***
Уважаемые члены Совета откланиваются после собрания, оставляя восседающего на золотом троне Императора одного. Тот без особого энтузиазма подписывает указы, что обсуждались и получили одобрения на этом самом совещании, смачивая в чернилах большую кисть. К пьедесталу приближается придворный, склоняя перед ним голову. — Ваше превосходительство, учёный Ким Намджун прибыл по вашему указу. — Пусть заходит, — бросает тот, не отрываясь от дела. Даже когда слышит шаги по направлению к нему, шорох тканей и тихое приветствие, Чонгук все равно глаз не поднимает с пергамента. — Рад видеть вас в добром здравии, Император, — проговаривает мужчина, замявшись. На некоторое время повисает молчание, и Намджун, выждав момент, понимает, что вызвали его всё по тому же поводу, что и прошлые разы. Поэтому и начинает, прокашлявшись: — Хэнсу чувствует себя намного лучше. Мало ест, но это поправимо. Он уже выходит в сад — ему идёт на пользу свежий воздух и короткие прогулки. Чонгук игнорирует ноющую в грудной клетке сердечную мышцу, затыкает её и просто кивает наставнику. Хоть и язык чешется спросить кое-что ещё. Кое-что, действительно волнующее его, но слов подобрать совершенно не может, как и решиться. Но, прежде чем указать тому уходить, Намджун склоняет голову: — Ваше величество, уже ведь неделя прошла, вы не желаете лично навестить его? Чимин всегда спрашивает о вашем самочувствии. Он был очень напуган, когда пришёл в себя, ведь последнее, что помнил — ваш окровавленный образ в тот день. Кисть застывает над пергаментом, и капля чернил плюхается вниз. Император зубы сжимает, откладывает предмет и какой-то пустой, но в то же время опечаленный взгляд поднимает на Кима. — Заставляйте есть и одевайте его теплее — уже холодает. Только со сопровождением из прислуг и стражи пускайте его куда-то и следите, чтобы он не переутомлялся. — Мой Император… — жалобно сводит брови тот, прекрасно замечая, как альфа перебарывает самого себя, своё желание лично заботиться об этом юноше и встретиться с ним. У него сердце болит за этого мужчину, которого с юных лет знает, его семью и то, как и в каком окружении мальчик рос. — Я всё сказал, — сухо кидает Чонгук вновь возвращаясь к государственным обязанностям. — Вы свободны. — Вы ведь хотите не только его тело, — на свой страх и риск продолжает тот, посмев проигнорировать слова Императора. — Вам нужна его душа, его взгляд и прикосновения, шлейф его запаха и присутствие рядом… — Свободны, учитель Ким, — намного жёстче проговаривает напрягшийся мужчина, сжавший деревянную кисть в пальцах. — Вы не просто хотите разделять с ним ложе, ваше высочество, но и сердце, и дальнейшую жизнь: вы же любите его… — Вон! — резко повышает голос до крика Император, вскакивая на ноги и швыряя предмет для писания в сторону согнувшегося в поклоне ученого. — Живо пошли вон отсюда! Проваливайте! Намджун в таком же положении спешит покинуть тронный зал, спиной назад идя, слыша устрашающий рык и то, как опрокидывается столик вместе со всеми бумагами и чернильным сосудом. Император громко дышит, кулаки сжимает и ногой пинает бедный треснувший столик, в раздражении обратно на трон плюхаясь, проводя ладонью по лицу, задерживая там руку. В груди щемит, а в рёбрах будто трещины, готовые вот-вот расколоться и ранить жизненно важный орган. Рука сама по себе тянется к грудной клетке, под верхние позолоченные накидки, где удобно умещается замысловатая вещица, что оказывается в длинных пальцах. Чонгук разглядывает игрушку, что служит и губной гармоникой, из дерева, сделанной своими же детскими руками. Он медленно оглаживает её, местами, неровные края, вспоминая, как по ночам колотил по древесине, вырезая фигурку и часто раня себя. Но мысли и чувства, с которыми он всё это делал для маленького слуги, которого он считал своим другом, размылись с потоком времени, оставляя лишь светлый образ и сгусток затоптанных окружением чувств.***
Красивое алое одеяние плавно опускается на острые плечи, а сверху ещё одно потеплее, согревающее тело. Хэнсу помогают собрать волосы, пока он попивает горячий чай из лечебных трав. На душе кошки скребутся, хоть и тревожного страха нет — лишь беспокойство. Чимин в себя пришёл неделю назад, к вечеру следующего дня после нападения. И перед глазами тогда не деревянный потолок его старых покоев в Доме кисэн, а израненный альфа, весь в крови и со страшной раной где-то на линии челюсти и шеи. Он тогда сильней перепугался за него, нежели за своё плачевное состояние. Теперь же сердце не на месте, ведь за эти дни Император ни разу не навестил его. Чимину не обидно, нет — подсознательно, хоть и с болью, понимает, что с таким слабым телом и духом он не сможет ублажать господина, потому сейчас и без надобности ему. Ему просто хотелось знать, что с Чонгуком все в порядке, пускай учёный Ким говорил, что он цел, но желание убедиться в этом самому никуда не могло деться. В воздухе ощущается влажность прошедшего дождя, осенняя прохлада и свежесть. Чимин полной грудью вдыхает, глаза прикрывая. Плавно ступает по гравийной дорожке вдоль сада и небольшого пруда. Хочется побыть одному, присесть на лавку и смотреть вдаль, оставшись наедине с собой, но только вот его сопровождение позволяет отойти ему лишь на несколько метров. Кисэн останавливается у своих давно отцветших кустов роз, глядя на печальные пустые стебли. Опускает вниз глаза, где лежит темно-алый бутон на земле. И, придерживая верхнее одеяние, аккуратно присаживается, поднимая завядшую розу. Сердце сильно сжимается, пока глаза стыдливыми слезами, которые он сдерживал на протяжении долгого времени, заливаются. Чимин ведь сам завял так же, как и этот цветок. Так же поник и отцвёл, больше не сияя красотой и не радуя глаз как и внешне, так и своим талантом. Теперь он никому не нужный, блеклый опавший бутон, мимо которого любой пройдёт стороной… — Даже эта всё столь же прекрасная роза не сравнится с тобой. Чимина передергивает от неожиданного мужского голоса, раздавшегося сбоку, и он резко голову поворачивает. Слезящиеся глаза округляются, а сердечко на мгновение замирает, после с новой силой забивается. Как и от душещипательных слов, так и от того, что они, наконец-то, встретились. Омега взгляд мечет по невредимому Императору, так и застыв на корточках, по его лицу, где страшный ожог покрывал кожу. Тот же сразу голову поворачивает в сторону, скрывая шрам от юноши, заметно напрягаясь и зубы сжимая. И уже через минуту возвращает мрачные глаза на несмело подошедшего хэнсу, который ручонку к его лицу приближает. Чонгук резко перехватывает её, но после взгляд смягчается, а хватка становится нежной. Теперь он аккуратно держит его за кисть, позволяя ладошке опуститься на свою щетинистую щёку и повернуть лицо обратно к нему. Они снова взглядами пересекаются, оба дыхания задерживая, ощущая, как по венам теплота и трепет растекаются. У Чимина в глазах всё ещё щиплет, пальчики нежно оглаживают щеку мужчины, а после невесомо проводит подушечками по шраму, охватывающему часть лица и шею. И Чон, так и обхватывая тонкое запястье, обратно поднимает его ладонь, к тыльной стороне прислоняясь губами. — Можно… обнять тебя? — тихонько спрашивает омега, неуверенно глаза опуская. На мгновение молчание повисает, и только тот собирается было отойти, как его к себе притягивают. Одна рука придерживает аккуратно затылок, другая — талию. Внутренности перекручиваются, к горлу ком подступает и весь мир вокруг будто бы замирает. Чимин осторожно ручки протягивает через верхнее императорское красно-золотое одеяние, в замок их цепляя на пояснице мужчины. Он глаза закрывает непроизвольно, втягивая носом приятный запах сандалового дерева, утыкаясь лицом в его широкую грудь. — Спасибо, что спас меня, — тихонько шепчет Чимин, сжимая его одеяние. — С-спасибо… И чувствует себя как никогда прежде в безопасности, позабыв напрочь о том, как некогда бежал, что есть мочи, от этого альфы. — Я бы не простил себя, если бы не смог спасти тебя, — таким же шепотом он опаляет ухо омеги, сильнее вжимая его в себя. Чимин ужинает в королевских покоях, внимательно слушая о новых приказах и введениях в Империи, немного скучных, на самом деле. Но он кивает Чонгуку, поддерживает разговор, немного расслабляясь, скидывая с плеч то беспокойство, одолевшие его после того, когда его позвали к себе. Альфа, пригубив вино, вдруг отставляет чашу и наклоняется через столик, чтобы разрезать на маленькие кусочки мясо на тарелке хэнсу, к которому так и не притронулись. — Почему ты не ешь? — хмурится он и сам берет палочками один кусок, поднося ко рту вспыхнувшего юноши. — Тебе нужно набираться сил, Чимин. — А смысл? — вмиг тускнеет тот, пока пережёвывает еду и румянец сходит со щёк. — Я чувствую, что увядаю с каждым днём. Как и отцветшие розы, которые лучше уж выбросить, нежели хранить безнадобно… — Что ты хочешь этим сказать? — напрягается Чонгук, прищуривая взгляд, в котором виднеются проблески раздражения. А хэнсу голову опускает на свои пальцы, нервно теребящие друг друга, пока внутри все стягивается в тугой узел. Он слов подобрать не может, чувствует своё сбитое сердцебиение, теряясь под пристальным взглядом альфы. — То… — сглатывает, губы поджимая. — Что тебе не стоит возиться со мной, Чонгук. Я знаю, что слаб и не смогу родить тебе наследника, не смогу ублажать в постели, как тебе нужно… В одно мгновение мужчина рядом близко-близко оказывается, нависает над съёжившимся юношей. Он фиксирует его голову за подбородок, поднимая на себя, чтобы встретиться взглядами. — И что, ты предлагаешь мне избавиться от тебя? — изгибает бровь Чонгук, обваливая на омежку свой ледяной тон голоса. — Выбросить, как увядший цветок? У Чимина собственная любовь поперёк горла встаёт, а под рёбрами больно колет. Безумно хочется опровергнуть, обнять и чувствовать его сердцебиение, его дыхание и запах. Пускай он будет лишь куклой в руках жёсткого кукловода. Пускай будет одной из многих императорских шлюх. И если раньше от этих мыслей безумно больно становилось, хотелось сбежать далеко и из сердца выбросить альфу и вырвать с корнем свои же чувства, то сейчас Чимин с ужасным отчаянием понимает, что готов ко всему этому в данном отчаянии и ловушке эмоций. Пугающий взгляд напротив моментально смягчается, когда в уголках карих глаз образуются чистейшие кристаллики. — Глупая пташка, — с фырканьем шепчет Чон, внезапно вперёд поддаваясь, накрывая его губы своими. И нежно-нежно целует, язык не углубляя, лишь сминая то верхнюю, то нижнюю губу, пальцем поглаживая подбородок. Юноша слезящиеся глаза закрывает, и, поддаваясь порыву безысходности внутри, закидывает руки за шею Императора, прильнув к нему всем телом. Чонгук же поцелуй делает глубже и чувственней, уже языком сплетаясь с омежьим, обволакивая руками его талию. — Никогда больше не говори так, — хрипит он прямо в зацелованные приоткрытые губы. — Я не брошу тебя, Чимин. Для меня ты всегда будешь самой прекрасной розой, самым красивым цветком, который я буду хранить. — Почему? — судорожно шепчет тот, пока сердце предательски сжимается в маленький комочек слепой и, как кажется ему самому, дурацкой надежды. Но что-то во взгляде, каким смотрел на него альфа, было особенное, что заставляло трепетом всё заходиться внутри. И Чонгук мягко оглаживает одной ладонью его щеку, другой сжимая одеяние на талии. — Потому что ты единственный всегда был со мной, — тихо проговаривает он, крепче к себе прижимая юношу. — И… — мнётся, но изнутри все рвётся наружу то, что так долго грызло. Альфа сдерживает себя, язык прикусывает и попросту утопает в прелестных глубоких омутах глаз. Даже если бы он и хотел выговориться ему — не смог бы. Не знает, как и что сказать, ведь не понимает того, что с ним происходит. Не понимает, почему легонько, так мило подбивает пальцами его подбородок, а после уводит в мягкий поцелуй. Отстраняется почти сразу, растягивая ниточку слюны между их губами, слизывая её и мазанув языком по его припухшим. — Потому что Император так сказал, ясно? — добро усмехается Чонгук, вдруг аккуратно взяв хэнсу за бока, усадив на свои бёдра. Он откидывает назад его волосы, раскрывая шею и губами к ней припадая, ласково ведя ладонью вдоль спины задержавшего дыхание Чимина. — Я не позволю тебе завять, моя сладкая розочка, мои луна и звезды, мое солнце омрачённых дней, — за каждым обращением следует поцелуй в места, до куда дотянуться может альфа, пока другой млеет в его руках. От этих слов мурашки бегут по коже и все внутри трепетом отзывается. Кисэн вздрагивает и льнет больше к слегка удивившемуся Императору, обволакивая его спину руками, носиком утыкаясь в его плечо. — Тогда не разбивай моё сердце… — еле слышно шепчет он, ещё больше вжимаясь в Чонгука. — Что? — считая, что он не расслышал, переспрашивает тот, обнимая его в ответ. — Не позволяй, мой господин, — громче и внятней проговаривает Чимин, судорожно втягивает носом столь привычный запах, что внутри в который раз нечто колышется. Они так и сидят в обнимку, прильнув друг к другу в полной тишине, ничего больше не произнося. Теплота от объятий вгоняет в дремоту, и хэнсу всё больше соблазняется сну, что вскоре охватывает его окончательно. Он сладостно сопеть начинает прямо в сильных руках, прикорнув на плече альфы, что нежно гладит по расслабленной спине, щекой прислонившись к его голове.***
Чимин широко улыбается. Впервые за очень долгое время так искренне, ярко и обворожительно, что у сидящего рядом мужчины всё нутро сводит. — Ещё раз, — испускает легкий смешок кисэн, никак не в силах заставить себя перестать улыбаться. Он наклоняется ближе к Чонгуку и музыкальному инструменту на его коленях, вновь показывая, как нужно правильно перебирать струны. Каягым — довольно сложный инструмент, научиться играть на котором нужен определенный талант. Однако Чон, не обладающим им, все равно пытается нелепо и упёрто дёргать по струнам. Сперва для собственного упрямства, а после для прелестнейшей улыбки юноши. — Ну нет же, — уже бубнит тот, вплотную усаживаясь к Императору, накрывая его пальцы поверх своими. — Ты очень агрессивно это делаешь — надо мягче. Вот так. И он помогает длинным пальцам пройтись по струне почти так, как нужно, а после ещё несколько раз, сжав посильней широкую ладонь. — И кистью плавнее, она не должна быть так зажата, — разминает пальчиками запястье мужчины, демонстрируя после, как следует двигать рукой. Спустя некоторое время уже Чонгук правильно перебирает струны, отчего-то радуясь похвале хэнсу. Он с необычайным наслаждением, которое не получил бы даже от секса с ним, смотрит на его улыбку, которую много лет не видел, и искрящиеся глаза. И на душе тепло, спокойно, а сердце на месте, когда этот омега так близко к нему, изредка дотрагиваясь, чтобы обучить игре на традиционном инструменте. Однако в скором времени замечает, как тяжелее дышать становится Чимину, а на виске его выступает капелька пота. — На сегодня закончим, — говорит Чон, откладывая в сторону каягым, и аккуратно берет того за его изящные руки, помогая встать. — Я провожу тебя в покои. Чимин не понимает, почему так резко тот прекратил «занятие», но, признаться, благодарен, ведь сам точно не сказал бы ему, что чувствует себя нехорошо. И сейчас придерживает Императора за локоть, медленно ступая по дворцу, ведя какой-то непринуждённый разговор. Всю прошедшую неделю юноша с ним провёл, беседуя на коротких прогулках по дворцовым садам, обучая его игре на каягыме, играя часами в падук (прим.: или «корейские шашки», стратегическая настольная игра). Только вот Чимин быстро переутомляется, голова кругом идёт и силы покидают его тело. Потому-то Император запретил ему выполнять обязательства хэнсу: обучать кисэн, следить за тем, чтобы в их Доме был порядок. Но он всё равно, несмотря на указ господина, наблюдает за тренировками девушек, поправляя их, совершенствуя их танцы. Не взирая на слабость в мышцах и учащённый пульс, Чимин танцует в своё свободное время. Плавно двигается, представляя себе в голове звучание музыки. Ленты подкидывает и кружится, оттачивая своё мастерство, игнорируя тёмные пятна перед глазами и слабость в мышцах. Когда же с очередной прогулки хэнсу, любезно придерживаемый Императором, возвращается в королевские покои на ужин, то в волнительном трепете губы облизывает. Чонгук снимает с него тёплое верхнее одеяние, удивляясь обличию юноши: черно-красные изящные лёгкие ткани с удлинёнными рукавами и дорогой россыпью камней. Он брови вскидывает, но спросить ничего не успевает, потому что омега поворачивается к нему и чуть кланяется. — Позволь станцевать сегодня, мой Император, — тихо, но уверенно произносит тот. — Чимин… — устало выдыхает Чон, как другой становится на носочки, чтобы за плечи опустить мужчину на разваленные на полу подушки. — Я не калека и не немощен, — сквозь стиснутые зубы процеживает омега. — И я хочу станцевать для тебя. Они пристально смотрят друг другу в глаза с минуту, а после альфа сдаётся, веля позвать музыкальное сопровождение. Музыканты располагаются в небольшой комнатке по соседству с императорской, откуда всё будет слышно, а они не будут мешать своим присутствием монарху. Хэнсу же становится посреди покоев перед развалившимся на подушках мужчиной, изучающим взглядом пронизывающим его. Начавшуюся лирическую мелодию хэнсу тут же подхватывает и его первые грациозные движения вновь выбивают Императора из колеи. Он загоревшихся глаз оторвать не может от порхающей над полом своей прекрасной пташки. Тот танцует так изящно и завораживающе, что у мужчины дыхание перекрывает. Шаг, другой и прыжок — красивое приземление на одну ножку, а вторая вытянута в сторону. Разлетающиеся рукава похожи на крылья заморской птицы, и волосы развиваются в такт танца. Красивейшее лицо с утончёнными чертами сосредоточено, что говорит о том, что юноша полностью погружён в танец и музыку. У Чонгука всё стягивается в один ком внутри, а сердце из груди норовит вырваться навстречу тянущемся танцору. Он смотрит на столь обворожительного кисэн перед собой, а в сознании всплывает фрагмент из глубокого детства, где на рыночной площади заметил худощавого сиротку в оборванных лохмотьях. У него тогда глаза безжизненные были, взгляд такой пустой и одинокий, что маленький наследный принц испугался. Он быстро подкинул ему несколько монет, навсегда запомнив то удивление, некий страх и благодарность на красивеньком, но грязном личике. Чимин грациозно перешагивает, махает руками и делает пируэт, завораживая своим танцем. В душе всё расцветает, когда он видит восторг в тёмных глазах при взгляде на него, эти искорки и блеск. От этого сердце колотится под рёбрами, и тело будто бы новыми силами насыщается. А Император теперь вспоминает первые дни мальчика во дворце, когда даже сам помог прислуге вымыть его и смущённого одеть, после за ручку проведя по всей местности. Как он заявлял, чтобы никто не обижал его, как втихаря таскал ему вкусные пирожки с императорского стола и играл с младшим в свои игрушки, которые до этого уже и в руки не брал. Трепетом внутри отзываются плавные телодвижения юноши, приподнявшего ножку и изящно рукавами ведя по сторонам. Как музыка становится будто бы тревожней, появляются звуки барабанов и лирический танец переходит в какой-то страстный, быстрый и захватывающий. Чонгук же вновь в воспоминаниях утопает, на этот раз не таких светлых и радостных, а, будто бы подстать сменившейся музыке, беспокойных и смятенных. Вот папа выбрасывает букет сорванных цветов для своего друга, ругает и причитает, наказывая ему, что Чимин лишь слуга из низшего слоя общества, на которого плеваться нужно. После как тот же родитель без засорения совести пихает маленького мальчика от своего сына и, взяв того за руку, с силой уводит за собой, вновь наругав и пригрозив отцом. А дальше всё точно в тумане: повторяющиеся одни и те же слова о том, что нет любви, нет чувств — иллюзия и физическое удовольствие. Вбитое в голову правило, что Чонгуку нельзя быть вместе с жалкой сиротой, что тот может быть лишь его куклой и тем, кто приносит удовлетворение. После дурная компания старших ребят из окружения родственников папы, первые издевательства и гадкие усмешки. От этих воспоминаний сердце болит, противно от самого себя становится и ненавистно думать о том, как альфа вёл себя. Особенно по отношению к Чимину. Он, неожиданно, лицо руками закрывает и судорожно хватает ртом воздух, себя же проклиная и душу на изнанку выворачивая. Хэнсу же дышит тяжело, перед глазами всё плывёт, а кожа лица даже через рисовую пудру и розовые румяна бледнеет. Он не видит ни Чонгука, сперва сжавшегося и закрывшегося ладонями, а после встревоженного, когда, приподняв голову, заметил в каком состоянии танцует тот — ничего не видит. Всё нечёткое и тёмное, музыка больше не слышна, лишь звон и собственное усилившееся сердцебиение. Тело в дрожь бросает, и слабые ножки не могут удержать его. Только коленки подкашиваются, и Чимин при повороте чуть не падает, как вдруг оказывается в крепких объятиях подлетевшего к нему мужчины, остановившего его танец. Он глаза распахивает, чувствует дрожь самого альфы, но ослаб настолько, что даже обнять в ответ не может. — Г-господин? — хрипит кисэн, сглатывая ком, образовавшийся в горле. — Мне жаль, что всё так вышло, — сипло выдавливает из себя тот, ещё больше к себе прижимая растерявшегося от этих слов юношу. — О чём ты, Чонгук? — сводит брови, наконец собирая силы и ручонками обволакивая его за талию. — Всё в порядке, я себя хорошо чувствую… — Не смей врать мне. Тем более никогда не ври о своём состоянии, ты меня понял? Ты ещё не оправился полностью, чтобы танцевать такую тяжёлую постановку. — Но… но я так хотел порадовать тебя, — Чимин делает голос тише, глаза прикрывая и утыкаясь моськой в плечо альфы. Тот же на руки подхватывает его хрупкое тельце, одновременно ловит губами его приоткрытые, уводя в сладостный поцелуй. Император опускается вместе с ним на свою кровать, усаживая того на своих бёдрах и умещая ножки на мягкой постели, чтобы тому было удобно. — Ты и так радуешь меня, моя сладость и слабость. Каждый день радовал на протяжении стольких лет, — на шёпот переходит Чонгук, прислоняясь губами к его лбу. — Никто никогда не сравнится с тобой, с твоим необычайным талантом и неземной красотой. Для меня ты всегда будешь самым лучшим кисэн, которого когда-либо видел этот дворец. — Тогда что тебе жаль? — жалобно смотрит на него Чимин, чувствуя, как внутри всё тает от мягких поглаживаний широкой ладони, заботливых действий мужчины. — Почему ты сказал так? На некоторое время между ними повисает напряжённое молчание. Они зрительного контакта не прерывают, внимательно друг другу в глаза смотрят, пока один ответ ожидает, а другой мысли в кучу собирает, решаясь на следующие слова: — Мне жаль, что с самого начала всё так вышло. Что я родился первенцем в императорской семье, что не имел права на общение с обычным мальчиком с улицы, что превратился в такого мерзкого принца, а после и жестокого правителя, издевающегося над своей милой пташкой до такой степени, что она решила улететь, нежели быть рядом. У Чимина в животе нечто трепещет и порхает, а сердце удар пропускает, как в следующее мгновение Чон достаёт некую вещицу из скрытого кармашка у груди под одеянием. Альфа несколько секунд в руке её прокручивает, после опуская на маленькую ладошку деревянную птицу. Юноша ничего не спрашивает, просто смотрит на неё, пока внутри всё переворачивается от волнения, и другой ручонкой тоже берёт игрушку-гармонику, внимательней разглядывая. Красивая ручная работа, о чём говорит местами неровность дерева, отточенного ножиком. Но что-то такое исходит от неё, что-то, что заставляет сердце забиться в разы сильней, а губы пересохнуть. Такое чувство, будто бы птица эта сделана была с любовью и горечью, с сожалением и извинением, с противоречивыми эмоциями, которые разрывали мастера при её изготовлении. Чимин мягко ведёт большим пальцем по отломленному клюву, бросает краткий взгляд на притихшего мужчину, глядящего с непонятными омеге эмоциями на предмет в его ладошках. — Ты как-то сказал, что через вещи, сделанные руками, можно многое сказать о человеке, потратившего долгие и кропотливые часы за своей работой, — вдруг произносит Чонгук, глаза поднимая и утыкая их в дальнюю точку перед собой. — Но я говорил такое ещё в детстве, — издав смешок, удивлённо вскидывает брови тот, изумляясь тому, что альфа помнит столь незначительную фразу. — Если смотреть на эту гармонику, то, мне кажется, у мастера было разбито сердце… Или он сомневался в чём-то: скорее всего, в своих чувствах. Эта работа изящна, такое делают не для продажи, — Чимин так увлекается мыслями и рассуждениями, разглядывая и вертя вещицу, что не видит сжатых челюстей мужчины и его опустошённого взгляда. — Крылья с мелкими детальными пёрышками — значит, мастер хотел порадовать того, для кого это было предназначено, делал специально для кого-то особенного. Но здесь есть и ощутимые резкие неровности —вероятно, человек грустил и в порыве эмоций вырезал это брюшко. Что говорит об отчаянии и печали, в которых он пребывал, о неуверенности в его чувствах. Думаю, этот человек страдал от болезненной для него любви… У Чонгука будто дыхание выбивают из лёгких, а в глазах предательски щиплет от этих чертовски правдивых рассуждений его розы. Так хочется закричать, что это он вырезал для него, что Чимин и есть тот самый особенный человек, для которого мастер старался. Однако необъяснимый страх и сомнения окутывают его полностью, душат за шею и не позволяют и слова вымолвить. Омега гладит фигурку подушечками пальцев, и у самого сердце сжимается от навеянной этим творением истории, хоть и по телу разливается тепло от близости и заботы Чона. Он прислоняется виском к его груди, вдыхая столь приятный ему запах альфы. — А откуда у тебя это? — спрашивает, сводя брови к переносице, приподнимая игрушку. — Ты знаешь того, кто её сделал? — Нет, просто нашёл во дворце, — нагло лжёт Чонгук, обхватывая его тело руками, по спине мягко водя ладонью. — Можешь оставить себе. Хотя не уверен, нравится тебе или не… — Нравится, — тут же выпаливает юноша, щёки которого заливает милейший румянец. — Мне очень нравится, спасибо, Чонгук. Он преподносит вытянутый хвостик к губам и начинает дуть, то закрывая, то открывая пальчиками отверстия, чтобы получалась незамысловатая мелодия. Император улыбки сдержать не может, невзирая на ноющее в груди сердце, и перебирает волосы Чимина. Тот вдруг ошибается с нотами, и звук получается громким и резким. Он вздрагивает от неожиданности и, смешок испустив, вновь продолжает играть. — Помнишь, ты рассказывал мне легенду про жадного короля и окровавленную воду? — медленно моргая и еле-еле разлепляя сонные веки, мямлит Чимин, развалившись на императорской кровати. — Как думаешь, что было, если бы король вовремя остепенился? Если бы понял, что любимые для него важнее всевластия и могущества? — Тогда легенда приобрела бы совсем иной смысл, — задумывается Чон, растягивая в пальцах длинные серо-фиолетовые волосы. — Но этой истории не нужен счастливый финал — он ей не соответствует. — Ты так считаешь? — сонно причмокивает тот уже с закрытыми глазами. — Ах, это печально... Было бы здорово, будь эта легенда про любовь, побеждающую алчность и жестокость внутри короля. Про то, как любимый супруг и дети спасают его мрачную душу и становятся его светом... да, Чонгук? — Да, было бы здорово, — кивает альфа после того, как сглатывает противный ком в горле, поправляя одеяло на расслабленном теле. — Тогда не рассказывай больше такую страшную историю, придумай для неё другой конец. — Хочешь, чтобы я переписал целую легенду ради тебя? — тихо усмехается мужчина. — Чимин? Но тот уже мирно сопит под боком, сжимая в ладошке полюбившуюся вещицу, пока тот аккуратно встаёт с кровати и, напоследок проведя пальцами по гладкой коже немного бледного личика, выходит из покоев. В специальном помещении, где располагался кабинет и библиотека учёного Кима, горят свечи, потому Чонгук входит уверенно, зная, что тот точно не будет спать. — Император, — вскидывает брови Намджун, вежливо кланяясь, — чем обязан вашему неожиданному визиту? — Несколько недель меня терзает один вопрос, — хмурится правитель, тихо вышагивая по помещению, в котором, кажется, много лет уже не был. — Что ж, вопросы не должны терзать его высочество, — добро улыбается учитель. — Надеюсь, я смогу вам помочь. — Вы хорошо знали моих родителей, наставник. Так скажите: болезнь, от которой слёг мой папа, действительно передаётся по наследству? Улыбка медленно сходит с лица Намджуна, который знал, что этот разговор будет неизбежен, но не думал, что он настанет так скоро.