***
Кисэн сам не свой весь день. Он точно в трансе пребывает, не переставая думать о ночном разговоре с принцем, внутреннюю борьбу с самим собой ведя. Не спав больше суток и не поев нормально, кисэн бледной тенью бредёт в покои Императора вместе с его любимым душистым травяным чаем на подносе. Листья мяты, кора корицы и женьшень — Император уже глаза прикрывает в удовольствии от чудесного аромата, а так же в предвкушении продолжения этого вечера. Он изучающим взглядом, который Чимин чувствует даже спиной, проводит по силуэту в одеянии гаммы ало-чёрной, украшенном россыпью вышивки цветов. Пока в это время тот изящными руками, раскрывающимися из-под длинных рукавов, подготавливает чашечку и заварку, наливая аккуратно чай, добавляя туда и ложку густого мёда. Юноша совершенно полностью погружён в свои мысли, что не замечает даже приближавшегося к нему сзади альфу, что ладонями неожиданно поперёк его талии обхватывает. Он содрогается весь, чем пользуется другой, чтобы стянуть с острого плечика ткань и припасть к нему губами. — И о чем же моя пташка так сильно задумалась? — хрипит Чонгук, покусывая тонкую кожу, на которой ещё и остались его метки. — О том, как бы улететь от вас… — омега собирался было съязвить, но получается довольно серьезно проговорить это. И его моментально отлепляют от маленького столика с подносом, грубо припечатывая к полу. Мужчина сверху нависает, фиксирует в пальцах его лицо за подбородок и щёки. Глаза так пугающе расширены в безумном блеске, сулящим ничего хорошего: угрозу и предостережение. А у Чимина сердце в этот момент начинает сильно биться при его виде. — Глупая, глупая пташка, — пугающе шепчет Чон, приближаясь к его лицу, — тебе не улететь от меня. Никогда. Убрав руку, он своими губами сталкивается с его, глубже в них впиваясь, слишком настойчиво добавляя язык, заставляя его ротик открыть. Сминает нижнюю губу, верхнюю, оттягивает её и всасывает, после лижет и больше языком в его врезается, чтобы и тот присоединился к этому страстному танцу. Он целует так напористо, долго и мокро, что отстраняется с пошлым причмоком, оставляя белесую нить меж их губами. Из-за трения о прижатое к полу тело и столь дурманящего поцелуя, член твердеет от желания. Но желания не ощутить сухость и как стеночки ануса стискивают его — а горячую влажность. Император принимает сидячее положение, тут же колени разводя, одновременно поднимая за уже помятое одеяние и кисэн. Тот по инерции летит прямо лицом на пах альфы, ладошками упираясь во внутренние стороны его бёдер, глаза округляя при осознании своего положения. Но только он собирался было встать, как его резко обратно опускают, заставляя щекой прислонится к твёрдому бугорку. — Ты ведь знаешь, что должен делать, да? — изгибая бровь, Чонгук гладит юношу по волосам, как резко хватает за них и оттягивает, сам избавляясь от своих мешающих тканей. Чимин замирает тут же, увидев стоящий член перед глазами так близко, и сглатывает чересчур громко. — Возьми его в свой горячий ротик, Чимин, — вызывающе сипит альфа в приказе, подначивая того и сильнее сжимая его волосы в кулаке, утыкая его губами к головке. Юноша не хочет. Не хочет именно так: с принуждением и полным подчинением оттого, что у него нет выбора. А Чимин только и желает, чтобы он у него был. Так же, чтобы был выбор, кого ему любить, а кого ненавидеть и презирать. Однако в руках Императора хэнсу лишь кукла, с которой так нравится играть Его Величеству. Потому омега, закрыв глаза, обхватывает припухлыми от поцелуя губами головку. Он точно пробует, немного мнёт и посасывает прежде, чем до половины заглотить, ощущая выступающие венки на твёрдом члене. Тогда добавляется и юркий язык, тщательно вылизывающий их, пока губы возвращаются выше. У Чонгука мурашки по телу от этих его манипуляций, и он голову назад запрокидывает в восторге, издавая утробный стон. Но хочется ещё. Он надавливает на затылок сопротивляющегося кисэн, вынуждая взять в разгоряченный рот больше половины. — Давай, сладость моя, до конца… агх! — в голос стонет, ощущая, как кончиком члена упирается в глотку зажмурившегося Чимина, в чьих уголках глаз слезы выступили от резкого удушья. Но он, затолкнув дискомфорт и свои эмоции в груди, продолжает старательно сосать, моча слюнками и слизывая их же, мешая с каплями выступающего семени альфы. Коленки разъезжаются, и приходится в пояснице выгнуться, выпятив зад вверх, чтобы хоть как-то удержать себя и продолжать приносить удовольствие своему господину. Чонгук получает неимоверное наслаждение, тяжело дыша от того, что уже близок к разрядке. Не церемонясь, он наматывает взлохмаченные волосы на кулак и принимается сам насаживать его губки на пульсирующий член, буквально трахая влажный ротик, подключая к этому и таз. Ещё несколько толчков — Император кончает в открытый рот подавившегося омеги, при взгляде на которого у мужчины всё внутри дрогнуло. Такой послушный, лохматый, с румяными щеками и спермой на губах, подбородке и в самом рту. — Глотай, моя маленькая прелесть, — с ненормальным восторгом произносит Чон, наблюдая за тем, как тот свои лисьи глаза прикрывает, повелеваясь беспрекословно. Альфа большим пальцем собирает по его лицу остатки собственного семя и в его рот запихивает, удивительно бережно придерживая за подбородок. У Чимина взгляд рассеян, заплывает от туманной пелены, горло дерёт и губы жжёт. Он никогда не признает ни себе, ни, тем более, Императору, что внутри него всё горит, что этот постыдный жар всё нутро охватывает, оседая внизу живота подкатывающим возбуждением, которому он не даст волю. Просто дыхание выравнивает, не удосуживаясь даже поправить съехавшее платье хэнсу, оголяющее его плечо, ключицы и часть груди, с поехавшей вбок атласной красной лентой. Этой картиной Чонгук ещё немного любуется, а после приводит себя в порядок и на ноги поднимается, отходя чуть дальше. Омега глаза поднимает только тогда, когда перед своим личиком видит протянутую чашу того самого ароматного травяного чая, что принёс для правителя. Он моргает несколько раз, в недоумении потянув тонкие ручки за ней, пока Император усаживается напротив, держа в руках холст, несколько кистей и сосудов чернил. — Пей, — кратко бросает тот, умещая все предметы рядом, а бумагу с дощечкой на свои ноги, опустив сразу кисть в сосуд. И глядит исподлобья таким изучающе пристальным взглядом, что юноша вздрагивает, тут же принимаясь отпивать согревающую жидкость с мёдом, что приятно обволакивает саднящее горло. Чонгук же начинает вести кисточкой, оставляя на белом чёрные полосы, изредка поглядывая на застывшего кисэн, изредка попивающего чай. Чимин чувствует, как сердце так предательски ёкает от вида сосредоточенного мужчины, так внимательно изучающего изящный силуэт, оставляя его на холсте. В сознании непроизвольно всплывают удушающие воспоминания о том, как с доброй улыбкой и теплом во взгляде маленький наследный принц обучал сиротку с улицы письму, как накрывал своей чуть большей ладошкой его малюсенькую и водил кисть, показывая, как надо. А после они вместе вырисовывали забавные узоры, когда Чонгук «одалживал» бумагу у своего наставника Ким Намджуна вместе с кистями и чернилами. Но ведь тот особо и не ругался, завидев перепачканных и смеющихся детишек, только для вида мог надуться и сказать, какие они негодяи. Но сейчас… сейчас совершенно всё не так. Хэнсу о свои же чувства обжигается больно, не в силах даже глаз отвести от столь красивых мужских очертаний сосредоточенного лица, за которым должен быть совсем иной человек. — Ты знаешь древнюю легенду об окровавленной воде? — внезапно подаёт голос Император, поменяв кисть вместе с сосудом, где была перемолотая красная глина с маслом, закрашивая на собственном рисунке одеяние кисэн. — Нет, — тихо выдыхает тот, всё ещё прижимая к себе чашку с остатками чая, так приятно обволакивающим нутро. На краткое мгновение их глаза встречаются, и на устах Чонгука образуется тень кривой, какой-то горькой ухмылки. И он вновь возвращается к холсту, указывая, чтобы омега налил себе ещё. — Эта легенда о жадности мужчины, что правил в небольшом королевстве, — он начинает рассказ, понизив голос до будоражащего баритона. — У него было всё, о чём можно только мечтать, но ему всегда было мало и мало. Он желал управлять не только людьми, но и природой. Для этого нужно было принести жертвы владыкам всех четырёх стихий. Этот король не послушал предостережения об опасности этой затеи от местной ведуньи, которая напоследок оставила ему вопрос, не удосужившись дождаться ответа: «Что будешь делать, когда вода окрасится кровью?». У Чимина мурашки по коже, и интерес поджигает пауза альфы, вновь сменившего кисти, бросившего взгляд на его поджатые, раскрывшиеся ножки. — Король потребовал четырёх маленьких ягнят для жертвоприношения. Одного он скинул с горы, отдав почесть владыке стихии земли. Второго утопил в море для великой владычицы водных глубин. Третьего сжёг заживо в пламени, прося о повиновении ему огненной стихии. И ещё один предназначался последнему элементу — воздуху. Он сам вёл сопротивляющегося ягнёнка на жертвенный алтарь, где вспорол ему брюхо, моля о могущественной власти над природой…. — Чон делает паузу, аккуратно вырисовывая тоненькой кистью черты лица своего хэнсу. Он наспех облизывает губы, присматриваясь к собственному творению, поднимая глаза на притихшего юношу с нескрываемым интересом ожидает продолжения легенды. — Неожиданный раскат грома будто привёл опьянённого предвкушением могущества мужчину, чей взгляд сразу увидел много крови на поверхности воды в пруде, окрасившегося в красный. И он вёл глаза по дорожке крови, что текла в тот пруд с алтаря… где вместо прирезанного ягнёнка лежало безжизненное тело его любимого всем сердцем супруга. Чимин глаза выкатывает, рот приоткрывая, пока сердце ужасно сжимается в груди. — А другие ягнята…? — наверное, догадываясь, тихо спрашивает он. — Его дети. Омеге не по себе становится, по спине холодок пробегает, а в голове быстро прокручивается ещё раз эта история уже с новым её пониманием. — Цена его алчности — семья и любовь, — проговаривает всё ещё сосредоточенный на рисунке Чонгук, сводя брови к переносице. — И понял он, что потерял самое драгоценное за желанием обладать невозможным лишь тогда, когда вода окрасилась кровью. И ответом на вопрос ведьмы о том, что же он собирается делать, послужило самоубийство тем же ножом над трупом своего любимого. — Это… жутко, — выдавливает из себя кисэн, опуская глаза на свой чай с травами. — Жуткая легенда. — Но ведь завораживает, не так ли? — с загадочной полуулыбкой произносит Император. — Красивая история. — Вы считаете красивой историей рассказ о жестоких убийствах собственных детей и любимого человека? — ломает жалобно брови, сталкиваясь с ним взглядами. — И всё из-за глупого могущества и власти? — Ах, моё рассветное солнце, — наклонив голову набок, растягивает губы в ухмылке, — каждый для себя по-разному воспринимает эту легенду. Чимин хмурится, голову опуская, разглядывая себя в отражении светлой травяной жидкости, задумываясь над историей, затронувшей чувствительные струны омежьей души. Как неожиданно за подбородок его личико поднимают на себя и сразу накрывают губы своими, уводя в глубокий поцелуй, сопротивляться на который у юноши нет сил. Но когда альфа целовать начинает в линию челюсти, в шею в багровых отметинах, оставляя болящие новые, а широкие ладони лезут под ткань одеяния, он пытается отстраниться. — Мой Император, прошу вас, мне плохо… — но тот и не слушает вовсе, ещё больше напирает, на попытки сопротивления рычит и на себя усаживает, обхватывая талию руками. — Господин, пожалуйста, не надо. В глазах, перед которыми тёмные пятна плывут, режет, а тело ощутимо слабеет. Он из последних сил бьёт его по груди, но тот уже сминает его ягодицы, жадно выцеловывая ключицы. — З-зачем вы это делаете? — жмурясь от безысходности, Чимин держится, стараясь сознание не потерять от изнеможения, от эмоциональной давки на бедное, искалеченное сердце. — Затем, что хочу, — скалится тот, взяв в ладонь его щёку, заглядывая в глубину карих глаз. — Затем, что ты всецело принадлежишь мне, пташка: твоё тело, твоя воля, даже твоя душа — это всё моё. — Вам ведь плевать на мою душу, — шипит кисэн, сжимая кулаки. — Вы раз за разом её калечите, по кусочку отрывая нещадно. — Может быть, — с хладнокровной усмешкой отвечает, проводя большим пальцем по его скуле. — Но мне так нравится играть со своей прекрасной куклой. Чимин слышит треск в груди и понимает — он больше не выдержит. В мыслях судорожно прокручиваются лишь два варианта, способные спасти его от удушья своей никчёмной любви. Яд или побег. С ноющим от физической боли расцелованным и оттраханным тельцем, омега буквально вываливается из душного дворца на свежий воздух, наполняя кислородом лёгкие. Ножки дрожат, на глазах режущие слёзы, и он сам от вялости и изнеможения свалиться норовит. Однако он, хоть шатаясь и врезаясь в деревянные колоны, спешит в Дом кисэн, подхватив подол одеяния. Завтра ночью его будет ждать Хосок с решением по поводу их разговора, его старший брат — с самого утра в своих покоях. А Чимин хочет только разрыдаться, забиться в угол и отбросить полностью все эмоции чувства безвозвратно. Он не сможет сделать то, о чём говорил второй принц — ни подлить яд, ни, тем более, перерезать глотку. Однако равносильно он не может больше слышать столь сладостные речи Императора, оседающие на сердце гнилью, отдавать ему своё тело на растерзание с одной лишь животной страстью. И Чимин осознаёт, что должен делать. Это тот самый вариант, что напрочь может изменить его жизнь, если у него это получится. Вариант, о котором он всё чаще стал задумываться в последнее время. Бежать. Просто бежать отсюда: из этого места, из рук Императора. В судорожной спешке собирается дорожный мешок, с себя срываются красно-чёрные шелка, заменяющиеся обычными скромными серыми тканями. На плечи и голову накидывается плащ, и палец так неудачно проходится по чёртовому кончику ножиков кисэн. Кровь хлещет в широкий сосуд с водой, на что Чимин плюёт, просто перевязывая наспех лоскутком. У юноши сердце в груди заходится, дыхание сбивается да и ноги путаются, пока он, незаметно прошмыгнув мимо стражи, влетает в одну из конюшен, сразу взглядом находя неприметную лошадь неблагородной породы, чтобы по дороге никто не задавал лишних вопросов. Только-только он судорожно застёгивает всё снаряжение, на что потребовалось куда больше времени из-за трясущихся рук, и он берёт животное за повод, уже выводя из стойла, как его руку вдруг перехватывают. Чимин моментально бледнеет, большие перепуганные глаза тут же поднимает на щурившегося генерала Бо. — И что же благородный хэнсу делает в столь поздний час в конюшне? — изгибает густую чёрную бровь. — Да к тому и в одежде простолюдина. Он сжимает сильнее тонкую кисть, встряхивая и отводя от лошади. — Тебе нельзя покидать дворец, хэнсу. Только вместе с сопровождением и по разрешению его величества… — Пустите меня, пожалуйста, пустите! — молит омега, пытаясь руку вырвать. — Мне нужно уехать отсюда, прошу вас, отпустите меня… — Я же сказал: тебе нельзя, — хмурится мужчина в возрасте, и цепенеет, когда кисэн громко всхлипывает и на колени вдруг падает, вынуждая с ним наклониться из-за того, что руку его держит. — Молю, генерал Бо, я… я не могу больше здесь оставаться, — роняет тот голову перед военным. — Я не выдержу, просто не смогу ещё хоть раз лечь под Императора. — Неблагодарный мальчишка, — кряхтит генерал, — ты должен быть признателен судьбе за то, что сам Император выбрал тебя! Он пытается с колен поднять шмыгающего носом Чимина, как тот скукоживается весь, ещё более крошечным становясь. — Умоляю вас, господин Бо, он убивает меня изнутри… — сипит отчаянно юноша, содрогаясь в плечиках. — Мои столь несправедливо сильные чувства к нему душат меня каждый раз, когда он владеет моим телом, когда так грубо берёт меня без намёка на нежность. И я никак не могу… не могу перестать любить его, даже зная, насколько он жесток и холоден. Зная, что он не способен на любовь в ответ, что он уничтожит меня… Генерал Бо молчит некоторое время, глядит пристально на дрожащего юношу, хмурясь до множества складок на лбу. После тяжёлого вздоха, он недовольно бурчит: — Проклятые Небеса, и как же тебя угораздило только, глупый мальчишка с глупым наивным сердцем? — он вдруг поднимает удивлённого, заплаканного юношу на ватные ноги, а после запросто усаживает на животное, передавая в дрожащие пальчики поводья. — Скачи скорее через западные ворота — там нет стражи. Скачи как можно дальше отсюда, хэнсу, и не попадайся никому на глаза. Император точно отправит за тобой людей, потому тебе лучше не останавливаться. Чимин не может поверить, а фигура старика с добрыми, грустными глазами, полными сочувствия к бедному мальчику, расплывается из-за слёзной пелены. Он судорожно шепчет ему безграничную благодарность и пришпоривает лошадь, только за пределами дворца пуская её в галоп. И там же в голос истошно реветь начинает, пока ветер в лицо хлещет, размывая влагу по нему, а рёбра под давкой страха и чувств чуть ли не ломаются. Чимин обещает себе, что будет сильным. Будет таким сильным, что со всем справится, что начнёт всё сначала и не будет больше лить слёз из-за мужчины, разбившего его на осколки.***
Кажется, никто прежде в стенах имперского чертога не видел столь разгневанного, опьянённого яростью правителя. — Где он?! Где мой хэнсу?! — кричит в зверином рыке альфа, пугая до смерти слуг, пожимающих плечами и мямлящих, что его нигде нет. Император быстрым шагом преодолевает расстояние и врывается в покои хэнсу в Доме кисэн. Безумные глаза, налитые обжигающей злобой и самым настоящим отчаянием, бегают по комнате, точно оставленной в спешке: небрежно валяются вчерашнее одеяние, раскиданы некоторые вещи, сдвинута не расстеленная постель. — Найти его… — хрипит звереющий Чонгук, сжимая кулаки до побелевших костяшек и выступающих сильно вен, а после повышает голос в бешенстве: — Немедленно найти моего хэнсу и привести ко мне! Отправить собак, ищеек, да хоть всю армию — плевать, но верните его мне, проклятие! Он рявкает на позеленевших от ужаса слуг и стражу, тут же поспешившую скрыться для отдачи приказа его величества. А Император с громким, протяжённым криком будто бы раненного зверя бьёт ногой по деревянному комоду со свитками, в щепки его разламывая, скидывает с другим рёвом книги с полок и стол переворачивает. Грудная клетка Чонгука часто поднимается и опускается, ведь дыхание прерывистое, глубокое, а завышенный пульс по голове ударяет, мешая трезво мыслить. Его дикие, мечущиеся из стороны в сторону глаза внезапно натыкаются на чёрный сосуд с красной... окровавленной водой. И чёрствое сердце Императора само обливается кровью, сжимаясь в болезненных, мучительных спазмах.