что произошло, — огрызается Моника, не теряя боевого настроя. — Если ты такой упертый, что даже не… — она раздраженно дергает кистью, пытаясь подобрать слова. — Если тебе репутация Джесс важнее, чем то, что она умерла где-то в переулке, забитая до смерти, то… Джеймс вскакивает с места, как бешеный пес, готовый рвать и кусать; Денвер сжимается в комок на своем стуле, явно слишком напуганная, чтобы хотя бы попытаться сопротивляться или продолжить говорить. Рэйвен слегка напрягается: она не боец и вряд ли сможет остановить Джеймса кулаками, но у нее всегда есть козырь в рукаве, который нельзя использовать до самой последней черты, бомба, которая унесет ее вместе с собой, грязная тайна, подстерегающая ее хищными клыками, чтобы, открывшись всему миру в своем бесстыдном облике, вернуть ее обратно к докторам, уколам, тестам и смирительным рубашкам. Рэйвен не знает, что Джеймс собирается сделать — вряд ли он знает сам, если на то пошло; с равной вероятностью он может сейчас перевернуть стол и пошвырять в Денвер и Росс пару-тройку стульев и просто сбежать с поля боя, чтобы не вцепиться ни в кого зубами. Гнев разрушителен, гнев опасен и всегда обоюдоостр — и ей кажется, что Джеймс знает это как никто другой. Он кидается в туалет, захлопывает за собой дверь, и его вопль — это крик раненого животного. Денвер нервно обхватывает себя руками, и это жест до боли напоминает Рэйвен ее собственный — до того, что ей хочется отвернуться, будто она случайно напоролась на зеркало, и теперь твари изнанки чуют ее запах и тянутся, чтобы разорвать кожу и пустить кровь. Они слушают удары. Рэйвен их считает — Денвер, возможно, тоже. На семнадцатом все затихает. Они ждут еще пару минут, и Моника, смотря куда угодно, но только не на нее, произносит белыми от страха губами:  — Надо проверить. Она не уточняет, что именно надо проверять: какой смысл спрашивать очевидные вещи? Тянуть время Рэйвен не собирается и не очень-то боится Джеймса на самом деле — она видела существ пострашнее, чем разозленный парень, ломающий себя вместе с собственным идолом; Моника косится на семь ее шагов до туалета чуть ли не с ужасом, но не предлагает пойти вместе. Моника, думает Рэйвен, из тех, кто боится гнева больше всего остального. Глупо ее в этом винить, тем более, что и помощь ей тут не особенно нужна. Джеймс сидит на кафельном полу, прижав колени к груди и зарыв разбитые окровавленные пальцы в волосы, пачкая их темно-красным. Тени и кровь сплетаются воедино, но за ними — только отчаявшийся ребенок, потерявший близкого человека, и ничего более. Ни одного злого умысла, ни одной попытки нападения — и это гораздо больше, чем многие могут дать. Оттого Рэйвен становится почти жаль.  — Эй, — говорит она тихо. — Как ты? Она знает: это — правильные слова, обкатанные множеством людей и потому привычные. Это неплохое начало в любом случае, так почему бы и не подыграть тому, чего от нее ждут?  — Нормально, — хрипит он. — Жить буду. За его словами стеной встает: отойди, дай мне прийти в себя, я устал, не уходи, пусть будет хоть кто-то, я не могу больше, я не хочу думать об этом, я хочу заснуть и не просыпаться. Рэйвен молчит, наблюдая за ним и опираясь боком на дверной проем. В третьей арт-галерее давно нет ни одного зеркала, даже из туалета кто-то вынес все, так что она чувствует себя вполне спокойно — никаких ритуалов, никаких кошмаров с изнанки. Когда ты спокоен сам, ты можешь дать спокойствие другому — но не раньше. Так говорил отец. Она подходит к нему осторожно, как нужно подходить к напуганному животному: если бы он на нее смотрел, она бы еще подняла руки в знак своих добрых намерений. Рэйвен доводилось помогать брошенным собакам и утешать забитых, готовых драться до последней капли крови, зверей, и то, как она делала это — одна из причин, по которым тетя Дженис боится ее неподвластным и стыдным страхом.  — Покажи, — говорит она тихо, присаживаясь перед ним на колени. Пол наверняка чистый — уборщицы приходят каждое утро, а кроме нее самой сюда никто не заглядывает. Да и какая разница, будь он даже не таким сверкающим? Правда, уборщицы наверняка будут странно на нее коситься из-за пятен крови, но слухи есть слухи, особого вреда они не принесут. Джеймс упорно молчит и лишь крепче сжимает окровавленные пальцы в своих волосах. Рэйвен приходится самой их вытаскивать — осторожно и медленно, без резких движений. Когда она прощупывает кости, он шипит сквозь зубы и вздрагивает, но не делает попыток вырвать руки.  — Посмотри на меня, — говорит она мягко. — Пожалуйста. Он поднимает покрасневшие глаза и замирает, как заяц перед броском змеи: ударит или не ударит? Он остается перед ней почти беззащитным, согретым только своей отчаянной надеждой, которую готовится вновь спрятать подальше, если и на этот раз будет обманут в ней. Рэйвен молча гладит большими пальцами костяшки его пальцев — ее ладони куда меньше и полностью не обхватывают его рук — и Джеймс молчит тоже, вглядываясь в ее лицо и приходя в себя.  — Пойдем, — говорит Рэйвен, позволяя своим пальцам выскользнуть из его. — Надо вернуться. Мы действительно кое-что узнали. Черты его лица мгновенно замирают: смерть Айронвуд вновь и вновь придавливает его хребет к земле, ломает и без того шаткий самоконтроль, но Рэйвен хочется верить, что он однажды станет цельным и не зависимым от кого-то, кто покажется ему подходящим для возведения на недостижимый пьедестал. Ей хочется верить, что он сделал первый шаг.  — Пять минут, — говорит он хрипло, косясь на умывальник.  — Хорошо, — говорит она, поднимаясь и отходя к двери.  — Росс, — выдавливает он. — Спасибо. Рэйвен коротко кивает и закрывает дверь. Семь шагов до стола и до места напротив напуганной, напряженной Денвер кажутся ей лишь новым кругом старой игры, повторением пройденного; Моника впивается взглядом в ее лицо, будто надеясь увидеть там следы слез, ссадины и синяки — но не находит ничего, и это, видимо, пугает ее гораздо больше. — У тебя есть влажные салфетки? — спрашивает Рэйвен, рассматривая свои испачканные чужой кровью ладони. Моника сует ей пачку и отдергивает руки сразу же. — Спасибо. Она успевает вытереть все перед тем, как Джеймс возвращается из ванной — мокрый и взъерошенный, как искупавшийся в луже воробей — и спешно запихивает грязную салфетку в карман. Выкинет потом, а тревожит Джеймса сейчас видом его крови себе дороже, слишком легко он может сломаться опять. Кай неподалеку заходится мерзким хрипом, похожим одновременно на рыдания и на смех.  — Вы что-то выяснили, — говорит Джеймс невыразительным тусклым тоном. Денвер вздрагивает.  — Да, — отвечает она таким голосом, что понятно: будь ее воля, она бы вовсе не открывала рта. — Джессика не покупала батончики. Но ела ведь. Видно, у кого-то брала.  — Может, у того же человека, у которого брала сигареты, — добавляет Рэйвен, и Моника вздыхает с облегчением. — Правда, сложно понять, у кого.  — Барыги наперечет, и все их знают, — говорит Джеймс, не отрывая потухшего взгляда от стола и от давно въевшегося пятна масляной краски на нем. — Я могу поспрашивать, но не думаю, что они скажут что-то новое.  — А тебе, — Моника косится на Рэйвен, сглатывает и невольно сжимается, чуть отодвигаясь от Джеймса — пусть он даже сидит напротив нее, а не на одной с ней стороне. — Джесс… не говорила ничего про батончики?  — Только что, что терпеть их не может, но они полезные и надо, — отвечает Рэйвен рассеянно. — Кажется, это все. Я могла что-то упустить, правда.  — Пока все выглядит так, будто она действительно ушла сама, — говорит Моника. — Может быть, не одна, но все-таки ее не забирали силой. Ты уверена, что она не намекала или?..  — Она была взбудоражена в последние дни, — Рэйвен слегка косится на Джеймса: заметил или еще нет? Задаст неудобный вопрос или промолчит? Кай шипит неподалеку что-то про глупых добрых девочек, которым самое место в аду, которые должны гореть вечно. — Но про побег она ничего не сказала, в этом я уверена.  — Может, она просто не хотела говорить? — вдруг спрашивает Джеймс, и к горлу Рэйвен подступает горечь: она слишком привыкла к тому, что Джессика сдергивала маску, что открывалась перед ней, что выворачивалась наизнанку, но кто поручится, что за одной маской не нашлось место другой? У нее начинает чуть покалывать виски: люди сложны, неоправданно сложны, даже самые добрые, самые прекрасные, так зачем это все?  — Может быть, — говорит она тихо. — Я попытаюсь вспомнить что-нибудь про батончики.  — Я поспрашиваю барыг, — кивает Джеймс и поднимается со стула — так неожиданно, что Денвер почти подпрыгивает на месте. — Можем встретиться здесь в конце недели и обсудить что узнаем? Моника явно напряжена: одно дело когда твой друг, горя таким пугающим тебя гневом устраивает разнос в туалете в семи шагах от тебя, и другое — тот факт, что тебе надо уходит вместе с ним. Рэйвен не сомневается, что Денвер прекрасно понимает, что Джеймс ничего ей не сделает — ему отчетливо стыдно за себя, чтобы бросаться на кого-то еще — но сердце обычно сильнее разума, а страх цепляется за человека легче доводов рассудка. Пока Денвер лихорадочно придумывает способ отделаться от Джеймса, и пока Рэйвен наблюдает за ними, сцепляя пальцы в замок — старый жест, отгоняющий Кая хотя бы на пару метров — Джеймс внезапно сам поднимается на ноги и, бормоча что-то про странный рисунок в углу, отходит от стола на несколько шагов. Моника коротко кивает ей на прощание и быстро уходит; Джеймс выжидает пару мгновений и идет следом, не обернувшись, уронив что-то смутно похожее на «пока». Рэйвен следит за ним, не отрывая глаз: что будет дальше? Заметил или нет? Спросит или не спросит? Вопросы разрывают ее на части, жгут сомнениями как каленым железом, и когда Джеймс кладет пальцы на ручку двери, а она готова выдохнуть, он вдруг поворачивает голову и поднимает руку.  — Это ты сделала? — спрашивает он, пока Рэйвен напряженно рассматривает целые костяшки без ссадин и кровавых корок. — Зачем? Еще бы она знала. Единственное, что Рэйвен может ответить — мне стало жаль. Единственное, что Рэйвен должна ответить, чтобы не навлечь на себя еще больше подозрений и не начать выкладывать благими намерениями дорогу прямиком в личный ад — в психиатрическую клинику — так это спросить, недоуменно нахмурив брови: о чем это ты, друг Айронвуд? С тобой все хорошо? Ты в порядке? От лживости непроизнесенных слов в горле встает комок тошноты. Рэйвен молча отводит глаза.  — Это ведь ты, — укрепляется Джеймс в своих подозрениях. — Ты… наколдовала что-то, да? Я поэтому потом не чувствовал боли? Я увидел, что все нормально, когда смывал кровь. Я подумал, что у меня с головой не все в порядке. Ей бы надо остановить это, заткнуть его любым способом — в позвоночник впивается знакомый тоскливый страх, пальцы сжимаются и будто опять чувствуют непроглядный холод оконных решеток в месте, в которое она не желает возвращаться, где молчат и ломаются люди, которых боятся и не хотят знать, где правда имеет такое же значение, как и ложь, и где вход так редко превращается в выход.  — Что тебе надо? — спрашивает она резко — куда резче, чем хотела бы. Голос, кажется, готов начать прерываться, и если это и правда произойдет, она уже не остановит Джеймса в его неофитовском стремлении докопаться до правды, какой бы она ни была.  — Я хочу знать, — говорит он, разворачиваясь всем телом от двери и делая шаг к ней. Рэйвен хочется вскочить и броситься куда глаза глядят, но она усилием воли остается на месте. Кай медленно дышит, как перед броском — его дыхание звучит как шаги Джеймса, как щелканье старой дверной ручки, как скрип ножек стула, который Рэйвен придвигает ближе к столу только чтобы чем-то занять руки. Она жалеет, что у нее в руках нет ни блокнота с карандашом, ни хотя бы книги.  — Организм обладает способностью заживлять раны, — отвечает она как можно безразличнее. Кай готов ее защищать, готов оберегать ее ценой всего — и она знает, как он ненавидит себя за это; старый стыд обжигает ее нутро, но сейчас ей не до двойственности чужака с изнанки, которого она умудрилась приручить против собственной — и его — воли.  — За несколько минут? — фыркает Джеймс. — Я не в первый раз разбиваю руки, Росс.  — Так бывает, — отвечает она. — Можешь на всякий случай спросить у медсестер, мало ли они тебе расскажут что-нибудь. Взгляд Джеймса из ищущего и азартного становится злым. Рэйвен тоже начинает злиться: почему ему недостаточно? Зачем ему вообще нужна эта дикая правда, с которой ей приходится жить? Ей действительно просто стало жаль, и она сама себе объяснить не сможет, зачем вообще так глупо подставилась.  — Я спрошу, — говорит он мрачно. — Можешь не сомневаться.  — Удачи, — отвечает она ему в тон. — До встречи в конце недели. Он хлопает дверью так, что кажется, еще немного — и она слетит с петель. Наверняка Джеймс привык рассчитывать собственную силу и этого не произойдет, но все же Рэйвен пристально наблюдает за тем, как дверь снова замирает после такого удара.  — Дура, просто дура, — шипит Кай, пытаясь наверстать упущенную ненависть за те мгновения, что он готовился защищать ее. — Полная идиотка. На что ты надеялась? Что ты собиралась делать? Тебе хотелось доказать, что ты способна быть чьим-то другом?! Ты скучаешь по докторам? Они могут назначить тебе внутривенное питание, если тебя снова будет тошнить от лекарств, и ты будешь лежать, привязанная, вывороченная, а они будут летать вокруг, как стервятники…  — Заткнись! — рявкает она неожиданно даже для себя. До боли хочется кинуть в него что-то — пусть даже блокнот или книгу, но ее руки пусты, а швыряться стульями она не собирается. Рэйвен делает два вдоха, возвращая себе какое-то подобие самоконтроля и, забирая сумку из шкафа, упорно игнорирует лающий, металлический хохот Кая.