***
– И как часто такое случается? – спрашивает Геральт, когда они разбивают лагерь в паре миль от горы. Он всё это время молчал, но не так, как обычно. Обдумывая. Волнуясь. Сдерживаясь. Лютик смотрит на него поверх костра, не понимая, о чём это говорит ведьмак. – Что часто случается? – Ранее, – говорит Геральт и запинается. Сглатывает. Его дискомфорт – как зуд, до которого не добраться, наливающийся алым где-то глубоко под кожей. – На горе. – Орал ли уже на меня идиот когда-то? Да, – тянет он вкрадчиво, а Геральт вздрагивает и отводит взгляд. Цунами всё ещё на горизонте, Лютик отказывается им быть, но он всё же заслуживает свою небольшую месть. – После этого… – тихонько произносит Геральт, глядя в огонь, а не на Лютика. – Когда я расстроился? – уточняет он, слегка удивлённый, и хмурится. Геральт кивает. – Ты же видел меня расстроенным раньше… – Но не так. Расползающимся. Разрывающимся. Кричащим без единого звука. С истекающим кровью сердцем, которое не хочет биться. – А… Ты об этом… – он тоже смотрит в огонь. – Тебя это беспокоит? Вот это уж точно будет чисто его везение, если после стольких лет, уже сделав шаг к исцелению, Геральт начнёт смотреть на него так же, как смотрят все остальные. – А должно? – интересуется Геральт, чуть наклоняясь вперёд и сощуривая глаза. – У тебя что-то болит? – Что? – Лютик ошарашенно смотрит на ведьмака – а его состояние-то тут причём? Разве что при том, что весь этот разговор о нём и шёл, а он просто был слеп – сам себе завязал глаза, не обращай внимания, беги прочь, не будь чёртовым лицемером – и теперь ощущает себя полным идиотом. Геральт переживает. Переживает за Лютика, хотя вообще-то не обязан. И никогда не был обязан. Но он переживает. Лютик уже должен был бы к этому привыкнуть, но это чувство всё так же заставляет его внутренности скручиваться. Гореть. Трепетать. Рушиться. – Нет, Геральт, – говорит Лютик, и на лице его появляется улыбка – грустная, но честная и любящая, – у меня ничего не болит. Он замолкает на мгновение, убеждаясь, что глаза и внимание Геральта – только на нём. – Больше не болит. Дрожь, проходящаяся по краям Геральтовой сути, такая неожиданная и сильная, что потрясает обоих мужчин, пока сквозь свежие трещины не пробивается солнечный свет – как лучи сквозь купол. Лютик узнаёт в нём облегчение и так много, так безмерно много любви, что уж точно может дать знатную фору его собственным песням.***
Порой Лютик вспыхивает, вздрагивает, и его резко швыряет в новый угол вселенной. Он не знает, отчего это происходит – делает ли это он сам или кто-то другой, – но вопросов он уже не задаёт. Он привык. Для него это вполне нормально – быть куда-то выдернутым раз в пару столетий. Однажды он рассказывает Цири об этом, и та хихикает. Она нечасто хихикает теперь, после смерти родителей, но Лютик помог ей вырастить заново этот отзвук в её лёгких. Он посеял в её душе счастье и любовь, укрыл её заботой, в которой так часто отказывают монаршьим персонам. Калантэ подчёркнуто гонит его прочь на глазах у важных – жестоких, эгоистичных позёров и себялюбцев – людей, но позже стражники магическим образом перестают замечать барда, появляющегося в залах дворца. – В какие места тебя утягивает? – нетерпеливо спрашивает Цири, моментально забыв о своих куклах, и интерес светится в её больших глазах. – Во всякие, – мечтательно вздыхает Лютик, добавляя своим подвигам драматического флёра. – Иногда в лес. Иногда на равнины. А иногда – в океан. И всегда для какой-то цели. – Для какой? – Я не узнаю, пока не закончу, – отвечает он, постукивая пальцем по подбородку. – Откуда же ты тогда знаешь, что тебе нужно что-то сделать? – Цири смотрит обиженно и непонимающе, будто не особо-то и верит Лютику, но он просто улыбается ей. – Иногда всё, что у нас есть – это ощущение. Глубоко внутри. В основании нашего черепа. Оно словно нависает над нашим плечом. Мы не можем его увидеть, мы никогда о нём не слышали, никогда ещё не чувствовали ничего подобного. И всё же мы должны последовать за ним, чтобы однажды дать ему имя. Бывало ли с тобой такое когда-нибудь? – Я… думаю, да… – нерешительно говорит Цири, отворачивая вниз своё маленькое личико, и вся её сущность, такая болезненно-яркая, затухает, обращаясь дрожью-тревогой-одним глубоким вздохом за другим. Такая крошечная реакция для такой большой девочки. – Они страшные… – А ты боишься своих пальцев на руках или на ногах? – Что? – Цири поднимает взгляд, и в её удивлённой улыбке зацветают лилии. Она вся – запах цветов в дуновении лёгкого бриза, и Лютик терпеть не может кислоту в этом аромате, – Конечно, нет! – она хихикает, колокольца звенят на ветру. – А своей радости боишься? Своего смеха? – Нет! – Цири всё хихикает – её веселят эти, казалось бы, случайные, нелепые вопросы барда. – Это же так глупо, да? – Лютик улыбается той музыке, что живёт в девичьем смехе. – Бояться части самой себя? А если так, то зачем же страшиться того, чему только предстоит дать имя? Цири перестаёт смеяться, чуть дёрнув лицом, а потом снова начинает дуться. На этот раз, в размышлениях. Будто прилежная ученица, но не совсем. – Не бойся частички себя, даже если она для тебя в новинку. Изучи её. Пойми. Дай ей имя, – его пальцы подрагивают, под ногтями разливается чернота. – И живи дальше.***
Лютик чувствует тот момент, когда Нильфгаард выдвигается к Цинтре. Будто волна, под чьим напором трещат по швам и падают дамбы, так бережно выстроенные сердцами людей. Границы, пусть и не проложенные в земле, но соблюдаемые всеми, сотрясаются, рушатся в пыль, стёртые боем барабанов войны и громогласной яростью. Ясное и чёткое, предназначение резонансом звенит сквозь армию – на вкус оно как горькие сорняки, хотя доктор зовёт их травами. Плацебо для их праведного высокомерия. Лютик видел всё это уже столько раз, и волосы у него на загривке встают дыбом, он скалит зубы на укрытые бронёй глотки, и ярость его настолько же личная, насколько беспристрастная. Эта армия – словно гвоздь в крышке гроба, тот, под которым расходится древесина. Финальный приговор тому, что уже было и прошло. Будто ты открыл коробку с котом Шрёдингера, а та уже пуста. Они – это цунами, а цинтрийская армия, что идёт им навстречу, – схлынувшая волна. Он кричит, чувствуя меж зубов кровь, мороз в его когтях, и вдруг он уже не здесь.***
– А ты что здесь делаешь? – спрашивает Лютик, стоя перед прутьями клетки. Гул, идущий сверху, ему знаком – узкие щели, где он укрывался, через которые протискивался, пахнут одновременно привычно и чуждо виной – и он понятия не имеет, как долго его не было. – Надолго же ты пропал, – говорит Геральт, медитирующий с закрытыми глазами, хотя его разум моментально вскидывается – как солдат, – стоило Лютику появиться у его клетки. И… очевидно, не было его «долго». Очаровательно, Геральт, большое тебе спасибо. – Я почуял, что цинтрийская армия двинулась туда, куда не следовало, – честно отвечает он, озираясь вокруг. Никто из стражников пока его не заметил. – Зараза, – чертыхается Геральт, открывая глаза и поднимаясь. Он взволнован, но не удивлён. Разочарован, скорее. Его разочарование повисает в воздухе, будто мох, пробивающийся сквозь трещины в глубине его костей. У него всегда саднит где-то под рёбрами от этого, натягивая струнами мускулы. – Они погибнут. Я чувствую это, – продолжает он. Пустота, что на вкус как он сам, ширится бездонным разломом, открывшимся под ногами солдат, которые слишком увлечены своей целью, чтобы заметить его. По его щеке катится слеза, марающая сажей кожу, когда яркую пару звёзд Калантэ и Эйста поглощает тьма. – Я должен найти принцессу, – говорит Геральт голосом, не терпящим возражений, и подступает к прутьям клетки. Неправильно. Так неправильно. Волку не место в клетке. В тюрьме. От этого в груди Лютика саднит по совсем другой причине. – Можешь вытащить меня от–, – Геральт почти хватается за прутья, желая, видимо, дотянуться до Лютика, но его руки находят лишь пустоту, и он буквально вываливается на свободу. Лютик поднимает руки, удерживая плечи Геральта, помогая ему не упасть – хоть это и не требуется. Геральт моргает, глядя на клетку за своей спиной, свободный от всяких оков, и переводит взгляд на Лютика. – Ты, что ли, особый момент подбираешь, когда именно мне помочь? – мягко спрашивает он. – Бывает и так, – цедит в ответ Лютик голосом, в котором сквозит мýка, и желание выдрать эту боль, сверлящую внутренности, так соблазнительно, но он глотает камни и идёт вперёд. Он где-то далеко, но он же и здесь. – Цири у себя в комнате, – говорит он. – Задержи дыхание. Они тут, и вот их уже тут нет, но вот они снова здесь, но не там. Геральт спотыкается, хватается за собственную голову, и в его ушах колоколами звенит боль. Лютик кладёт руку ему на плечо, не обращая внимания на удивлённые возгласы вокруг. – Прости. Так было быстрее всего, – просит он прощения у ведьмака. – Оно что, всегда так? – недоверчиво охает Геральт, пока в его желудке прокатывается лавина, желающая уйти вверх, вверх, вверх. Геральт давится, но сглатывает, и заставляет себя выпрямиться и перестать слишком сильно прожигать Лютика взглядом. – Лютик! – доносится радостный голос, и бард моментально разворачивается, уже распахивая руки, дабы поймать в свои объятия хохочущую принцессу, несущуюся к нему. – Моя дорогая принцесса! – отвечает ей Лютик с такой же радостью, и на секунду он заполняет свои трещины, собираясь обратно в единое целое, – но лишь на секунду. – Геральт… – тихо произносит Мышевур, стоя прямо за плечом принцессы и нервно рассматривая ведьмака. – Ты пришёл. – Хмм, – Геральт хмыкает, и в этом хмыканье ни капли благодушия, а взгляд, которым он одаривает друида, так и кричит «не благодаря тебе». Уж Лютик-то разбирается. Он-то говорит на языке лица Геральта. – Ты нас не остановишь, – говорит Лютик твёрдо, отступая на шаг от принцессы только затем, чтоб посмотреть на Мышевура. – Её нужно защитить, – добавляет Геральт, в чьём голосе авторитета куда больше, чем в Лютиковом, что, конечно, помогает. – Я могу её защитить. И должен был сделать это куда раньше. – Что происходит? – интересуется Цири, оглядывая комнату и останавливаясь взглядом на Мышевуре, – в её глазах непонимание и безнадёжность. В воздухе витает запах, резкий и острый, что оставила за собой ушедшая армия, и особенно тяжело он давит на плечи Цири. Чужое присутствие, которому нет имени. – Принцесса Цирилла, – осторожно начинает Мышевур, волнение в его голосе, и Лютик по-птичьи склоняет голову, его глаза заливает чернота, вены стекают по шее и пальцам. – Скажи ей, – он скалит зубы – слишком много зубов, слишком острые, – и Мышевур со стоящим неподалёку стражником запинаются, вздрагивают, отступают, не двигаясь. – Вы все должны были рассказать ей уже давно. – У тебя было столько же возможностей сказать хоть что-то, –мстительно отзывается стражник, чьё лицо ему знакомо лишь смутно, будто во сне. – Это был не мой долг. Тяжёлая рука падает ему на плечо, и он вдыхает – громко и долго, пока комната не проворачивается, – тогда он останавливается. Подняв руку, он похлопывает ею по ладони Геральта – тот словно око шторма: невозмутим посреди бушующего урагана. – Слишком много пальцев, – негромко говорит Геральт прежде, чем отпустить его и шагнуть вперёд. Лютик смотрит на свои руки, насчитывает восемнадцать и трясёт ладонью. Насчитав заново только десять, он думает, что вполне справился. Разговор, между тем, продолжался и без него, так что он поднимает взгляд, тянет внутрь себя уже произнесённые в тишину слова, пытаясь понять, что он пропустил, и делает шаг вперёд. Цири и так выглядит потрясённо и потерянно, но под кожей у неё что-то куда худшее. Скрытое за неаккуратно расстеленным ковриком. – У нас в запасе три дня, – внезапно произносит он, ощущая, как бездна схлопывается и меняет курс. Разлом уже змеится под городом, и он знает, что тот будет следующим. – У вас день, чтобы сделать всё, что нужно, – говорит Геральт, глядя на Мышевура, – и это уже не просьба. – Тогда у нас будет хотя бы два дня форы перед Нильфгаардом. Мышевур смотрит на Цири, разрываясь между своим долгом и знаниями-верой-убеждениями. Цири смотрит в ответ, раздираемая её собственным долгом и гневом-смятением-тоской. Лютик смотрит на них обоих и понимает, чем всё это должно закончиться, как и все присутствующие здесь. Цинтра уже пала. Единственное, что они могут сделать сейчас – минимизовать потери. – Вы знаете, что нужно делать, – тихо говорит Геральт, обращаясь больше к друиду, чем к кому-либо ещё, а Лютик переводит взгляд на Цири, чьё тело натянуто, как струна, пока рушится всё, что есть у неё внутри. – Ну, а пока что, – вклинивается бард, выдвигаясь вперёд и обвивая своей рукой руку Геральта, – его чёрные глаза снова сияют голубым, мягкая улыбка расцветает на лице. – Мы подождём в гостевой комнате в конце зала. Разберитесь со всем, как положено. Время у вас есть. Он с неохотой тянет Геральта к выходу из комнаты – быстрые шаги против медлительных умов. Это начало конца всех начал.***
– Н̵̛̙у̵͙̿ ̴͔͝з̸̢̏д̴̫̋р̶͉̽а̷͓͝в̷̝͂с̶̹̔т̵͚̍в̶̛̙у̵͉̔й̵̞̃,̵̡̄ ̶̼̕Д̷̳͌а̶͕̅н̴̘̆и̶̡̛,̶̖̚ – эхом приветствует он, стоя в кабинете, пока армии сражаются где-то за провинциями и вассалами. Сидящий за столом ухоженный, хорошо одетый мужчина поднимает взгляд. Он одновременно и знаком, и нет. Не совсем правильный. Не такой уж неправильный. Он не шарахается от неожиданного появления Лютика – будто у него было время привыкнуть к нему. – Ты знал, что все считают тебя погибшим? Погребённым заживо в волнах вместе с Паветтой? – продолжает бард – чуть более цельный, чуть более в себе. Он стоит в углу комнаты, темнее, крупнее, чем пространство, которое он занимает. Не видно ни блеска глаз, ни отсветов бледной кожи. Он – чернота, отсутствие, бездна. Он в ярости. – Я больше не «Дани», – отвечает мужчина мощным, аристократическим голосом. Будто трёхлетка в кафедральном соборе. – Я – Эмгыр вар Эмрейс. Белое Пла– – Белое Пламя Нильфгаарда. Да, да, я в курсе. Избавь меня от подробностей. Дани – Лютик отказывается называть его как-то иначе – выпрямляется, щурит глаза. – Осторожно, демон. Может, Цинтра и не испытывала ко мне должного уважения, но здесь я – истинный король. – Ты нравился мне больше, когда был ежом, – Лютик изгибается, будто повернувшаяся голова, но без головы. Тени в углах комнаты растут, удлиняются, тянутся к факелам и гасят их, как спички. – Или мёртвым, раз уж на то пошло. – Я знаю твои слабости, демон, – продолжает Дани, уверенность звенит там, где должен быть интеллект. – Знаю, чем тебя усмирить. Ты и не думал, что за годы, проведённые в этом замке, я что-то усвою из твоих визитов и историй? Ещё один факел гаснет, и Лютик ширится ядом в венах, безумием в толпе. – Я мог бы уничтожить тебя одним щелчком пальцев, – всё говорит и говорит Дани, и в глубине теней в ухмылке обнажаются зубы. А потом ещё. И ещё. – Я мог бы уничтожить тебя ещё быстрее, – шепчет он на ухо Дани, и монарх, наконец, испуганно вздрагивает и поднимается со своего места. Смотрит гневно на тени, не в состоянии различить, какие из них настоящие, а какие – выдуманные. Он скалит свои зубы – тупые, закруглённые, – и горячие угли, подогревающие его правосудие, сотрясаются, теряют свою силу. – Нильфгаард несёт людям процветание. – Нильфгаард несёт смерть, – фыркает не впечатлённый Лютик, его голос разносится по всей комнате – повсюду-но-нигде, неправильный-но-верный. Рука, чёрная словно ночь, медленно заползает на поверхность стола, пятная дерево будто чернилами. А потом ещё одна. И ещё. Ладонь обхватывает лодыжку Дани, тот, распахнув глаза, дёргается назад, а тени бросаются вперёд. Огромное лицо, осыпающееся и изломанное, нависает прямо перед монархом, лишь отдалённо напоминая человеческий лик. Это зеркало. Треснувшее и честное. – Я позволю тебе жить сегодня только ради того, чем ты был когда-то, – говорит он, и его массивная челюсть – переломанная, вывернутая из суставов – движется, стекает на пол. – Но если мы встретимся снова, и ты не изменишь свой курс, я без всяких сожалений выдерну все кости из твоего тела как куриные перья. Твои артерии станут для меня нитями, и ты наконец-то сможешь сыграть как полагается положенную предками тебе роль. Дани смотрит на него в ответ, и кровь всё медленнее бежит по его венам, кожа начинает оседать, хрящи обращаются ломкой глиной. Он попросту разлагается на месте. Чудовищное лицо чуть склоняется набок, складывается будто в улыбку, и от его неожиданного смеха по стенам идёт дрожь, словно по похолодевшей коже. Роса бежит по ним, будто мурашки. – Ах, ты заметил эту аллитерацию в конце? А я ведь даже не старался! Как мило, – и вот он уже отпускает мужчину, сжимаясь и отползая обратно в угол, – нечто настолько неизвестное, что у его формы нет имени. – Должны же быть правила, – внезапно произносит Дани, делая шаг вперёд, наваливаясь на свой стол, пока от его веса не начинают скрипеть кости. Что-то там сдвигается так, как не должно было бы, и он выпрямляется, хватаясь за руку, пока боль, боль, боль выбивает ритм из его глотки. – Упси, – нараспев тянет Лютик, ухмыляясь одновременно без рта и сотнями ртов. – Какой-то ты стал хрупкий. – Должны быть правила, – повторяет Дани, сжимая свою руку и падая обратно в кресло от того, как угрожают треснуть и изогнуться в обратную сторону его ноги. – Нечто настолько древнее, как ты… Должны же быть правила, запрещающие тебе вмешиваться в наши распри. В нашу историю. Диктатор, наконец, понял, в какой же он опасности. Как мало шансов у его армий, если существо, что сейчас перед ним, вокруг него, внутри него, всё-таки решит стереть их с лица земли. Лютик шагает вперёд, выбираясь из чернильных теней словно из песка, и глаза его абсолютно чёрные. – О, мой дорогой грызун, – говорит он, не шевеля губами, его голос – будто трепетание крыльев насекомого, – именно потому, что я настолько древний, я не трачу своё время на какие-то правила.***
Когда королева Калантэ возвращается в Цинтру, её встречают пустые дома и улицы. Обезлюдевшие дороги и лавки. Здания, словно замороженные в последние моменты их жизней. Её город – шёпот в пустом коридоре. Солдаты относят раненую королеву в её покои в скелете, бывшем когда-то величественным замком, где в одиночестве стоит Лютик. – Ваших людей увели из города, – говорит он укладываемой на подушки королеве. Потом переводит взгляд на солдат. – Вы тоже должны уйти. – Мы не оставим Цинтру, – отвечает мужчина в капитанской форме. – Тогда вы умрёте ни за что. – Цинтра падёт… – тяжело выдыхает Калантэ, и Лютик кладёт руку ей на живот. Тут же в его собственном средоточии открывается рана, истекающая чёрным и алым, – он забрал всю боль этой могущественной женщины. Он не может исцелить эту рану. Она уже наполнена до краёв пустотой, смертью, концом. Себя самого он убрать не в силах. – Цинтра падёт, – соглашается он. – Но люди будут жить дальше, – по телу королевы идёт рябь, будто по воде, в которую бросили камень, и её боль заменяет облегчение. Она приказывает оставшимся солдатам уходить вслед за своим народом и выжить, чтобы продолжать сражаться. – Мышевур ведёт их, – почти светски сообщает ей Лютик, истекающий болью Калантэ с ней рядом. – А Цирилла? – Она с Геральтом. Я присоединюсь к ним позже. Мы не позволим пасть и ей. – Берегите её, – приказывает Калантэ – ослабшая и сильная одновременно, – и капли росы собираются в уголках её глаз. Лютик склоняется к ней, стирает их. Сильной женщине позволено быть слабой. – Не дайте ей перестать улыбаться. – Это мы можем. Молчание. Громовой раскат вдалеке. Приближается. – Я паду вместе со своим городом, – говорит Калантэ, когда слышны барабаны. Лютик выдыхает – выходит прерывисто. Королева поднимает руку, чтобы стереть росу с его глаз в ответ. – Да, – произносит он, глядя в окно, – булавки факелов в толпе на горизонте. – Но и они тоже. Кривая, злая, мстительная улыбка расцветает на губах Калантэ, и её рука падает обратно на подушки. – Отлично.***
Когда армия наводняет пустые улицы Цинтры – мечи наголо, но крови на них нет, – маниакальный смех королевы Калантэ в последний раз наполняет собой воздух. Марш-бросок к замку становится их концом. Руки, чёрные, словно тени, гигантские, как горы, тянутся по небу. Земля крошится битым стеклом, строения рушатся костьми домино, и город падает, рушится, рыдает. Руки заглушают крики – громкие будто взрыв, ревущие словно пламя – и крушат. Цунами приходит и уходит, и всё, что остаётся от Цинтры, – это излом, это кратер. Бездна.***
Он стоит на краю разрухи, и смерть лижет ему ноги, выжигая траву. Здесь больше ничего нет. Ни армии. Ни города. Ни королевы. От боли, расцветающей внутри, он тянется к своей груди, но останавливает себя. Он хочет раздавить своё сердце, заставить его остановить эту пытку, но не может. Не сейчас, когда он сберёг душу за своими рёбрами, затянул её внутрь прежде, чем она исчезла навсегда, прежде, чем её отправили туда, где даже он не смог бы до неё дотянуться. Шанс обрести новую жизнь. Обещание ещё одной попытки. Ещё одного цикла. – Первый и последний раз я делаю это для вас, Ваше Величество, – тихо говорит он – каждая частичка его сейчас так слаба. Чужая суть трепещет – сильная, как бык, и упрямая, как сорняк. Если он не будет осторожен, она вполне может пустить корни в его рёбрах. Он тянется далеко-далеко в поисках пустого сосуда – точно так же, как делал это для себя самого, – и отпускает её, привязав к мёртворожденной девочке в дальних краях на востоке, за морем. Новое начало. Новый шанс. Вдали от всех этих мук и– Он кричит, когда нечто прорезает насквозь его ладонь. Он падает, чернота идёт рябью, вырывается наружу толчками настолько неистовыми, что его тело рвётся и распадается. Его руку сводит мучительной агонией – такой, что выводит его крики на новую октаву, и деревья умирают, столпы магмы взрывают землю вокруг него. Земля истекает кровью вместе с ним, кричит и плачет, а облака сгущаются будто стая стервятников. Светящаяся белая стрела пронзает его правую ладонь, выжигая на своём пути всё, всё, всё, и её свет ранит так же сильно, как и её остриё. Святая стрела. Нет… Он борется, пытаясь заново собрать свои руки, падает и рушится, рябит и вздымается с каждым новым толчком этой пытки – будто биение сердца. Он не может вытащить стрелу – он попросту распадается вокруг неё. Из его горла вырывается всхлип, боль всё рвёт и рвёт его изнутри, и он не может вспомнить, что есть глаза, что есть руки, а что – тела. – Здравствуй, Л̸̙̻̬͔͍̖͈̩͍̙̤̝̂ю̶̤̼̪̞̜̝͈̃̑̇͆́͝т̷̡̞̗̙͎̆̌̍͛и̴̨̡̨̧͖̼̝̗̙̲͍͂̇͆̾͊͗̊̃͐͠ͅͅќ̶̧͖̼̼͍̣̹͕̝͕̅̒̂̒͐̒͗̄, – произносит существо позади него, и он смотрит, выворачивается, заставляет себя втиснуться в реальность, которой не принадлежит. Одинокая фигура стоит в центре кратера, когда-то бывшего Цинтрой, но его голос звучит так, будто он стоит прямо рядом с Лютиком. Или же это Лютик стоит рядом с ним. На нём броня, вся чёрная, и шлем, похожий на птицу. В его руке – лук, а на спине – колчан, заполненный стрелами, что светятся так, будто выкованы умирающими звёздами. Над разорённой землёй разносится рык – глубокий, как излом бездны. Лютик поднимается, и боль заставляет его вспыхнуть, содрогнуться, но ярость заставляет его гореть. Он тянется к тому, другому, рвёт и терзает, пока не находит имя тела, которым тот завладел. Вырезает его из тишины. – К̵̣̼̫͖̲̯͈̖̖̺̑̀̈̽͘͜а̸̮̳̏̀͐̄͗͋̓г̶̳̼̳̯̯͈̤͇̑̄̈͋̃̔̽͊ͅы̸̢̗̻̟̠̣͙͙̑̓̌̇̓͜р̶̧̢̥͈̩͕̫̦̋̆̈̂̉̃͆͊̚͝, – грохочет он. Его собрат. Его враг. Он сам. Смерть – Смерть пришла забрать – Смерть рыдает – Смерть, свободная от оков – Смерть голодна, голодна, голодна – Смерть – Перерождение – Смерть – Чёрные глаза смотрят на него в ответ. – Как смеешь ты использовать это оружие против меня, – гремит Лютик, скрежещет зубами. Он помнит зубы. Ему нужно больше зубов. Он отращивает всё больше и больше зубов, пока они не впиваются в землю, разлетаясь искрами расплавленных камней. – Времена меняются, – отвечает Кагыр – ледяной шёпот, мороз, что ползёт миллиметр за миллиметром по земле к потокам лавы, что всё трескаются и кровоточат вокруг Лютика. – В этих мирах больше нет ничего интересного, и мне всё наскучило. – Неужели тебе наскучили постоянные перемены? Наскучила сама жизнь? – возражает Лютик, делая шаг вперёд и оставляя на земле пылающий жаром отпечаток. Он не человеческий. Он не знает, чей он. – Пришло время конца. Для всех нас, – Кагыр вздыхает задумчиво и поднимает свой лук. Он вытаскивает стрелу – там, где он держит святое оружие, в воздухе мерцает запах горелой плоти и серы – и укладывает на тетиву. Чёрные глаза прицеливаются, и Лютик отступает, как волна, ищет, цепляется и тянет. Стрела выпущена, но он исчезает за секунду до того, как она найдёт свою цель.***
Выпав в зал собраний в Аретузе, он давится и исторгает из себя черноту. Его рука – и она снова стала рукой – полыхает огнём из сквозной дыры в ней, воняя серой, кровью и пустотой космоса. Вокруг него – крики, и он пульсирует, пытаясь вернуть свой облик, выстроить себя заново, и думает, что он, наверное, почти справился, но как-то не совсем правильно получилось. Трещины покрывают его лицо, грудь, конечности, сияя тем же светом, что и рана на его руке, что и земля под ним. – Лютик! – знакомый голос доносится до его уха, и он цепляется за Йеннефер, когда та опускается рядом с ним. Знатное он, наверное, представляет из себя зрелище, если даже она так напугана. Обычно это Геральтова работа. – Прости, – всхлипывает он, и чёрные слёзы, текущие из его глаз, жгут кожу осколками льда. – Не мог позволить Геральту или Цири увидеть меня таким… Пожалуйста… помоги… – Что здесь происходит? – слышен ещё один женский голос – такой же властный, как Йеннефер, но не её. Лютик слишком вымотан, чтобы вытянуть её имя. – Рука, да? – спрашивает его Йеннефер, потом, чуть понизив голос, чтобы слышал только он: – Святое оружие? Он кивает – ну, по крайней мере, думает, что кивает. Его сознание водой утекает сквозь пальцы, разливается внутри маслом, от которого не избавиться. – Мне нужно помочь ему. С дороги! – приказывает чародейка, и в голосе её – сила, в естестве – мощь, играющая раскатами грома. – Ну-ка, погодите секундочку, – произносит мужской голос, и – вот беда – Лютик точно знает, кто это – воспоминание об этом человеке кровоточит в разуме Геральта гласом и несчастьем. – Да пошёл ты, Стрегобор, – шипит он – резко, словно чайник, и яростно, как зверь, – прежде, чем его сознание накрывает ступор.