Выбравшие Дом

Вопрос о выделении отдельного кабинета для дежурного воспитателя неоднократно обсуждался на совещаниях и педагогических планерках, но упорство Лося тормозило окончательное принятие решения. Он считал, что дети должны иметь личное, никем не контролируемое время. Ральф и Щепка думали по-другому, но их не слушали. Как результат: они поочередно ночевали на неудобном диванчике в учительской всю неделю за исключением выходных. Лось возился со своей мелюзгой и свято верил, что его авторитет распространяется и на старшие группы, и никак не мог усвоить того, что они его любят, иногда по-доброму посмеиваются, но к послушанию и дисциплине это не имеет никакого отношения. Ральф сидел, закинув ноги на рабочий стол, и думал о том, что значит это неожиданное перемирие, как расценивать совместные танцы и общие посиделки стай на Перекрестке. Щепка-оптимист считал, что это начало примирения, Ральф опасался, что это начало открытой войны. Стук в дверь был скорее тонким видом издевательства, чем вежливостью. Дети Дома ходили в учительскую, как в свои комнаты, и наличие двух замков и накидного крючка изнутри их не останавливало.       — Что надо? — грубо спросил Ральф у Хромого, отворившего дверь.       — Можно позвонить? Если бы дверь была просто заперта на ключ, то, достав один из множества дубликатов, что имелись в обеих стаях, они бы пришли сюда без всякого спроса. Он был помехой. Хромой вкатил коляску Седого и подкатил того к телефону, стоящему на подоконнике. Сиреневому Крысуну надо было договориться об отъезде со своей роднёй. Ральф поморщился — ему не доверяли. Он мог бы сам позвонить родителям Седого, назначить дату отъезда и обговорить все условия, но ему этого не позволили. Сам не ожидая от себя, он понял, что ему обидно. Почти семь лет забот и трепыханий, чтобы под конец узнать, что ты не достоин даже того, чтобы набрать телефонный номер из записной книжки. А то, что он уже несколько дней только и делает, что звонит и пишет родителям и опекунам этих «милых» деток, информирует про выпускной день, когда и как можно будет приехать за своими чадами, никому не интересно. Объясняет по полчаса некоторым, кто он и что от них хочет, с трудом выговаривая настоящие имена своих подопечных, листая личные дела, а иногда изо всех сил сдерживаясь, чтобы не начать орать на этих предков, что за несколько лет абсолютно забыли, что у них где-то еще есть дети. Седой, повернувшись спиной, уже накручивал диск старого, грязно-желтого телефона, а Хромой уселся напротив, рассматривая Ральфа, как экзотического жучка, наколотого на булавку. Ральф злился, понимал, что это глупо, и всё равно злился.       — Последние деньки на прощание? — он кивнул в сторону Седого, который, прикрыв трубку рукой, что-то бубнил, ссутулившись в коляске. Хромой пожал плечами — вот как хочешь, так и понимай. Ральф отвернулся, глядя в окно. Он терял связь с ними, терял доверительные отношения и понимание. Они запирались в свои мирки, как черепахи прятались в панцирь, и чем дальше, тем больше это походило на его первый выпуск. Правда, тогда у него было всего лишь чуть больше года, и куча собственных педагогических комплексов и амбиций. Его, как новобранца, кинули в бой, доверив командовать отрядом, который имел свои планы по тактике и стратегии, наплевав на методики и знания вновь обретенного командира. Он очень быстро понял, что всё, чему его учили в институте, можно выкинуть в ведро, вся эта заумная научная теория, советовавшая «подняться до уровня ребенка», не стоила выеденного яйца. Такое чувство, что педагогическая профессура видела детей либо крепко спящих и от того очень милых, либо празднично-глянцевых, нарядных и благовоспитанных, как картинки в парадной витрине. К концу своей первой недели работы в Доме ему очень хотелось съездить в свой институт, чтобы уточнить у завкафедрой педагогики, каким образом ему надо дорасти до уровня ребенка, пославшего его на три буквы? Или каким боком он может применить культурологический подход в воспитании к тому, кто рисует на стенах туалета картины экскрементами и кровью, предварительно вспоров себе руку и навалив кучу на полу? Пять лет, потраченных для получения бесполезных знаний.       — Всё, что тебе нужно — это любить их, понимать не обязательно, — так говорил Лось, — принимать каждого таким, какой он есть. Как любить и принимать засратого Гогена, Ральф так и не смог уяснить. Любить безусловно, как Лось, только по принципу, что они обделенные дети — не умел, да и не хотел. Но он научился их понимать, по крайней мере, ему хотелось так думать.       — За мной приедут во вторник, ближе к вечеру, — оповестил его Седой, откатываясь от окна.       — Я подготовлю необходимые бумаги, — кивнул Ральф. Наверное, надо было проявить больше участия или сочувствия, а может радости, что в его группе нашелся доброволец, решивший покинуть Дом без воплей о кошмарной Наружности, но у него не было желания для этих фальшивых игр. Посидев с минуту, разглядывая собственные руки, такие нереально белые в свете люминесцентных ламп, будто они вырезаны из бумаги, Седой достал солнечные очки и надел их.       — Я сам вернусь, — сказал он Хромому и укатил, оставляя следы шин на паркете. День догорал, бросая алые отблески на окна Дома. Со стороны можно было подумать, что в здании бушует пожар, ревёт жадное пламя, пожирая дряхлую постройку, а на деле было очень тихо.       — Что значит это ваше перемирие? В стайном сообществе светловолосого горбуна считали опасным, а медперсонал называл его злым мальчиком. Мальчиком его могли назвать только Пауки, смотрящие исключительно в медицинские карты, исписанные арабской вязью неразличимых букв. Опасным он был только для тех, кто лез на открытый конфликт с ним. К счастью, таких было очень немного.       — Похоже я переиграл сам себя, Р Первый, — Хромой отвлекся от созерцания заката за окном. Ральфу не нравились такие взгляды, которым сейчас на него смотрел его воспитанник, как будто решал, будет ли Ральф помехой, или нет.       — В чем была суть игры? — на самом деле Ральфу было наплевать. Вот наплевать и всё. Он просто отчаялся достучаться до кого-либо: директора, Лося или других воспитателей. Он ежедневно отбирал ножи, бритвы, кастеты и заточки, но его детишки снова обзаводились этим добром буквально на следующий день. Как будто в Доме работал оружейный завод, регулярно снабжавший необходимым всех нуждающихся.       — Просчитать других игроков на три хода вперед.       — Как в шахматах? Хромой кивнул и, взяв без спроса пачку сигарет, закурил. Вечернюю тишину неожиданно прорвало музыкой, рвущейся снизу из подвала Дома, от которой казалось, что стены вздрогнули и сдвинулись ближе, стремясь защититься от режущих звуков электрогитары.       — В чём ты ошибся?       — Посчитал себя умнее других.       — А это не так? — Ральф тоже закурил, садясь прямо. Хромой покачал головой и усмехнулся, не разжимая губ. Почему-то остро захотелось заорать, схватить тяжёлую хрустальную пепельницу со стола и рассадить её об стену так, чтобы осколки осыпали сидящего напротив парня. Посмотреть на его удивление, смешанное с сиюминутным страхом и, может быть, поинтересоваться: предвидел ли он этот ход? Хромой отодвинул пепельницу на другой край стола. Солнце садилось и в учительской становилось все темнее и неуютнее, снизу доносились глухие отзвуки басов и невнятный гул.       — Почему не идешь на танцы?       — Сейчас пойду. Надо бы спуститься и проверить тёмные углы, в которых наверняка припрятаны бутылки с отвратительным пойлом, забрать травяные косячки, пригрозив окончанием дискотеки досрочно, или закрыть в Клетку курящих, но Ральфу было лень. Вернее, ему не хотелось смотреть на эту дерготню в разноцветном свете убогой цветомузыки, чувствовать за спиной острые улыбки и пристальные взгляды. А еще это грозило тем, что кто-то из девиц повиснет, хватая за руки, уговаривая станцевать с ними медленный танец, а неудачливые кавалеры будут злобно пыхтеть вдоль стен.       — Я хочу дать тебе совет, Р Первый, выслушаешь? Первый выпуск, окрестивший его этой дурацкой кличкой, обращался к нему исключительно на Вы. А ему хотелось установить доверительные отношения, он пытался с ними шутить, придумывал мероприятия — всё впустую. Эти, которых он взял малолетками, за семь лет жизни бок о бок, начали ему тыкать после исполнения шестнадцати. Не все, конечно, и не всегда. Чаще всего наедине, когда говорили с ним тет-а-тет. А теперь это тыканье его раздражало, заставляло нервничать каждый раз, когда кто-нибудь нарушал принятую субординацию.       — Ты не путаешь адресата, советчик?       — Не путаю. Не лезь в драки, Ральф, они закончатся и без твоего участия так или иначе. Это опасно.       — Ты никак волнуешься за меня, Хромой?       — Мне бы не хотелось, чтобы с тобой что-то случилось, Р Первый, что-то плохое, — Хромой встал и нарочито аккуратно поставил на место стул, — это бы меня огорчило. А мое огорчение может отрицательно сказаться на здоровье других людей. Ральф выпрямился. Что это: угроза или предупреждение? Конкретно ему или всем воспитателям? Он смотрел в искривленную спину заместителя Черепа и старался придумать такой вопрос, на который можно получить более-менее внятный ответ.       — Я спущусь через полчаса, — он так ничего и не придумал.       — Не надо, — Хромой обернулся от входа, — сегодня там всё будет спокойно. Дверь закрылась, лязгнув замком. Ральфу тоже хотелось лязгнуть зубами, укусить себя побольнее из-за собственного скудоумия и нерасторопности мыслей. Он взглянул на часы — девять вечера, подошел к окну — машина Януса стояла на парковке — значит длинновязый паук на суточном дежурстве. К черту! Он поверит Хромому на слово и просто пойдёт, поговорит с адекватным, здравомыслящим человеком, который не выискивает подсказок и сообщений среди исписанных стен, не ищет скрытых подтекстов в каждом слове, не контролирует свои мысли, боясь, что их услышат, а всего лишь делает свою работу. «Я становлюсь параноиком, — думал Ральф, шагая по коридору в сторону Могильника, — я зачем-то закрываю кабинет, зная, что у них есть ключи. Воображаю, что держу ситуацию под контролем, хотя ни грамма не понимаю в их расстановке сил. Я боюсь упустить момент, боюсь, что станет слишком поздно, а мне говорят, что волнуюсь на пустом месте. Наверное, единственное, что я могу — это надраться с Янусом и пустить всё на самотек и больше ничего. Но я всё ещё глупо надеюсь на хороший исход».