***
Он не пробуждается медленно. Он просто без сознания, а следом – уже нет. Здесь нет особой разницы, каких-то изменений – разве что в том, как воспринимают его другие, а об этом он и так никогда особо не беспокоился. Его грудь перемотана тугими бинтами. Не ради исцеления – просто, чтоб не закапать кровью эти чудесные дорогие простыни. Проклятия больше нет, и ощущение тяги и давления в ране спало, так что он начинает заращивать дыру. По его обнажённым конечностям всё ещё ползут чёрные вены, и его глаза абсолютно черны, когда он смотрит на чародейку, сидящую в ногах его кровати. Спиной к нему. Она не знает, что он очнулся. С исцелением раны он возвращается в своё тело, ощущая себя горячим воском в форме для отливки – хочется отвердеть и принять, наконец, форму, но никак не получается правильно. Чёрные вены уходят, но его глаза остаются тёмными. – Привет, – говорит он, и голос его отзывается эхом в изобилующем пустотами теле. Чародейка замирает, застанная врасплох, но быстро собирается, поворачиваясь к нему. На её груди и животе – свеженарисованные узоры, и он с интересом косится на них. – Ты очнулся, – заключает чародейка, медленно поднимаясь, стараясь казаться больше, чем она есть. Хаос окутывает её в свои объятья, словно старый друг, так, как редко он встречал в других чародеях и чародейках – слишком напуганных, слишком потерянных, слишком жадных, – и он держит спину ровнее. – Да, – отвечает он. Обычно он куда болтливее, но сейчас с него будто сняли кожу, и он говорит издали, откуда-то из глубины своего тела. Ему бы хотелось выскользнуть обратно в бессознательное состояние. Сделать своё тело покорным и восприимчивым. Заполнить углы своей формы и высохнуть, пока у него не получится хотя бы на мгновение притвориться, что он подходит под эти рамки. – Ты же– – Мне не нравится, что ты заколдовала моего друга, – обрывает он её, медленно моргая чёрными глазами. Со словесным фильтром у него всегда были проблемы. Чародейка поднимает бровь – изящество и сила в одном движении. Впечатляет. – И откуда же тебе об этом знать? Ты ведь спал, – её слова звучат обвиняюще, но не голос. Лютик думает, что она ему очень даже нравится. – А спал ли? – вопрошает он, и его губы растягиваются в улыбке – слишком тонкой, слишком узкой. Чародейка щурит свои фиолетовые глаза подозрительно, отворачивается, чтобы отойти к другой стороне кровати, будто крадущаяся пантера. – Ты не человек, – говорит она и вдруг фыркает, закатывает глаза. – Ну естественно. Энергумен? – Я был бы очень благодарен, если бы люди перестали меня так называть, – ворчит он, надувшись, и снова откидывается на спинку кровати. – Тогда, демон? – Что ж, достаточно близко, – он пожимает плечами, устраивая руки на коленях. – Явно кто-то достаточно сильный, чтобы сразиться с джинном и выжить, – замечает чародейка. – Я знаю, что желания принадлежат не тебе. Я знаю, что они у Геральта, хоть он и твердит обратное. – Скорее всего, он просто пытался объяснить мою рану, – кивает Лютик. – Сказал мне, что джинн вывернул твоё желание наизнанку, – охотно объясняет чародейка. – Что ты пожелал, чтоб твоё сердце никогда больше не было разбито. – И это меня он называет драматичным. – А теперь, когда он сделал всё, что мне было нужно, он ждёт меня там, откуда я легко могу его вытащить. – Ага… – Лютик запинается, оглядывая в целом вполне симпатичную комнату. – Где Геральт? Чародейка усмехается презрительно, каким-то образом сохраняя прежнюю красоту, и отвечает: – Что такое? Значит, ты всё-таки не всё на свете знаешь? – Конечно же нет, Й̶͙̠̝̮͈̜̃͋͝е̵̡̖̐̈́̈́н̷̝̩̹̖̻̼͂́̀͗́͋͘н̷͓͓̰̞̫̺̍̈́̊̚͜͠ё̴̡̳̳̳̜̳̩ф̴̙̦̽͆̃̂̋̀̐̊ͅе̸̮̂̌̓̓р̷̢̨̮̰͙̣̣̑̒̋, – чародейка вздрагивает, стоит ему вытащить её имя из бездны, из её груди, из прошлого, настоящего и будущего. – Если бы я знал всё на свете, я бы и не заморачивался с жизнью в ваших мирах. Это было бы слишком скучно. Йеннефер срывается снова к ногам его кровати, и в глазах её – огненный шторм, что ждёт момента сорваться с поводка. Она смотрит на него зло, заглядывает в те осколки его, что всё ещё помнят агонию. – Либо ты мне поможешь, – говорит она – предупреждает, приказывает. – Либо я пойду и заберу твоего ведьмака, и использую джинна. – Ты никогда не понесёшь ребёнка, Йеннефер из Венгерберга, – спокойно и легко отвечает он, соскальзывая в сторону и садясь на край кровати. Его дублет и сорочка отсутствуют – скорее всего, слишком запятнаны чёрной жижей, чтобы можно было их восстановить, – и он начинает разматывать бинты, опутывающие его грудь. Его кожа снова цела, не видно ни шрама, но он всё ещё ощущает его. Размытый и исчезающий. Разлом, что разгладится со временем. – Что, прости? – Йеннефер едва ли шепчет, пламенеющий шторм внутри раскаляется так, что она покрывает себя льдом в борьбе с ним. – Ты не имеешь… ни малейшего понятия, что мне– – Тебе знакомо схождение сфер? – перебивает он, явно не в настроении для… что бы тут ни происходило. – Что? Конечно, да! – Йеннефер огрызается резко, словно метнув ледяные осколки. – Я предшествовал ему. Предшествовал твоим убеждениям и книгам. Твоим клеткам и твоей сути, – его голос низок, он смотрит прямо на чародейку, сворачивая испачканные в черноте бинты. Тёмные, как его глаза, вены снова появляются на его плечах и руках. Это приятно. Знакомо. – Я прожил больше жизней, чем ты можешь себе представить. Я познал душевную боль, ярость, горе, эйфорию. Я был матерью, отцом, убийцей, спасителем. Не говори, что я не понимаю, ибо я понимаю лучше, чем кто-либо ещё, – он делает вдох, который ему не нужен. – Говори прямо. Твоя дикая ярость не будет услышана, пока ты её не обуздаешь. – Порядок для моего хаоса? – скалится Йеннефер, в глазах её – память, на которой Лютик не задерживается. – Меч для твоего рыцаря, – поправляет её он. – Коса для твоего жнеца. Ты покрываешь себя им. Словно бронёй, за которой ты прячешься, когда вместо этого он должен быть оружием в твоих руках. Йеннефер молчит и смотрит на него гневно, и план её разваливается на части прямо перед ней, но она не замечает. Её разум движется, меняется, приспосабливается. Обдумывает. – У меня отобрали мой выбор, – рычит она через какое-то время. – Украли его. – Что-то отобрали, – соглашается Лютик, потому что в чём-то она права. Не все нити прошлого и судьбы Йеннефер сходятся на ней. – Но этот – нет. Её взгляд взлетает к нему, и она шагает вперёд, будто угрожая. Словно желая причинить вред. – Именно твой выбор привёл тебя к этим последствиям, но как раз это и больнее всего, не так ли? – говорит он, и голос его меняется, уплотняется и пузырится в его глотке, пока руки его чернеют подобно глазам и венам. – В твоей боли всегда был виноват кто-то другой. В том, что тебя бросили. Оставили шрамы, которые никто не видит. Ты привыкла к этому. Привыкла отдавать контроль над своей жизнью кому-то ещё. Не ты суёшь меч им в руки, но ты обнажаешь собственную шею. – А ну, тихо, – рычит Йеннефер, делая ещё шаг к нему. – Но вдруг у тебя, наконец, появляется выбор. Твой собственный, только твой. Выбор, у которого есть последствия, но ты принимаешь их, потому что он твой. Ты думаешь, будто отбираешь назад свой контроль. Ты думаешь, что владеешь собой. И тем не менее, все твои действия – это мольба о помощи. Просьба возмездия. Призыв к жалости. – Заткнись. – Ты – это ответ, Йеннефер из Венгерберга! – ревёт он, и окна трясутся в рамах, свечи гаснут, мох вырастает на камнях. Он замолкает, глядя на разъярённые лавандовые глаза прямо перед ним, и успокаивается. Он скрывает свои вены, свои когти, но оставляет глаза. – Ты так легко можешь стать действием. Ты не хочешь вернуть свою утробу. Ты не хочешь дитя. Ты хочешь быть любимой, но при этом отказываешься полюбить себя сама. – Кто сказал, что я не люблю себя? – выплёвывает Йеннефер, склоняясь к Лютику, который только смотрит на неё со своего места на кровати. Совершенно спокойный. – Ты носишь очень красивую маску. Я знаю, что это такое, ведь вся моя жизнь – это маска, – отвечает он и поднимается. Йеннефер делает шаг назад, будто ожидая, что он бросится на неё, но он просто стоит перед ней, предлагая ей свою вытянутую руку. – Я жил, будучи матерью детям, которым никогда не давал жизнь, – произносит он, и голос его мягок, прохладен, словно иней на траве, и Йеннефер буквально вздрагивает. Смотрит распахнувшимися глазами. – Как это? – требует она пояснений, снова приближаясь, но не принимая предложенную ей руку. – Есть много способов. В одних – суррогатное материнство. В других – усыновление и удочерение. Любовь – в каждом из них, – говорит он, и Йеннефер сжимает губы в тонкую линию – очевидно, ей не нравится его ответ. Лютик щурится на неё. – Ребёнок не обязан любить тебя. Заботиться о тебе. Более того, он и не станет, если это всё, что ты от него хочешь. Но если ты любишь себя и отдаёшь другим любовь, она всегда вернётся к тебе. – А что же насчёт того, чтобы я «владела яростью, как оружием»? – отрывисто интересуется Йеннефер. – А разве ты не можешь обладать и тем, и другим? – склоняет голову Лютик. Оба молчат, и рука его всё так же протянута к ней, а её аура – такая мутная. Затуманена невысказанным. Тяжёлыми размышлениями. Планами, что она, как ей кажется, так искусно от него скрыла. Мощью и открывшимися возможностями. Она смотрит на него яростно, и в глазах её – дикий пурпурный огонь, когда она медленно тянется к нему и принимает его руку.***
После случившегося в Цинтре Лютик старается навещать чаще. Полуденные тени длинны, и ночь коротка, отчего ему куда легче просачиваться сквозь улицы, аллеи и людей незаметным чужому глазу. Они не видят, как он приходит, не замечают, что он уходит, но они смирились с его существованием. Что он здесь. Что он никому не желает зла. Калантэ попыталась вышвырнуть его из замка первые пару раз, что он оказывался перед ней, стоило ей обернуться, но каждый раз, как стража оттаскивала его к воротам, они обнаруживали себя с пустыми руками, пока взбешённые вопли их королевы разносились по залам. Эйст считает его забавным. Лютику нравится Эйст. Паветта всегда видит в нём то, чего не замечает никто, видит тень его тени, голос, что змеёй сворачивается у него под кожей, который она приветствует, словно старого друга. Он всегда играет для неё свои лучшие песни, уверяет её в том, что душа в её утробе сильная и яркая. Потом же, когда Цирилла приходит в этот мир, он поёт и для неё, и она смеётся над его фокусами. В её сути живёт хаос – такой же, как у её матери, только пока не озлобленный попытками подавить его, и она растёт, не страшась ничего – ни мальчиков, ни мечей, ни его тёмных глаз. Она смеётся, когда Лютик возникает за спиной стражника, пугая того, стоит ему повернуться. Она просит его сделать «ту штуку» и смотрит, как рука проскальзывает под его кожу, словно отодвигая занавеску, и натягивает оболочку. Он исторгает из себя черноту, чтобы распугать её учителей, когда она устаёт от занятий. – Ты балуешь её больше, чем я, – улыбается Паветта, пока она и Дани готовятся к путешествию по морю. Лютик чует смерть, ощущает её в глубине своих глаз, знает, что они не вернутся, и цинтрийские тени наполнятся горем и слезами, алыми, словно кровь. Он чует бездну, накрывающую его, – и для него это будто посмотреться в зеркало. Для него эта бездна – будто он сам. – Кто-то же должен, – отшучивается он, улыбаясь, сверкая голубыми глазами. – Она же принцесса, – Паветта закатывает глаза. Лютик ничего не отвечает. Он ничего, ничего, ничего не отвечает. Только прощается.***
– Отличные новости, Геральт! – восклицает Лютик, выходя из дома мэра навстречу ведьмаку. – Я завёл себе нового друга! Ты же уже встречал Йеннефер? Прекрасную чародейку? Ту, что околдовала тебя и натравила на парочку дипломатов? – Меня бросили в тюрьму из-за неё, – рычит Геральт, выглядя одновременно и сомнительно, и словно лакомый кусочек. Лютик ещё не разу не видел его таким упакованным в кожу до этого дня. – Очаровательная женщина, не правда ли? – он замечает, как Геральт поглядывает куда-то вниз. Поначалу он думает, что тот смотрит на новую рубашку, что выдала ему Йеннефер, и разглаживает её, наслаждаясь вниманием, но затем понимает, что ведьмак, скорее всего, озабочен чем-то другим. Он тянется к распахнутому воротнику чёрной сорочки и демонстрирует свою обнажённую грудь. Что-то загорается в Геральте, но он давит это ощущение настолько яростно, что даже Лютик не успевает его разглядеть. – Я в полном порядке. Как и был до этого, – он улыбается, и Геральт фыркает, отводя взгляд. – Ну а теперь, перейдём-ка мы опять к теме нашего джинна. Надо разобраться с твоими последними двумя– – Одним. У меня осталось только одно желание, – поправляет его Геральт. – Взорвал башку стражнику. – Неоригинально, но ладно, – усмехается Лютик и чувствует, как джинн надувается от возмущения. Он даже не пытается скрыть ухмылку – ему-то уже ничего не грозит благодаря первому желанию Геральта, – Значит, насчёт третьего, и последнего желания… У меня есть идея, – его усмешка ширится хищно, и он бросает короткий взгляд за спину, на дом, где чует раздумья Йеннефер. Её заклятье развеялось, стоило Лютику коснуться её кожи, и она приняла это, хоть и не без возмущения. Хоть она и не передумала, ей о многом предстоит поразмыслить. Он ощутил это смятение в её мыслях – огонь, раскаляющийся добела, но сжимающийся в одну точку. Его это беспокоит. А сладить со своим беспокойством он никогда не мог. – Это, конечно, твой выбор, но выслушай меня сначала… – он снова поворачивается к ведьмаку, который наблюдает за ним внимательно, стоя ближе, чем необходимо. – Я переживаю по поводу того, что она может натворить. Я переживаю, что она успеет страшно навредить себе прежде, чем успеет превзойти себя прошлую. Ты должен хорошо продумать свои слова, но… – Ты хочешь, чтобы я отдал ей своё желание, – заканчивает за него Геральт, глубоко в раздумьях, тоже поглядывая на дом мэра. – Конечно, выбор твой, и ты правда должен ну очень внимательно следить за своими словами, но я думаю– – Хорошо. – Хорошо? – Хмм. Лютик подозрительно щурится, глядя на Геральта и прощупывая его разум. Его душу. Ему любопытно. Не так, как когда ему попадается особо необычный контракт. Здесь что-то более лёгкое, приятное. Что-то, что не вписывается в рамки того, что Лютик знает о Геральте, но в то же время так знакомо покалывающее кожу. Это… Ох. Геральт очарован. Он пытается сдержать улыбку, но та просачивается сама собой. Она не счастливая. Она режет болью. Геральт делает шаг назад, складывая руки на груди и закрывая глаза, обдумывая, как именно он хочет произнести своё последнее желание. Размышляет он долго. А затем губы его складываются в шёпот, и сила, разворачивающаяся в воздухе, практически сбивает их обоих с ног. Буря обрушивается на землю, искажается и ревёт. Что-то вцепляется в пространство – словно якорь зацепляется за камень. Буйно, непокорно. Ломаясь и собираясь заново. Оно тащит с неистовой силой, сплетая в себе лёд и пламя. Тень Геральта растягивается до самого солнца. А затем джинн исчезает. Лютик чувствует его пульсацию снова, пока тот не освобождается окончательно, и потоки воздуха уносят его вверх, вверх, вверх. Эту эйфорию можно ощутить на кончиках пальцев – яркую, словно перья птицы. Освежающую, как ветер. Тёплую, будто домашняя еда. Свобода. Лютик смотрит вверх, в голубое небо, где облака собираются как в шторм, но не обещая грозу, а Геральт вдруг делает резкий вдох. Лютик смотрит на него, затем переводит взгляд на дом мэра. Окна потрескались от силы высвобожденного джинна, но он не думает, что нужно волноваться. И всё же Геральт проскальзывает мимо него, бросая низко по пути в здание: – Встретимся у Плотвы. Цепь – якорь, пробивающий камень, удерживающий корабль в бушующих волнах, – исчезает вслед за Геральтом. Лютик моргает. Что бы там джинн ни сделал, к нему это явно никакого отношения не имеет… Но каким же тогда было последнее желание Геральта? И как мог исказить его джинн ради собственного жестокого веселья? Ощущение наконец-рядом-столкновения-одержимости-страсти-удовольствия-боли-агонии выбивает воздух из лёгких Лютика, и он отшатывается, смотрит на дом в полном шоке. Эйфория, но совсем другого рода. Физическая. Та, что копится, и копится слишком быстро. Слишком порывисто. Он знает это чувство. Разделяет его. Наслаждается им. Но оно же заставляет что-то внутри него вскипеть и свернуться клубком, исказиться до тех пор, пока не вопьётся в его позвоночник. Оно тянет его вены словно нити марионетки. Сжимает его сердце, душит его артериями и когтями. Почему? Почему так больно? Почему ему не плевать? Он движется, не двигаясь, мир под ним кружится и меняется, пока его не выбрасывает в цветочное поле на другом конце света. На континенте, что давно забыт и заброшен. Его разрывающееся сердце слишком болит, и он падает на колени, поднимает чёрную когтистую руку и засовывает её в собственную грудь. Рёбра крошатся стеклом, алая кровь льётся наружу, становясь чёрной. Его кожа и глаза – чёрные, чёрные и ещё чернее. Не просто вены – всепоглощающая тень пожирает его плоть. Пустое эхо живого мертвеца. Он вырывает свои лёгкие, отбрасывая их подальше, и с диким воплем вытаскивает сердце наружу. Он кричит, и кричит, и кричит, чёрная рвота, суставы и руки лезут из его глотки, груди, позвоночника, конечностей. Груда ничего и всего одновременно. Единственная рука вытянута вперёд – пальцы её слишком длинные, – и кажется, будто её не касается то, как извивается и вопит то, что от него осталось. Его алое сердце, всё ещё бьющееся, лежит в его ладони – оно ждёт, и болит, и никак не уходит. Он так жаждет конца, но он ведь не может возжелать сам себя. С ужасающим, нечестивым хрустом он тянет руку обратно, удерживая своё сердце у дыры, в которой оно раньше билось. Боль. Боль. Столько боли. В этом только его вина. Не нужно было привязываться. И поэтому он здесь. Убей середину. Закончи уроки. Путешествие – это смерть. Конец – это ничто. Забери его обратно. Забери его. Забери меня обратно.***
Когда он приходит в себя, он снова цел. Его грудь чистая и розовая, словно свежая рана, ну, или человек – он забывает. В его руках нет никаких органов – только грязь и пепел. Слёзы текут по его лицу. Они на вкус как океан. Он стоит на коленях, скорчившись, в поле смерти и разложения – мёртвые цветы свисают над огромными трупами. Руки – больше, чем здания – вморожены там же, где пали, вдалеке. Рёбра изгибаются арками над его головой, укрывая его. Он поднимается и оборачивается – и его нет, он улыбается, Плотва рядом и ржёт, приветствуя его, мир вокруг снова зелен и свеж. Где-то вдалеке стоит дом мэра, но ему нет до него дела. Вместо этого он гладит кобылу ведьмака и ждёт. Ждёт. Ждёт. В̶̰̆с̸̪͂е̵̢̎г̸̻̃д̶̺́а̶̗̓ ̸͈͋ж̴̛̭д̷̙̓ё̶͉̌т̷̢͛.̵͖͠.