Золото и уголь

— Я спросил у барыг, — начинает Джеймс с порога, не размениваясь на приветствия и кивки. Третья арт-галерея почти обнимает его своим полумраком, укрывает от всего мира за дверью, которую он так легко отпускает — пожалуй, он с его стремлением к одиночеству и любовью к разбиванию костяшек пальцев об туалетный кафель, может понять, почему Рэйвен так привязана к этому месту. — Ни у кого из них Джессика сигареты не покупала. Они, конечно, могут молчать, но вроде причин у них нет, так что я предлагаю решить, что она действительно их брала откуда-то еще.  — Ну, как и предполагалось, — вздыхает Моника, кладя голову на скрещенные на столе руки. Она теперь сидит дальше от своего прежнего места — видно, он действительно сильно ее испугал несколько дней назад. Его это слегка задевает: он не хотел, правда не хотел, но что теперь сделаешь? Джеймсу хочется извиниться, но это вряд ли что-то исправить: вспышки гнева не прекратятся, какие бы слова ты ни сказал. — Видно, остается только идти по следам батончиков — их-то купить проще.  — Звучит как сказка про Гензель и Гретель, — пытается улыбнуться он, но его попытки развеять собравшуюся по его вине тучу напрасны: Моника только равнодушно передергивает плечами и отворачивается, рассматривая пыльную ткань, накрывающую один из мольбертов.  — Может быть, кто-то покупал у барыг сигареты, а потом отдавал их Джессике? — спрашивает Росс. У Джеймса при одном взгляде на нее начинают чесаться совершенно здоровые, не запятнанные кровью или ссадинами костяшки пальцев — что она сделала и почему не собирается признаваться в этом? Он действительно спросил у медсестер, бывает ли такое, что ссадины очень быстро заживают, но ему ответили, что срок в несколько минут — полный абсурд, организм попросту не успеет сделать что-либо более весомое, чем свернуть кровь. Одна из них даже пошутила про людей икс и Росомаху, но он уже не слушал.  — Какая-то сложная схема, — возражает Моника, рассеянно барабаня пальцами по столу. Этот звук пока новый, но совсем скоро — Джеймс знает — превратится в навязчивую мелодию, которая будет до дрожи его бесить и в итоге он либо сорвется, либо будет молча терпеть, зверея все больше и больше. Выбор невелик, и оба варианта приведут не к лучшему итогу. Он предпочитает сосредоточиться на Рэйвен — и на чертовой загадке, которую ему не разгадать, не без ее помощи.  — Если она хотела сохранить все в тайне, то вполне простая, — возражает Джеймс. В груди зудит странное чувство, подобие ревности: кому Джесс доверяла настолько, чтобы поручить покупать для нее сигареты? Почему она доверилась не им? Спросить уже не у кого, да и незачем, если подумать. Если не доверяла — так были причины. Может, они казались ей слишком ненадежными, может, она верила, что они каждый день обстоятельно и поминутно рассказывают ее родителям, что она сегодня сделала и как себя вела; паранойя ведь всегда такая непредсказуемая и странная? Стоит ли спрашивать у Рэйвен об этом?  — Да какая разница тогда, — Моника поджимает губы; ее недавнего воодушевления, которое так бесило Джеймса еще несколько дней назад, уже не видать. Действительно ли она потухла, поняв, что все их задумки никуда не ведут — или попыталась не злить его еще больше? От одной мысли ему становится нехорошо, словно он умял что-то просроченное, и Джеймс твердо решает попросить у Моники прощения сегодня же. Она и так нервная, а он точно виноват. Нашелся защитник и помощник. — Мы не найдем того, кто ей давал сигареты. Кто признается в таком?  — А не странно ли, что обо всех людях, знавших Джессику, мы узнаем только после?.. — имя теперь почти слетало с языка, он старался, он повторял его, пока не начинало выворачивать сухими рыданиями, пока оно не превратилось в набор звуков, не имевших к Джесс абсолютно никакого отношения — так, какое-то имя какой-то знакомой девчонки, не более — но слово «смерть» по-прежнему застревало в горле как непроглоченный кусок. Может, однажды и оно будет простым. Но сама смерть ведь никогда не была простой, правда?  — Значит, это должен быть кто-то вроде меня, — сказала Рэйвен. Ее взгляд отчетливо потеплел, и на секунду ему перехотелось спрашивать ее про неразбитые костяшки и ведьминские таланты. — Тихий, замкнутый, кому никто не поверит. Кто-то с репутацией, которая и гроша не стоит против репутации Айронвуд. Меньше, чем любой ученик. Тот, кого обходят стороной.  — Таких можно вспомнить штук пятнадцать, — мрачно отозвалась Моника. Стук ее пальцев по столу уже менял ритм и скорость, и это начинало раздражать. Мгновение, которое Джеймс смотрел на Росс и видел только симпатичную девчонку, готовую помочь, растворилось в этом стуке, и рвение докопаться до правды о необъяснимом охватило его с новой силой. — Она могла бы подойти к любому. На самом деле меня больше смущает, что в итоге она выбрала тебя для того, чтобы рассказывать все о своей жизни.  — Это просто, — пожимает плечами Росс. — Я не буду рассказывать, потому что мне это не нужно. Я знаю, почему меня избегают и не хочу этого менять. Она это понимала. Хотя я не думаю, что в первый раз она вообще думала обо мне, все произошло спонтанно.  — То есть нам нужен кто-то не с лучшей репутацией среди учеников и учителей, — начинает Моника, загибая пальцы и привычно высокомерно вскидывая брови. — Кому мало кто поверит, потому что у него нет дара убеждения, потому что ему не особенно и хочется верить и слова которого Джессика могла бы опровергнуть одним своим словом. Еще он должен быть ее другом и должен быть готов на многое ради нее, потому что обычные замкнутые люди не станут покупать сигареты под угрозой вылета только для того, чтобы кому-то их отдать. Повисает странное, жуткое молчание. Джеймс бледнеет.  — Вы обе тронулись головой?! — рявкает он, размеренно дыша, как когда-то пытался его научить психолог — и чувствуя, что воздуха всего мира не хватит для того, чтобы погасить его бешенство. — Да, конечно, я им и был, таскал ей сигареты, потому что кто же поверит, что я не курю, а потом еще и убил ее. А еще я любил батончики, и она их ела ради меня! Ничего не упустил?!  — Ну, Рут не удивилась тому, что ты куришь, — неловко отзывается Моника, избегая его взгляда и переплетая пальцы в замок так сильно, что костяшки белеют. Видно, она думает, что сейчас он подойдет к ней для того, чтобы схватить за волосы и ударить, что ему стоит. — Другой вопрос, что барыги, наверное, точно знают, что ты ничего не покупал. Если только ты сам не придумал дополнительное звено, и кто-то третий не покупал сигареты, чтобы отдать их тебе.  — А вот это уже слишком сложная схема, — вмешивается Росс. Она смотрит на Джеймса напряженно и внимательно, не особенно напуганная — просто готовая принять удар, если доведется или предотвратить последствия. — Так мы можем перебрать всю школу, каждый раз добавляя перекупщика. Такие сложные конструкции обычно не выдерживают собственного веса. Ему становится горячечно стыдно — до того, что хочется отмыться. Вот его подруга и его вроде-не-подруга, и обе даже не ставят под сомнение тот факт, что он ударит, если его разозлить. Пожалуй, он впервые чувствует нечто вроде понимания: да, от такого и правда хочется сбежать, вылезти из собственной кожи и не быть самим собой. Джеймс хочет спрятать руки за спину, будто бы от этого он перестанет быть известным драчуном, готовым свернуть нос любому задиристому мальчишке. Будто бы от этого он перестанет злиться даже на то, как Моника стучит пальцами по столу.  — Простите, — выдавливает он из себя, чувствуя, как сильно печет лицо: наверняка он покраснел похлеще помидора, ну и черт с ним. Почему слова извинений так тяжело произносить? — Я просто… Неважно. Простите. Моника смотрит на него с искренним изумлением — даже стучать пальцами перестает — и он снова отводит взгляд, не желая краснеть еще сильнее. Искоса он поглядывает на Росс: как отреагирует она? — и Рэйвен слегка улыбается. Почему-то ему становится чуть спокойнее.  — Ладно, — Моника нервно откашливается и улыбается с заметным облегчением. Он невольно замечает, как расслабляются ее плечи. — Все в порядке. Правда.  — Можем вернуться к обсуждению, — кивает Рэйвен, но в уголках ее губ все еще дрожит теплая улыбка. Она действительно милая, когда не наводит свою жуть, думает Джеймс невольно. — Значит, лучше решить, что там было одно звено?  — Максимум два, — вставляет Джеймс, нервно потирая шею и затылок. Он садится на стул так, будто он по меньшей мере электрический, а его фамилия Ванцетти. С другой стороны, его не собираются убивать — может, он сам по себе сейчас сгорит от стыда?  — Двое, — подытоживает Моника. — Завязанные друг на друге и только один знает, что сигареты для Джессики. То есть у нашего мистера Икс появляется неплохой друг, который тоже готов ради него на что-то пойти. В результате этот человек оказывается самым чистым — барыги его не знают и он даже не сохраняет сигареты, так что он ничем особенно и не рискует.  — Вот поэтому я и не хотела добавлять третьего, — задумчиво добавляет Рэйвен. — Схема выглядит слишком странно, если у человека уже есть хороший друг, готовый на все ради него, нет?  — Мистер Икс? — фыркает Джеймс. Вопреки его ожиданиям, его гнев почему-то не поднимается снова, набирая силу с каждым новым вдохом. Ему… спокойнее. — Ты устроила себе марафон Джеймса Бонда?  — Ну, ты же не Бонд, — ехидно отзывается Моника, и он с теплотой замечает, что ей тоже стало куда легче, чем было до того. — Приходится искать других Джеймсов. Росс слабо улыбается, и ему приходит в голову, что она чувствует себя скорее неуютно, чем радостно: были ли у нее друзья, с которыми она шутила, была ли она когда-то в компании, привыкла ли она к перебрасываниям слов до того, пока они не станут блеклым набором звуков, повторение которых будет вызывать только смех? Нет. Скорее всего, нет.  — Тогда что делаем? — безнадежно спрашивает Моника, запрокидывая голову и рассматривая тонущий в полумраке потолок. Джеймс не хочет предлагать включать свет, раз ему ближе всех до выключателя — лучше пусть все останется так, как есть. — Будем составлять списки тех, кто покупал сигареты постоянно и пробивать по одному?  — А какой смысл? — отзывается он, вздохнув и облокачиваясь на стол. — Ну, достанем мы имена — но мы и так никого из настоящего окружения Джессики не знаем, так что ничего они не скажут. Может, лучше попробуем через учителей что-нибудь выяснить?  — Из учителей подходит только мистер Браун, — замечает Моника, хмурясь. — Но мне не верится что-то, что он таскал ей сигареты, знаешь ли. Она у него писала работы по биологии, но уж не настолько они были близки. Как-то это…  — Неправдоподобно, — бесстрастно роняет Росс. — Ага. Моника неуверенно вздыхает.  — А мистер Браун ведь сейчас повез Олдридж куда-то, да? — вдруг спрашивает Джеймс. Мысли складываются карточным домиком: соседка Джессики тоже ведь любила биологию, но именно Джессика ездила с мистером Брауном по конференциям и именно ее работы всегда первыми выставлялись на конкурс. Олдридж довольно закрытая, никогда не поймешь, о чем она думает, может, именно она и… Нет, думает он. Перестань. Ты видел Эмили вообще — она не то что монтировку, она и молоток, наверное, с трудом поднимет.  — Они скоро вернутся, — говорит Моника, явно ухватывая его мысль и загораясь идеей. Моника, думает он, будто действительно устраивала себе марафон просмотра Бонда — как-то она слишком быстро зацепилась за Эмили, будто за роковую отравительницу или русскую шпионку; кого там еще впихивали в фильмы? Джеймс не очень-то хорошо помнит. — Вот и спросим — а Эмили ведь все дни ходила какая-то притихшая… Джеймс сильно сомневается, что Эмили может быть тише, чем она есть — это как Росс, которая может молчать, наверное, сотню-другую лет и не испытывать никаких неудобств. Олдридж он вообще помнит не очень хорошо — хмурая, спокойная, светловолосая и почему-то похожая на кролика. Но спорить с Моникой он не собирается: радуется и радуется, чем больше зацепок они проверят, тем лучше, верно ведь? В полицию не пойдешь с рассказами о том, что погибшая не любила батончики и откуда-то доставала сигареты — Рут уж так точно не пойдет болтать, а не то подведет себя под отчисление, в пансионе с этим строго; Джеймс и не знает, сколько нужно для того, чтобы полиция им поверила: ему кажется, они спихивают в одну большую коробку сотни металлических деталей и, когда они доберутся до нужной массы, как-нибудь сами соберутся во что-то единое и правильное.  — Значит, Олдридж, — говорит он задумчиво. — И мистер Браун. То есть забыли про барыг?  — Можешь походить и составить списки, — ворчит Моника скорее для вида, чем из раздражения: монотонные занятия всегда нагоняли на нее тоску, а от людей она привыкла шарахаться и прятаться за спиной Джессики. — Лишним уж точно не будет.  — Могу, — соглашается он неожиданно легко для себя. Кажется, эта энергия и его зацепила следом — но он хотя бы будет делать что-то важное, что-то по-настоящему необходимое, а не ныкаться из одного угла в другой, как брошенный пес и разбивать руки об стены, потому что не разбивать невыносимо. Разбитые костяшки возвращают его мысли к Рэйвен, внимательно-спокойной Рэйвен, наблюдающей за ними обоими чистыми и ясными глазами; Джеймс думает: что она умеет? Джеймс думает: не идем ли мы с Моникой по этому пути с такой уверенностью и таким азартом из-за того, что она околдовала нас? Не испытывала ли Джессика тот же самый азарт, когда решала убежать из пансиона в никуда? Джеймс думает: не чувствую ли я сейчас себя так ясно потому, что нахожусь рядом с ней? Настороженность выпускает клыки, впрыскивает в него яд подозрения — но слова не идут с языка, как бы ему ни хотелось начать этот разговор; тут Моника, слишком воодушевленная для самой себя, тут их детское расследование, тут настойчивый холодок, порой проходящий по позвоночнику и тут невесомый и почти неощутимый призрак той, иной Джессики, о которой он и не подозревал месяц назад — та Джессика могла впутать его в историю о сигаретах, та Джессика могла заставить забитого и отчаянного человека стать ей другом и приносить ей то, что она хотела, та Джессика могла убедить учителя делать что ей нужно, и та Джессика искренне говорила только с Рэйвен Росс, замкнутой ведьмой из третьей арт-галереи. За ее золотой маской было слишком много угля, и Джеймс чувствует себя так, словно он по самые локти залез в давно остывшее кострище — но выбора у него уже нет; либо откопает бриллиант, либо пропадет насовсем, разбитый своими попытками. Он думает, что же сказать, как спросить заново, как вытащить из Росс откровенность — она ведь тогда испугалась, она тогда замкнулась, она понятия не имела, что ей сказать и сделать, но именно этот страх защищал ее лучше любого доспеха; ее молчание закрывало ему все пути. Если бы он умел разговаривать, если бы смог осторожно все выяснить, было бы куда как проще, наверное. Или Рэйвен успела привыкнуть к подобному любопытству? Нет, вряд ли. Скорее всего, она не ему первому лечила руки, но предыдущий был очень-очень давно. Мгновение Джеймс пытается вспомнить: Рэйвен вообще уезжает из пансиона на каникулы или остается здесь как можно дольше — и тут же понимает, что нельзя вспомнить то, чего ты не знаешь. Можно спросить. А можно не спрашивать. Вряд ли от этого что-то изменится. Тишина третьей арт-галереи укрывает их покрывалом сумерек, и ему почти хочется заснуть. Словно в подтверждение его мыслей Моника зевает и потягивается, часто моргая.  — Ладно, тогда сегодня можем разойтись, — говорит она. — Как приедут мистер Браун и Эмили, надо будет поговорить с ними. Кто-нибудь вызовется добровольцем? Я не хочу.  — Ты уже говорила с Рут, — замечает Джеймс. — Забирай уж всю комнату.  — Это будет выглядеть подозрительно, — сопротивляется она. — Конечно, ходит и расспрашивает всех, как журналистка. Да и хватит, в конце концов, я вообще-то болтала с людьми больше вас двоих вместе взятых.  — Мы с Эмили немного знакомы, — роняет Росс задумчиво. — Я могу попробовать. На мгновение Джеймса ошпаривает бредовым видением: Рэйвен зачаровывает Эмили, та признается в убийстве Джессики и бредет в пустоту деревянными ногами, упираясь в землю пустым невидящим взглядом. Он отгоняет его усилием воли — и ловит на себе задумчивый взгляд Рэйвен, слишком пристальный для случайного.  — Почему нет, — произносит он быстро и гладко. — Я все равно ее не знаю, так что вариант не хуже.  — Значит, договорились, — Моника кривовато улыбается, поднимается со стула и снова потягивается, будто ее отвлекли от дремы. — А с тебя списки барыг, раз вызвался сам. И смотри не пропускай имена, даже если их весь пансион знает.  — А ты тогда чем займешься? — фыркает Джеймс, отвлекаясь от Росс — смутная тревога будто бы отступает на два шага, затаившись, чтобы вцепиться в него чуть позже. — Вернешься к марафону Бонда?  — Неа, — Моника поджимает губы. — У меня, между прочим, учеба. Курс повышенной сложности.  — Не заучись, — бросает Джеймс, едва она выходит за дверь — желание оставить за собой последнее слово все еще звенит в его висках, навязчивое, как предложения продавцов-консультантов. Моника раздраженно бормочет себе что-то под нос, но возвращаться не в ее стиле. Его взгляд против воли возвращается к Рэйвен.  — Нет, — произносит она коротко до того, как он успевает хотя бы открыть рот. — Я не собираюсь это обсуждать.  — Твои ведьмовские чары? — фыркает он. — Или твою нелепую придумку про заживление ссадин. Я ходил к медсестрам.  — Рада за тебя, — отзывается она так же бесстрастно. Ему кажется: еще несколько минут, и он не сможет выдержать ее взгляда, слишком уж неуютно становится. — Но я все еще не собираюсь говорить об этом.  — Ты бы могла вылечить Джесс? — спрашивает он, не обращая внимания на все предупреждения. — Тогда, в переулке? Если бы была там? Рэйвен упорно молчит, сжав губы так сильно, что они превращаются в тонкую линию. Джеймс выжидает, чувствуя, как старая ярость поднимается в нем волной не гнева, но силы — а ее не бывает слишком много, не когда Рэйвен буравит его цепким взглядом и игнорирует все вопросы, какие он может задать.  — Я могу сидеть здесь, пока у тебя не кончится терпение, — предупреждает он мрачно. Росс молчит, не меняя ни позы, ни выражения лица. — Я серьезно.  — Я знаю, — отвечает она в конце концов и поднимается со стула. — Поэтому я уйду сама. Джеймсу кажется, будто его надули в простейшей игре в три лепестка — и когда Рэйвен уходит, он остается сидеть и пережевывать свою пиррову победу, без ответов, но с ворохом старых загадок.