***
И всё равно ему нравится Йеннефер. Все голоса – его, но некоторые любят высказываться вне очереди в его голове. Они говорят ему, что он должен ненавидеть её. Ненавидеть за то, что она забрала то, что никогда ему и не принадлежало. За то, что она приняла то, что ей предложили. Вместо этого он выбирает любовь. Эта любовь жжёт на каждом его вдохе, словно угли. Она всё пытается найти способ вернуть свою утробу. И каждый раз «очень кстати» Геральт оказывается неподалёку. Он приходит ей на помощь, когда всё летит к чертям, ну, или отговаривает её от совершения какой-нибудь глупости. После этого они удаляются в комнату в каком-нибудь постоялом дворе, а Лютик вырывает собственное сердце, свои лёгкие, глаза, печень. Он выдирает из себя то, что болит-морозит-жжёт, кричит, пока его позвоночник не сворачивается змеёй, а деревья в лесу, где он прячется, не умирают. Он не знает, как справиться с этой болью – быть отвергнутым без отвержения. Но винить он может только себя. Ему было дозволено быть рядом с теми, кого он любил, только тогда, когда они не знали о его истинной сути. Но те, кто знают… Они ненавидят. Ненавидят. Они пахнут как его собратья. Ему повезло, что Геральт и Йеннефер до сих пор не бросили его. Поэтому он кричит и рвёт себя самого, извиваясь и исходя трещинами, пока не приходит в себя – и ничего не меняется. Он вернётся в город, с улыбкой на лице и сияющими голубыми глазами, и будет играть для людей, весёлый и всеми любимый – пусть и всего лишь на мгновение.***
– Знаешь, ты ведь хороший человек, – говорит ему Йеннефер однажды в один из тех редких моментов, когда они с Лютиком встречаются сами по себе. Они пьют вино, и Лютик чувствует у себя на языке все года и трагедии, что оно застало. – Я не человек, – отвечает он, отпивая вина. – Намёк понят, – чародейка пожимает плечами – ей нравятся их разговоры. – И тем не менее, ты хороший. Он замирает на мгновение, глядя на цепь. Якорь. Как она вьётся вокруг её шеи и тянет, тащит, требует – это ведь он с ней сотворил. Это его вина. – И это тоже не про меня.***
– Если ты можешь залечить любую рану, то почему у тебя шрам на бедре? – спрашивает у Лютика Цири в один из его визитов . Сейчас зима, и большинство людей прячутся в своих норах, спасаясь от холодов. Его же зима совершенно не беспокоит, и он уходит в запретные земли. Забытые земли. А иногда он навещает своих друзей. – Его мне оставили множество жизней назад, – отвечает он, сидя на краю кровати юной принцессы и пытаясь её убаюкать. – Особое оружие ранило меня, и теперь этот шрам со мной навсегда. – Даже в новых телах? – Даже в новых телах. – Значит… – Цири теребит край своего мехового одеяла, размышляя. – Когда ты умрёшь от старости и вернёшься, мне просто нужно будет найти кого-то с таким же шрамом? – Верно подмечено, – Лютик гордо улыбается, отчего Цири буквально светится. – Увы, таким же, как раньше, я не буду. С каждой новой жизнью я получаю новое тело. Я заполняю его собой и ношу, как костюм, и порой актёры забирают частички своих персонажей с собой. – Даже это тело? – Да, принцесса. – Какой же ты тогда на самом деле? Звенящее эхо в твоём черепе – ничто становится чем-то становится ничем – колокола войны в ушах ребёнка – горящие трупы танцующие в погребальном костре смеющиеся над живыми – скорбь по ненавистному другу – точка между звоном в твоих ушах и звоном в твоих костях – тень в уголке твоего глаза – отрежь руку порезавшись бумагой – Лютик качает головой. – Не думаю, что тебе понравится.***
Лютику редко приходится спасать Геральта. Тот более чем способен позаботиться о себе сам – сама его плоть будто история всего, что он пережил, – но порой даже ему нужна помощь. Чудовищ, там, больше, чем ожидалось, к примеру. Или же они крупнее, чем обычно. Или что-то странное вьётся вокруг, сбивая их с ритма. Обычно, когда всё заканчивается, они стоят после бок о бок, и в воздухе витает запах пота, кишок и серы. Но не так, как в этот раз, впрочем. Так не бывает никогда. Эти люди – не наёмники. Они слишком хорошо подготовлены. Слишком много знают. И явно специально натренированы. Им известно слишком много о том, как ослабить ведьмака. Лютик чует остатки яда в забытой Геральтом кружке, когда спускается из их комнаты, где готовился к выступлению. Раньше Геральт ждал его, но сейчас его нет, и Лютик долго, очень долго смотрит в кружку. У яда не было запаха. Такого, какой могло бы учуять живое существо. Его действие медленное – дуновение неторопливой смерти – и достаточно сильное – бой барабанов войны – даже для ведьмака. Он сминает кружку в своей руке, его глаза наливаются чёрным, и он начинает тянуть. Вытягивать воспоминания из умов людей, дергать и рвать, и искать ответы, пока последний человек в трактире не падает под гнётом его силы – все они живы, но безмолвны. Он чувствует, как расходятся по телу вены. Расползаются. Ветвятся, пока всё его тело не истекает чернотой. Он забывает свою форму, забывает обо всех ограничениях и делает шаг. Во всей деревне не слышно ни единого звука – тела лежат на земле, у каждого вздымается и опускается грудь и закрыты глаза. Секунда уходит у него на то, чтобы вспомнить, как двигаться – слишком много рук, когтей, ног, глаз, зубов, – но тут он шагает, и вот он уже не в деревне. Он смакует вопли душ не-наёмников, вырывая их из тел. Чужая плоть плавится, кости крошатся, и он держит каждую из одиннадцати душ в каждой из рук, наслаждаясь их мучениями от созерцания его сути. – М̷͈̓о̷͉̻̝̀̓л̴̨̬̖́̍͝и̸̠̏т̶̥̈͝е̸̙̟͚̎с̷̼̋̊̕ь̴̢̞̪͆ ̵̖̭̋с̸͇̤̠̒̏в̷̼̳͛̓̕о̴͈͑̏и̶͈̫̗́͑͝м̴̢̰̠͊̿̀ ̴̡͇̓̎б̶̘̔̌̚о̶̤͐̄г̷̡̗̟̒͑а̷̧̼͛́м̶̬̽̍͗,̶̱̤͑͌ – его крик пронзает саму суть, и небо сотрясается, земля выгибается, луна рыдает. – О̷̳̔н̴̹̀̓͝й̶̤̦̹̈́ ̶̲͕̔͌͐б̴͉͓̅о̸͎͛̉я̵̰̬͌̇т̷͚͆̾с̷̩̓͑͠я̴̹͍͌ ̶̡̭͂̀м̷̞̞̚е̸̛̤͜ͅн̴̨͚̍я̷͓̄̚ ̵͖̩̋͛б̵̬̈ӧ̷̞л̵͖̞̥̓̍ь̷͉͉͖̓̉ш̵̨͉̬͐е̸͍̇̌,̶̜͋ ̴͎̗́͂̊ч̶͈́̃͌е̷̯͙̍м̵̡̀͝͠ ̷͖͝в̴͕͒̅͜ы̵̢͈̾͜.̷̨̰̽̈͠ Он пожирает их, окутывая извивающиеся души чернильной тьмой, и ощущает, как внутри пульсирует сила. Он так давно не чувствовал голода, но это – словно самый край соблазна. Памятуя о более важных вещах, он отталкивает это ощущение. Согнувшись, он внезапно оказывается под землёй, в клетке рядом с лежащим ничком ведьмаком. Геральт не шевелится, но его органы работают слишком быстро – пытаются избавиться от яда, засевшего внутри. Он умирает, и не-наёмники забрали его, чтобы ни один лекарь не мог ему помочь. Лютик поднимает так-много-рук и кладёт поверх тела Геральта, вытягивая яд, подталкивая его к своим ладоням. Геральт дёргается, заходится в судорогах, пока чужеродная субстанция дрожит и движется внутри него. Лютик тянет её вверх, вверх, вверх… Затем открывает рот и сплёвывает яд на землю. Он отстраняется, потряхивая запястьем будто его свело, и пытается вспомнить, как должно выглядеть нормальное лицо, пока Геральт потихоньку начинает шевелиться. Когда ведьмак открывает глаза, Лютик полагает, что уже вернул своё тело, что оно правильной формы и соответствующих пропорций, так что он, вроде как, улыбается мягко, глядя в золотые глаза. – Ну привет, спящая красавица, – шепчет он, и Геральт щурится на него в непонимании. – Ой, прости-прости. Это сказка из совсем другого мира. Потом тебе её расскажу. Как ты себя чувствуешь? Тошнит? Голова кружится? Что-нибудь нужно? – Чтобы ты замолчал, – бурчит Геральт, и голос его куда более хриплый, чем обычно, но Лютик замечает, как дёргается уголок его губ – да он просто издевается над бардом. – О! Прекрасно! Тогда в следующий раз мне стоит просто оставить тебя на милость сумасшедших убийц ведьмаков, верно? – презрительно фыркает Лютик, настойчиво игнорируя усмешку распластавшегося на земле ведьмака. – У тебя слишком много глаз, – замечает Геральт через минуту, всё ещё ухмыляясь, и Лютик моргает сразу семью глазами. Ой, точно, у людей-то глаз всего два… – Вот же чёрт, – ругается он, стирая лишние пять глаз из реальности. Вот они, плюсы того, что Геральт знает о его истинной натуре, – он всегда может указать ему на странности в его поведении. Или на то, что у него слишком много каких-нибудь частей тела. – И что бы я без тебя делал? – Не хотел бы я знать, – тяжко вздыхает Геральт, наконец поднимаясь на ноги. Он хмурит брови, разглядывая бесформенный труп одного из не-наёмников в углу, но Лютик только отмахивается. Да, думает Лютик, я бы тоже не хотел этого знать.***
Лютик знает, что Борх – золотой дракон. – Я знаю, что ты – золотой дракон, – говорит он мужчине, сидящему в своей комнате в таверне. Тéа и Вéа вскакивают со своих мест – они явно удивлены, учитывая, что ещё секунду назад его тут не было. Борх же, тоже удивлённый, остаётся сидеть на кровати и улыбается ему. – А я знаю, что ты – Ангел, – отвечает Борх, давая знак расслабиться своим человеческим телохранителям. – Или тебя лучше назвать Павшим Ангелом? – Я настолько же Ангел, насколько Демон, – говорит Лютик, и от улыбки в уголках его глаз собираются морщинки. Ему всегда нравилось встречать на своём пути кого-то, кто куда старше, чем все эти смертные. Порой они даже предавались воспоминаниям вместе. – Как ты можешь быть одновременно и тем, и другим? – спрашивает Тéа, угрожающе щурясь. – Так, что я – ни то, ни другое. Просто так меня проще всего описать. – Тогда что же ты такое-то? – спрашивает теперь уже Вéа, приподняв бровь, и Лютик улыбается, качая головой. – ---------, – его губы шевелятся. – Ты ничего не сказал, – обвиняюще говорит Тéа, и вот уже Борх посмеивается вместе с Лютиком. – Он-то сказал… Но вот наши разумы не в состоянии воспринять то, что мы сейчас услышали. Даже мой разум не может, – услужливо объясняет Борх, и Лютик цокает языком, складывая из пальцев «пистолеты» и «стреляя» в него. Так, стоп. Не-не-не, здесь же не приняты «пальцы-пистолеты». О, хотя, может, тогда он мог бы «изобрести» их… – Золотой дракон, который охотится на зелёного дракона. Мне кажется, тут что-то нечисто, – Лютик хмыкает, внезапно оказываясь рядом с Борхом. Тéа и Вéа вскакивают, хватаясь за мечи, но Борх опять останавливает их, улыбаясь. Кажется, его это забавляет так же, как и Лютика. – Слышал когда-нибудь поговорку «Держи друзей близко, а врагов – ещё ближе»? Этот зелёный дракон… в общем, она – моя пара. И она… Лютик смотрит на гору несуществующими глазами, слышит громовые раскаты её рождения – рёв земель, что столкнулись, словно две армии, и хлынули, будто волны, заполняя собой пространство, где она теперь стоит. Душа дракона – очень могущественная штука. Древняя, но не совсем так, как Лютик. Более старинная, чем эльфы, чья история изувечена и забыта, льётся через край горем, яростью и желанием выжить. Даже угасая, драконья душа – яркий свет на краю этого мира. – Она умирает, – говорит Лютик, переводя на Борха чёрные глаза. Чёрные и такие грустные. – Она умрёт за ночь до нашего прибытия, если яд так и останется в её теле. Борх хмурится, но тут же успокаивается, сделав глубокий вдох. – Человек по имени Овцеруб подложил этот яд в мёртвую овцу. Меня не было рядом, когда она… Лютик кладёт руку ему на плечо и мягко улыбается. – М̸̭̉ю̷̪̑р̶͖̌г̶̣̌т̵͚͋ӓ̵̜́б̸̊ͅр̴̙͊е̵͚̏к̴̹̾к̵̟͠е̶̣̽, – он узнаёт имя зелёного дракона из ветра, из огня, из её снов. – Она так мне нравится, а ведь я даже не встречал её! Сколько в ней жизни, силы! О, а какие истории она может поведать. Я бы с радостью написал о них песни. – Она была бы рада, – соглашается Борх – ему явно нравится говорить о своей паре в более позитивном ключе. Тéа и Вéа уселись за ближайший стол, хмурясь, но с любопытством наблюдая за ними обоими. – Фу, прошедшее время, – усмехается Лютик, – Из чего же, интересно, сделан этот яд… – он тянется вперёд и ощущает его на языке, в глубине своей глотки, чувствуя, как он горит внутри, пока его позвоночник не стекает в желудок, – Болиголов, определённо. Сера – о, а вот это мне знакомо – и каменноугольная смола. Мерзкая штука. Морозник, белладонна и… – Лютик останавливается, заходясь в кашле, будто кошка с застрявшим в горле комком шерсти, пока не выхаркивает в свою ладонь нечто мелкое и истекающее чернотой. Он рассматривает это нечто и хмыкает. – И гвозди, видимо… Радостно улыбаясь, он поворачивается к слегка обеспокоенному Борху. Кажется, это маленькое представление было слишком даже для дракона. – Прекрасно! – весело говорит он, поднимаясь, и кланяется всей комнате. – Думаю, это всё, что мне было нужно. Увидимся на горе! Он не ждёт их ответа или требований остаться и объяснить своё странное поведение. Он просто исчезает через секунду, оказываясь в просторной пещере на вершине горы. – Ну здравствуй, Мюргтэбрекке, – говорит он едва живому дракону, свернувшемуся вокруг своего яйца. – Очень рад встрече!***
Несмотря на постоянную смену тел, каждому из которых он позволяет дожить до своего конца прежде, чем перейти в следующее, он всё ещё способен вспомнить свои образы из прошлого. Он никогда не забывает их – разве можно забыть, когда они выжигают раны в его памяти, ностальгические шрамы, что он нанёс себе сам? Впрочем, эти образы никогда не бывают точными. Они ведь воспоминания воспоминаний о воспоминаниях. Образы искажаются и теряют фокус в своём бесконечном продолжении, и у него никогда больше не получается верно их повторить. Но он уже был драконом до этого – тысячу лет назад, – и это всё, что ему нужно, пока он взмывает в небо над охотниками – больше, чем гора, на которую они поднимаются, и сотня ревущих воплей вырывается из бесчисленных ртов. Жидкая чернота сворачивается вокруг костей – слишком-белых, слишком-больших, слишком-много, – пытаясь притвориться плотью, но сползает с них кусками, и лезет обратно, обвивает их заново. Он парит в небесах, сотрясая под собой землю, и деревья кланяются ему будто рыцари, а он исчезает за горизонтом. А затем он делает шаг, и вот он уже рядом с Геральтом – снова симпатяга-бард, человек, и на лице его светится улыбка, пока он наблюдает за паникой, что посеяло его появление среди охотников. – Ты – моё наказание, – говорит Геральт, не глядя на него. – А ты – зануда, – отвечает он, всё ещё улыбаясь, и глаза его сверкают, когда их с Борхом взгляды встречаются, пока Йеннефер не отвлекает его. – Я заплачу тебе кругленькую сумму, если ты так сделаешь над Аретузой, – ухмыляется чародейка, шагая рядом с ним. – Можешь не отвечать. Цену обсудим потом. Лютик ухмыляется ей, но вдруг замирает на секунду, теряя форму, и оглядывается на остатки лагеря охотников. Ох, неужели его не было целый день или даже два? Он как-то потерял счёт времени. – Твой рыцарь мёртв, – произносит он, чувствуя смерть где-то на задворках разума Йеннефер и кинжал одного из Рубак. Значит, его убили. Пока он опорожнял кишечник. Да уж, подходящая гибель для напыщенного рыцаря. – Да, – без улыбки отвечает Йеннефер, и Лютик чуть качает головой. – Я так и не понял, зачем он вообще был тебе нужен. В тебе мощи на десятерых. – Или же она могла пойти с нами, – ворчит Геральт, и Лютик чувствует, как ломается ребро, вонзаясь ему в сердце, как оно проворачивается и ввинчивается, пока кровь не заполняет его грудь, а следом и глотку до краёв. – А вот это–, – Йеннефер будто уже собирается огрызнуться на него, но сдерживается. Глубоко вздохнув, она просто… уходит, ощущая, как невысказанные слова танцуют у неё на языке. – Ты её разозлил, – хмыкает Лютик, а Геральт рычит от раздражения, прежде чем сбежать вслед за ней, используя хаос, что устроил Лютик, как отвлекающий манёвр, чтобы оторваться от остальных, пока есть возможность. Краснолюды же и Рубаки всё пытаются решить, идти ли им дальше, но Лютик знает, что всё уже давно решено. Терять им нечего, а в случае успеха их ждёт воистину роскошная награда. Даже зная, что впереди может поджидать тварь, что уже стоит рядом с ними, они не откажутся от своей затеи. Такие люди пугают. Они – словно заготовка для будущих монстров, что носят их кожу, говорят их голосами и взывают к их убеждениям. И это худший вид чудовищ, на самом деле.***
Рубаки лежат у его ног в луже крови, и чёрные глаза неотрывно смотрят в идущие по багрянцу круги, словно мертвецы всё ещё говорят. Геральт и Йеннефер ушли с краснолюдами, Борхом, Теей и Веей по «короткой дороге». Лютик же только широко улыбнулся и отказался идти с ними. Краснолюды ещё не совсем озверели. Отчаялись, да, но они просто хотят жить. Жить счастливо и припеваючи. С ними можно договориться. Рубаки же хотели только крови, и души их грызлись друг с другом задолго до того, как они присоединились к охоте. Лютик разобрался с ними, чтобы те не представляли и тени угрозы его друзьям. И издохли они бесславно. Издохли в его цепкой хватке – что агония, что раскаяние – всё впустую, – хватаясь за жизни, что сами же и разрушили. Он нагибается и вытягивает из горстки оружия, что осталось от них, окровавленную флейту. Он смотрит на неё, и в нём зреет сожаление – но оно принадлежит не ему.***
Борх, настоящее имя которого – Виллентретенмерх, лежит, свернувшись, рядом со своей парой, когда Лютик делает шаг и оказывается около их пещеры. Мюргтэбрекке – симпатичный зелёный дракон – поднимает голову при виде него, щуря глаза в ухмылке, и вид у неё весьма довольный. – Вы оба ужасно милые, – говорит Лютик, и Теá и Веá, готовые сражаться, от звука его голоса практически вываливаются из теней, в которых прятались. Увидев его, они смотрят грозно, осуждая его вид, но всё же расслабляются, и теперь на него пялятся оба дракона. Ты вернул мне мою пару, слышит Лютик где-то внутри себя – голос золотого дракона ясен, словно туман, посылая рябь сквозь множество его лиц. – Я вытянул яд из её внутренностей. Вряд ли это можно назвать романтичным. Я для Геральта это делаю чаще, чем хотелось бы, – фыркает он, а голос его дрожит от грохота, что вызывает присутствие дракона в его голове. Возможно, именно поэтому это куда более романтично, чем ты думаешь, ухмыляется Виллентретенмерх, и на морде дракона это смотрится как-то странно, так что Лютик только фыркает и отводит взгляд, вены вьются по низу его шеи. Твои друзья будут здесь завтра утром. – А вы тогда почему тут так рано? – спрашивает Лютик. Падение, свист ветра в ушах, желудок и сердце, оставшиеся где-то там, наверху. Рассказ зреет в его висках, будто мигрень, но это интересно. – Мы свалились с обрыва, – пожимает плечами Веá. – Ты прямо почти как Геральт… – отбривает Лютик, но всё же улыбается и подходит ближе к дракону, дабы подробно рассказать Мюргтэбрекке, какая сильная душа живёт в её яйце. Это маленькая девочка, понимает вдруг он, и на секунду зелёный дракон перестаёт быть драконом, а становится молодой женщиной, объятой хаосом, которого она так боится, который она заперла в самой своей сути, оставляя его закипать, а яйцо – принцесса, чья судьба крепче, чем сами её кости. Он утирает чёрные слёзы и просто продолжает говорить.***
Краснолюдов можно убедить уйти с парой драконьих зубов. Мюргтэбрекке очень расстроена этим, пока не удаётся убедить Йеннефер, всё ещё ошеломлённую яйцом прямо перед ней, помочь вырастить новые. Для Геральта яйцо тоже стало шоком, но вот Йеннефер оно беспокоит с момента, как она его увидела. Дитя-мать-семья-жизнь. Ей больно смотреть на него. Ей больно, потому что она сама обманула свои желания. Преподнесла им ложь, щедро залитую сладко пахнущей правдой и убедительными доводами. И ложь эта так давно выдаёт себя за истину, что сама уже забыла о том, что никогда таковою и не была. Лютик наблюдает за ней с грустью – хотел бы он знать, как ей помочь. Она изматывает себя, гоняясь за тем, что ей не нужно. Своими действиями она уводит себя всё дальше и дальше от себя самой. Он чувствует её агонию, её отчаяние, как горит её прошлое, лавой выплавляя себе дорогу в её настоящее, обсидианом, заострившимся по краям её существа. Хотел бы он помочь, но тогда и его утягивает этот якорь, словно муху в паутину – и он вспоминает, что сотворил, и рвёт оковы, оставляя позади свои ноги. Вместо этого он жмётся к Геральту. Здесь ему безопасно; будто его сдерживают. За Геральтом не следует вопль бездны, как он сам считает. Он – спокойствие разума, он заставляет агонию этого мира замолчать. А может, это и вовсе агония самого Лютика – он давно позабыл, как их различать. Вдвоём они стоят у обрыва, вглядываясь в горную даль. Борх идёт к ним – на двух ногах и с человеческим голосом, который не бьётся волнами в берега Лютикова разума – но он ещё даже не вышел из пещеры, так что пара минут у них есть. – Знаешь, когда-то эти горы были равнинами, – говорит он отстранённо, глядя не на то, что есть сейчас, а на то, чем оно было. – А ещё раньше – океаном. Глубоко под этими камнями покоятся кости китов. Те призраки, что могли жить на этих склонах, плавали бы, а не ходили. – Хмм, – тянет Геральт, слушая, но не отвечая. Это ничего. Лютик привык разговаривать сам с собой. – Я всегда любил океан, – продолжает говорить он, покачивая головой, – Он всегда… напоминал мне меня. В каждом из миров океан всё тот же, и он такой же, как я. – Геральт смотрит на него краем глаза. Его будто плащом укрывает удовлетворение – такое же, что всё ещё держится на коже Йеннефер, заставляющее цепь их якоря ослабнуть немного, и Лютик пытается его не замечать. Не замечать то, как хочется его рукам вскрыть его же грудную клетку и рвать. – Почему бы нам с тобой не отправиться к океану после всего этого? Давненько у нас не было перерыва. А тебе было бы неплохо позволить себе отдохнуть. Останься со мной, не произносит он. Останься со мной во всех возможных жизнях. В сердцах, в плоти и в душах. Останься со мной. Но Геральт слишком долго думает. Он смотрит вперёд, размышляет, и раздумья уже у него на языке, но вот Борх пробивает трещину в их закрытый мирок, и вслед за ним Йеннефер, которая его попросту уничтожает. Ему нравится Йеннефер, напоминает он сам себе, снова и снова и снова выбирая любовь к ней и Геральту. Но в любви нет ничего прекрасного, и порой она рассыпается на глазах.***
Геральт редко бывает в ярости, но когда это всё же случается, он не становится бурей. Он не обращается бушующим тайфуном или вспышками молнии. Он – землетрясение, что вздымает землю, рвёт её сеткой трещин, сметает всё на своём пути, оставляя долгие часы афтершока и цунами на горизонте. «Будь у меня одно благословение!» К сожалению, цунами был не он. Им было то жестокое, перемалывающее, удушающее чувство, что он сам на себя накликал. Лютик отказался быть этим цунами. Он отверг зов прибоя, даже когда его омыло алым – его собственная кровь лилась и лилась, пока не закончилась в его венах. Пока он не подавился самим собой, и чернота не заполнила, не сдавила его лёгкие своим возмездием. Он не станет. Он выбирает любовь. – Как печально, – тяжело выдыхает он, и кровь льётся с его губ, а Геральт оглядывается – в груди его грохочет афтершок, – но замирает, осознавая и сказанное, и Лютиков вид. Он видит, как Лютик трещит по швам, чернота льётся из позвоночника, что лезет из его спины, как ладони выворачивают его наружу, чтобы спастись-сбежать-оплакать. Глаза открываются на его груди, шее, языке, руках, руках, руках, руках. Землетрясение Геральта сбивается с ритма, и цунами всё ещё идёт за ними, но Лютик не будет им. Он отказывается. Он вспыхивает на мгновение, видит, как Геральт открывает рот, и на языке у него вода солёная, но в следующий миг он исчезает – пока не сказано хоть что-то ещё. Он исчез и он один, и он не перестаёт рвать самого себя на кусочки в надежде найти ту самую часть, что горит-рыдает-любит, и стереть её в пыль.***
– Не стоит винить Геральта, – говорит он, когда вновь собирает себя обратно и следует на зов чужой души. Йеннефер открыла портал к прекрасному полю, и теперь она одна – оплакивает ещё один выбор, который у неё забрали. Сейчас она сидит на траве, подтянув колени к груди, и огненный шторм внутри неё обратился потопом. Её глаза чуть покраснели, в то время как Лютиковы всё ещё черны. Его грудь – всё та же зияющая рана, и он сжимает в кулаке своё бьющееся сердце. Йеннефер плевать на его вид. Она просто отворачивается, чтобы утереть глаза, а потом жестом приглашает его сесть рядом. Потоп могуч, но он иссякает, и в лавандовых глазах уже виднеются угли. Секундная слабость, так опасно приблизившаяся к крикам проклятых. – Он связал нас. Сделал так, что наши пути никогда не разойдутся. И ради чего? Какого-то… идиотского комплекса героя? Слепого влечения? – огрызается Йеннефер, в её горле – молнии и мýка, стекающие, словно кровь от смертельной раны. – И как же мне доверять своим чувствам? Всё, что мы оба чувствовали – из-за идиотского, эгоистичного, жестокого ЖЕЛАНИЯ! В поле бьёт молния, поджигая траву. Ни один из них и бровью не ведёт. – Не совсем, – осторожно признаётся Лютик, стискивая в кулаке своё сердце – алая кровь капает с его пальцев, течёт вниз по чёрной руке, – прежде чем отпустить его. Оно замирает в сомнении перед тем, как снова забиться, – Желание связало ваши предназначения, и на этом всё, – объясняет он. – Предназначено ли вам судьбой полюбить друг друга? Возненавидеть? Убить? Избегать друг друга? Сделать друг друга лучше? Предназначение заложило фундамент, но свою судьбу вы выбираете сами. – Предназначение – какая-то слишком до черта пространная штука, – рычит Йеннефер, наблюдая пустым взглядом, но со смятенной душой, как огонь начинает пожирать равнину. – Предназначение – это ожившая лазейка, которой смертные придают слишком большое значение, – пожимает плечами Лютик. – Оно имеет силу лишь потому, что того желают сами люди. – Так значит, это не какое-то существующее божество, которое я могла бы убедить подсобить мне? – спрашивает Йеннефер, и в наклоне её головы – попытка обратить всё в шутку, но потоп смывает её. – Боюсь, что нет. – А жаль. Пламя окружает их словно вражеская армия, подползает ближе, будто надеясь обойти сбоку. Лютик наблюдает за огнём какое-то время – его хаос так прост и предсказуем, и он не видит, что же такого привлекательного в нём для магов. Он вздыхает и смотрит вниз, запихивая своё сердце обратно в грудную клетку под аккомпанемент рвущихся мышц и хрящей. Острые обломки его рёбер встают на место и дыра зарастает плотью. Его глаза всё ещё черны, но он пытается убедить себя, что вот это – его настоящее тело, а не какая-то непостижимая пустота, пусть и такая знакомая и всеобъемлющая. – Это всё из-за меня, – скороговоркой произносит он, пока наползающие пузыри страха не заставили его замолчать. – Я волновался за тебя после нашей первой встречи. Это я попросил Геральта использовать его последнее желание, чтобы помочь тебе. – Ты попросил его связать наши судьбы? – осторожно интересуется Йеннефер, удерживаясь на бревне в бурлящем потоке. – Нет… – тихо признаётся он. – Но я мог бы выразиться и поточнее насчёт того, чтобы он следил за своими словами. Джинны ведь те ещё ублюдки… – Так значит, ты не просил его сплетать наши судьбы? – она спрашивает снова, всё ещё удерживая баланс, всё ещё покачиваясь. Лютик смотрит на неё задумчиво, на её волосы и профиль в отсветах бушующего пламени, что танцует вокруг, но не касается их. Она словно феникс – могучий и вечно пылающий. – Нет. Не просил. – Тогда Геральт сам того пожелал, и должен сам принять последствия, – её голос твёрд как земля, на которой она вновь стоит, непоколебим. Взгляд Лютика прикован к ней. – Мы оба хотели помочь, не только Геральт… – И вот ты как раз действительно пытаешься принять свою ответственность в том, что натворил, – отбривает Йеннефер, озадачивая Лютика. Почему она реагирует не так, как он ожидал? Она ведь должна ненавидеть его так же, как ненавидит Геральта. Если не сильнее. – Но– – Лютик, – отрезает Йеннефер, и в глазах её поднимается пламя – всего на миг. – Просто… дай мне уже позлиться на Геральта вдоволь, ладно? Злиться на тебя я буду позже. – Ладно… – он выдыхает удивлённо и благодарно – чего он вообще не ожидал. – Посидишь со мной немного? Лютик чуть кивает, ощущая, как его снова накрывает потоп. Его глас – словно вопль потерявшегося ребёнка, и он чувствует единение с этой бурей. Он чувствует, как желание рвать утихает до тупой боли. До воспоминания. Он придвигается ближе и она кладёт голову ему на плечо. Она не издаёт ни всхлипа, ни единого звука, но капли, что падают из уголков её глаз, хлестче дождя в её душе. Его собственный крик утихает, становясь отголоском напоминания об агонии-отвержении-пустьоноуйдётизменя, и они наблюдают бешеный рёв окружившего их огня, обращающего траву в пепел, но не прикасающегося к ним. Они оба выбирают любовь.***
Йеннефер говорит, что ей нужно побыть одной, и уходит через портал. Лютик делает шаг и смеётся над тем, как напугало лошадей его внезапное появление – одной Плотве плевать. Она приветственно ржёт ему, и он улыбается, подходя к рыжей кобыле, дабы погладить её по холке и угостить лакомством. Прошло уже несколько дней, гора-то у него за спиной. Куча времени ведьмаку, чтоб спуститься. Лютик понятия не имеет, что хочет сказать, – и такое с ним впервые, – но вот это вот чувство, когда ты сидишь рядом с другом, окружённый стеной огня, и просто плачешь – оно всё ещё сидит в его черепе. Хорошее чувство. Такое благословенное онемение, защищающее от этого вырвиеговырви, языки которого лижут тоской его сердце. Он мурлычет какой-то мотивчик на ухо Плотве, гладя её там, где ей больше всего нравится. Много Плотвичек он повидал, пока путешествовал с ведьмаком – всегда рыжие кобылы, всех зовут Плотвой, – и всегда ощущал на языке ту боль, что скрывал Геральт, когда очередная лошадь умирала. После гибели первой Лютик поклялся себе, что всегда будет рядом со всеми, что будут после неё. Что всегда поможет своему другу пережить его горе. Потом уже, после третьей Плотвы, он вытянул из умирающего тела саму суть лошади – её душу, то, что делало её Плотвой, – и сберёг между собственных рёбер, чтобы затем поместить в другую рыжую кобылу, увиденную Геральтом. Этот трюк даже из него вытягивает все силы, оставляя его уязвимым, вымотанным – но эти усилия всегда окупаются стократ, когда новая лошадь приветствует Геральта словно старого друга. Словно она знает. Лютик подумывает, что у Геральта наверняка есть подозрения, что без него тут не обходится, но он никогда, ни разу их не озвучил. Просто шагает чуть ближе у Лютикова бока, когда тот спотыкается, или даже позволяет ему ехать верхом на «новой» кобыле. Эти воспоминания болезненны и сладки одновременно, но Лютик никак не может вспомнить: были ли они таковыми всегда, или же только теперь, когда землетрясение всё ещё сотрясает его кости изнутри. – Лютик? Он не смотрит на лошадь, его рука замирает на её шее, и щурит голубые глаза. Геральт выглядит куда более измождённым, чем обычно, будто обычный спуск с горы стал для него каким-то непреодолимым испытанием, и он смотрит на Лютика так, словно увидел… ну, Лютика. – Здравствуй, Геральт, – говорит Лютик и думает, что ещё никогда его голос не звучал так по-человечески. – Ты прямо вовремя спустился. – Ты… – Геральт вдруг замолкает и просто смотрит на него, оглядывает с головы до ног, и беспокойство тонкими струйками течёт по его телу, будто воск, а Лютик вспоминает, каким тот видел его в последний раз. Трещащим по швам и замаранным собственной болью. – Ты пришёл, – наконец, произносит Геральт. – Пришёл, – кивает Лютик, чуть выпрямляясь, – Ты мне сказал, что желаешь больше никогда меня не видеть… ну, я и подумал, что лучшим способом тебе отомстить будет вообще никуда не уходить. – Он чувствует себя одновременно и жалким, и надменным, и могущественным, и ухмылка резко ширится на его лице – хищная, непривычная. Однако лицо его каменеет – ведь по венам Геральта всё ещё течёт афтершок, цунами всё так же на горизонте, и Лютик отказывается быть им. – Нет, конечно, если ты ещё не закончил со своей истерикой, мы можем вернуться в пещеру и попросить невылупившееся яйцо научить тебя мане– Уфф! Болтовню Лютика обрывает влетающая в него здоровенная тяжесть, отчего он чуть не падает – вот только мощные руки обнимают его и тянут ближе. Он пялится куда-то в плечо Геральту, чьи белые волосы щекочут ему лицо, и неуверенно поднимает руки. Геральт обнимает его – круша и собирая обломки заново, окружая-сжимая-обожая – и делает это намеренно. Геральт намеренно обнимает его. Боль, исходящая от Геральта, жжёт сильнее, чем когда он теряет очередную Плотву, и это, наконец, приводит Лютика в чувство. Наконец, руки смыкаются в круг. И он наконец-то обнимает в ответ с силой, которой и не должно бы быть у его тела. Геральт аж крякает, но не жалуется. Просто обнимает крепче. А потом его боль идёт трещинами. – Мне жаль, – шепчет Геральт. Молит. – Прости меня. Прости. Лютик вжимается своей щекой в щёку Геральта, трётся, любя, с обожанием, мучаясь-но-исцеляясь. – Я знаю, Геральт. – Прости меня. – Знаю, Геральт, знаю. Всё хорошо. – Ничего не хорошо. – Сейчас – да, – грустно соглашается Лютик и ведёт руками по спине Геральта. – Но будет… однажды. Тычется носом снова и касается губами чуть пониже Геральтовой щеки. – Даже не думай, кстати, что вот это вот всё избавит тебя от нотаций, которые я уже надумал у себя в голове, – отстранённо напоминает он, и Геральт сжимает его – крошащегося и изрытого трещинами, надеющегося и собирающегося заново. Потихоньку. Не торопясь. – Не могу дождаться, – и в чужом голосе нет сарказма. Они оба выбирают любовь.