Золото и уголь

У Джессики достаточно обязанностей — она лучшая ученица, лучший организатор и еще во многом лучшая, потому что такова ее роль. Ей даже повезло — она хотя бы достаточно умна и привлекательна, чтобы маска сидела ровно, и она не хочет думать о том, что было бы, будь она дурой с пустым взглядом и капающей изо рта слюной. Что ж, она бы не была золотой девочкой пансиона. Мысль оставляет во рту привкус мерзкий, как после рвоты — Джессике невольно вспоминаются все те разы, когда она засовывала два пальца в рот, чтобы не терять свой образ, чтобы не толстеть и выглядеть как воплощенное изящество, как она выкидывала свежие йогурты в мусорную корзину и, закатывая глаза, сетовала на свою неудачливость: ну надо же, отравиться двумя подряд — это какой-то нонсенс! Наверняка Рут не поверила ей; как-то раз Джессика увидела, как Рут роется в их мусорном мешке — конечно, у нее мгновенно нашлась отговорка про потерянный важный чек, но все-таки волноваться не было лишним. Один слух о том, что Джессика Айронвуд — сумасшедшая анорексичка мог изменить все. Но Рут была либо слишком добра, либо правда искала чек, либо ожидала подходящего момента для вытаскивания козырей, но этот момент никак не наступал — и Джессика понятия не имела, какой из этих вариантов хуже. Тем не менее, у нее было не так много времени для того, чтобы думать над этим; у Джессики всегда было достаточно обязанностей, но есть очень важная, которой нельзя пренебрегать: дневник. У каждой милой девочки должен быть дневник. Есть и у Джессиики, он шаблонно пастельных цветов, с безликим котенком на обложке и красивой кремовой лентой для закладки. Джессика пишет в дневнике очень много: если напишет мало, будет подозрительно, а не писать нельзя, потому что если кто-то втайне и будет читать ее дневник — а такой возможности нельзя упускать — то он увидит только то, что и должен увидеть. Золотую девочку со смеющимися глазами. Джессика рассеянно крутит ленту между пальцев. Дневник постоянно хочется разорвать на клочки, сжечь, смотреть, как все сгорает к чертовой матери — он будто душит ее, пожирает заживо, не оставляя ничего кроме углей. Джессика поджимает губы и сильнее стягивает толстую белую нить на своей руке. Ей нельзя резать себя — это можно заметить. Ей нельзя глотать таблетки — упаковки не спрятать. Но можно запираться в комнате, пока никого нет, стягивать на руке нитки для подшивки и чувствовать боль — много боли, еще больше, столько, сколько пожелаешь. Как-то раз Джессика обожглась разбавленной кислотой в кабинете химии и долго еще обдумывала то, как можно было бы выкрасть ее; проблемой были бы следы, но черт, как бы приятно было жечь и резать себя вместо того, чтобы просто сдавливать кожу и затем прятать быстро проходящие следы под длинными рукавами. Кожа Джессики так отвратительно чиста, что ей хочется сделать множество надрезов, вылезти из нее и убежать куда глядят глаза. Но Джессика не имеет права. А еще у Джессики есть дневник. «Дорогой дневник», пишет она, потому что так пишут все милые спокойные девочки, которым не хочется совать два пальца в рот и обливаться кислотой. Если этот дневник найдут, подумают то, что и должны подумать — хорошая девочка пишет о всяких дневных событиях, хорошая девочка не смеется и не плачет больше необходимого, хорошая девочка живет замечательной жизнью, какую стоило бы пожелать каждой. «Сегодня я говорила с Моникой насчет панд — кажется, она задумалась над их непростой ситуацией. Если так, я очень рада: Моника чудесная и наверняка могла бы изменить мир к лучшему». Разумеется, думает Джессика зло, Моника бы многое могла сделать, если бы не жила в своей собственной скорлупе, к которой внешний мир имеет весьма отдаленное отношение. Монике насрать что на панд, что на экологию — но она, как и любой запуганный ребенок, готова принять руку помощи, которую ей протягивают; Джессика знает, что золотая девочка и хорошая подруга не думала бы об этом, но ей это даже нравится: мотивы Моники, помноженные на ее нежелание быть ведомой и подчиняться дают слишком чистую смесь без множества мелочей, из которых строится та же Рут. Джессике нравится чистота. Джеймс тоже чист — в другом роде. Как и желание Моники быть принятой, так и несдерживаемый гнев Джеймса затмевают собой все остальное: их око бури очевидно для Джессики так, будто она видит его в самый лучший в мире микроскоп. Она знает: золотая девочка не подумала бы так. Но Джессика бессовестно рада оттого, что у Моники и Джеймса отвратительные родители. «Я ходила к Рэйвен в третью арт-галерею. Не понимаю, почему люди относятся к ней так настороженно: она очень милая девушка. Я надеюсь, что однажды все увидят, как ошибались в ней, и все мы будем хорошими друзьями.» Она раздраженно цокает — последняя фраза отчетливо переслащена, прямо-таки речи Белоснежки. Есть грань допустимого, и если уж она перешла за нее, надо размазать четкие линии как можно шире, авось будет незаметно. Она спешно дописывает. «Впрочем, нельзя не видеть, что Рэйвен сама не очень хочет знакомиться с кем-то. Она довольно замкнутая. Люди вроде нее — нонконформисты? — редко вписываются в окружение, так что остается только надеяться на то, что она найдет себе подходящее.» Джессика перечитывает слова, сжимая нить еще туже и начиная ее вертеть; она знает, когда надо остановиться, чтобы не осталось ожогов, и этот момент еще очень далек, так что можно насладиться настоящей болью. Это — первый раз, когда Рэйвен появилась на страницах идеального дневника, и ей кажется, что даже ее имя отбрасывает смутную тень на бледно-бежевые страницы. Было бы логично, будь ее фамилия Блэк. Самое главное — не выдала ли Джессика слишком многого? Не выдала ли она того, что уже долгое время ходит к Рэйвен прокричаться и перестать носить маску, которая уже должна была по всем прогнозам прилипнуть к ее лицу намертво? А она ведь наорала на Росс в этот раз, думает Джессика. По-настоящему наорала, попросту сорвалась, как полная дура, и как же потрясающе это было: знать, что даже после этой бешеной истерики, после того, как маска спала, обнажив гноящееся нутро, которое не вычистить ничем, Рэйвен будет все так же бесстрастно спокойна, как и все разы до этого. Джессика как-то читала, что люди выстраивают свою жизнь вокруг чего-то неизменного, и что падение неизменного на смене эпох обычно является причиной массовых самоубийств и потери смысла жизни — и если бы она хоть раз отвечала искренне, она бы сказала, что ее неизменным могла бы стать Рэйвен. Странная Рэйвен, чуждая Рэйвен, которая, по слухам, умеет напускать порчу и варит наркотики в третьей арт-галерее; Рэйвен, о которой ее соседки говорят только обернувшись вокруг пару раз для верности и рассказывают такие небылицы, какими старшие пугают малышей у костра — но Джессика попросила ее не рассказывать о себе, и оттого так легко было закрывать глаза на все и думать, что Росс и правда какой-то неупокоенный дух, у которого попросту не может быть колебаний. У Джессики много обязанностей, и большинство из них — те, которые она взвалила на себя сама; ноша золотой девочки, которая так тяжело давит и так норовит соскочить с плеч, но от которой не избавиться. Джессика должна организовывать мероприятия, вести собрания в клубе, агитировать в защиту редких видов животных, рассказывать родителям о том, как же хорошо ей в пансионе и нагромождать неуютное молчание между ними восторженными рассказами о своих днях, один лучше другого. Еще Джессика должна читать множество психологических статей и изучать множество личностных тестов, чтобы выбирать верные ответы, когда их штатный психолог снова решит проверить их самооценку, чувство тревожности и прочий бред — как-то раз она чуть вышла за границы допустимой нормы пессимизма, и у нее был очень напряженный разговор с родителями; слава богу, получилось списать все на страх будущего и влюбленность в парня из своего класса. Потом пришлось имитировать остывание чувств, но это было лучше раскрытия бесконечного обмана. «Меня пугает будущее. Мое собственное, моих друзей, мира в целом — что мы будем делать, если вымрут занесенные в охраняемые виды животные? Что мы будем делать, зная, что мир изменился из-за нас? Я понимаю, что люди часто заняты только своими конфликтами, но есть ведь то, что куда важнее, не правда ли?» Говоря откровенно, Джессике наплевать. Мир может хоть утонуть в Тихом Океане весь — может, тогда ей будет проще. Можно ли чувствовать себя грязной, когда тонешь? Надо бы обдумать эту мысль, может, получится придумать что-нибудь для ежегодного выезда на реку, а там уже можно придумать судорогу, которой свело ногу. Может, ее даже не успеют достать, и она наконец-то отдохнет. Джессика закрывает дневник и медленно разматывает нить на своей руке — уже почти дошло до ожогов, хорошо, что она сумела остановиться; что-нибудь такое же восторженно-наивное и доброе до тупости она сумеет дописать и завтра, она не раз уже расписывала дни задним числом. Джессика прячет нить на самое дно коробки, кладет дневник в ящик тумбочки так, чтобы его можно было обнаружить как только откроешь — и думает, неотступно думает только об одном. Под водой не надо вести дневник.