***
В королевских покоях как никогда прежде уютно, тепло и, действительно, появляется ощущение дома, своего родного местечка. Но, конечно же, это всё потому, что там каждый раз ждёт альфу Чимин, умилённо играя незамысловатую мелодию на деревянной гармонике в виде птицы — излюбленном подарке от своего возлюбленного. — Ты ещё не спишь, моя маленькая пташка? — удивляется Император, обнимая полусонного юношу, сидящего на кровати. — Уже так поздно. — Не могу без тебя уснуть — ты сегодня долго, — зевает тот и аккуратно ставит птичку на полку. — Всё в порядке? — Мг, — кратко бросает через плечо Чонгук, стаскивая с себя одежду и заваливаясь к омеге, тут же под бок его подминая, ласково покрывая его личико поцелуями. Слышать это мирное сопение, вдыхать запах розы и чувствовать тепло тела кисэн — и большего для счастья ему не надо. Только лишь это, только искренне улыбающийся Чимин, а не то, что он представил себе в тронном зале, не то, каким он был, когда Чон действительно как куклу его использовал. В голове вдруг проскальзывает пугающая до ужаса мысль: что же будет с этой ранимой и трепетной душой, если у Императора, всё же, окажется та самая смертельная болезнь и будет медленно умирать на его руках, что он будет видеть этот процесс, как он видел медленную смерть своего родителя?... Чонгука передёргивает, и он ещё крепче и отчаянней к себе прижимает самое дорогое в своей жизни, зарывается лицом в его волосы. Кажется, снова в глазах что-то жгучее режет.***
Последний месяц тянется так медленно для Императора, с которого требуют назначить дату венчания с мальчишкой благородных кровей, состояние здоровья только ухудшается и настроение спадает всё больше. Лишь один лучик солнца согревает, наполняет радостью, но в то же время он же и обжигает, заставляет думать и думать о плохом, о страшных вариантах, что могут произойти. — Я очень беспокоюсь за тебя, Чонгук, — шепчет хэнсу, нежно поглаживая мужчину по голове, пока тот ткнётся носом в его грудь, обхватив руками тонкую талию. — Ты так задумчив и мрачен в последнее время, что я даже не знаю, что сделать для тебя… — Ты уже делаешь, — так же тихо отвечает тот. — И так чертовски много сделал, солнце моих омрачённых дней. Просто будь счастлив, хорошо? — Если ты будешь, то я тоже, — твёрдо проговаривает Чимин. — А если будешь грустить — я с тобой буду разделять твою горесть, только позволь мне. — Скажи мне лучше: почему ты хотел, чтобы я переписал ту легенду, которую рассказывал тебе как-то давно? — отходит от косвенной темы Император, совсем не желая снова думать о тяжкой ноше внутри. — А, ты про ту страшилку, — задумывается, мило стуча пальчиком по его затылку, заставляя его улыбнуться даже через всю душевную тягость. — Потому что легенды должны быть красивыми, должны быть о любви, побеждающий зло и корыстные чувства, и с хорошим концом. У таких историй обязательно должен быть такой конец. — Как ты думаешь, какой конец должен быть у нашей? — неожиданно задает болезненный для самого себя же вопрос, явно поставив другого в тупик. — Ты чего, Чонгук~а? Его никогда не будет, ведь даже в следующей жизни, пускай через тысячелетия, но мы будем вместе, счастливы и каждый раз встречаться вновь и вновь, не зная конца нашей истории… Мужчина так и засыпает под чарующий голос своей прелестной пташки, красочно представляя те иные жизни, о которых так красиво говорит романтическая натура кисэн. Но сам, к сожалению, в это не верит.***
С каждым днём Чимин чувствует, как альфа отдаляется. Хоть он и целует, вроде бы, как прежде, обнимает и улыбается, но в этом всём появляется всё больше горечи и тяжести. Вскоре этого всего меньше и меньше становится в их жизни, точно окрасившейся сразу с цветами осени в тусклые и блёклые оттенки. На Чонгуке лица который день нет, и на вопросы волнующего юноши отнекивается, всё ссылая на усталость и сложные для Империи времена. Чимин не давит, не лезет и покорно терпит, стараясь о плохом не думать и догадок не строить, снова привыкая к одиноким прогулкам и трапезам. Доходит всё до того, что мужчина видится с ним только ночью, приходя спать, а после и вовсе ночует, где попало, за последние три дня глубоких раздумий встретившись с ним раз. Императору слишком больно. Слишком тяжело и мучительно. Это невыносимо. Кажется ужасно, самой худшей мукой. Боль эта давит на него моральным грузом и физическим проявлением болезни, точно рёбра ломает и бедное сердце кромсая осколкам кости. Потому что сейчас, в данный момент, он должен быть сильным, твёрдым и непоколебимым, стоя перед недоумевающим Чимином с его невозможными влажными глазками, глядящими с некой мольбой. Должен ранить его один раз, чтобы после не терзать и не мучить, чтобы после не было так больно и не проносить в себе так долго страдания. Пускай альфа будет ненавидеть себя за это до конца всей его и так уже недолгой жизни, презирать будет всё своё естество, но так надо. Это, чёрт возьми, единственный выход. — Покинь дворец, — Чонгук собственный же голос не узнаёт, раздавшийся будто бы откуда-то сбоку. — Твои вещи собраны, а сопровождение проведёт тебя в Сувон. — Ч-что? — нервно усмехается тот, совсем ничего не понимая. — Это шутка? Пожалуйста, это не смешно… — Нет, — холодно бросает, — ты должен уйти. — Чонгук, что с тобой? Омеге страшно, и он кидает к нему, чтобы за руки взять, но тот брезгливо отпрянул, шаг назад делая, сжимая челюсти. — Не трогай меня и немедленно покинь дворец — это мой приказ, приказ Императора. — Н-нет, не говори так, — отрицательно мотает головой юноша, дышащий через раз, у которого в глазах безумная безысходность, а паника и истерика готовы вот-вот накрыть его с головой. — Ч-Чонгук, прошу, не говори такие слова. Что происходит? Ты пугаешь меня… — Заткнись и проваливай отсюда, — жёстче кидает тот, ногтями впиваясь в ладони, готовый самого себя избить образующимися кулаками за то, что делает сейчас, но обратной дороги нет — он всё решил за последние тягостнейшие и болезненные дни. — Ты мне не нужен, Чимин. Я вдоволь наигрался с тобой, ты был занятной куклой, был некогда красивой розой, но теперь ты завял и стал бесполезен. Кажется, и стойкий стержень, который Император собирал долгое время, с треском надламывается, когда по бледным щёчкам вмиг посыпались крупные слёзы. Он не в силах больше смотреть на них и тут же разворачивается, взмахнув длинным шлейфом мантии. Хрупкое сердечко, о котором так трепетно последние годы заботились, которое лелеяли и ласкали, сейчас не просто вдребезги разбили — самолично, теми же руками, раскромсали в прах. И Чимину глубоко плевать на все услышанные слова, на какую-то там гордость — он кидается вслед за своим самым любимым мужчиной, за руку его хватая и лбом к его напряжённой спине прислоняясь. — Я могу быть твоей куклой — играй со мной! Могу быть твоей шлюхой — и просто спи со мной, но позволь остаться! — от отчаяния и боли даже такие слова летят на повышенном тоне, пока дрожащая ладошка сжимает имперское одеяние. — М-мой господин, мой повелитель, не избавляйся от меня, прошу: я буду кем угодно для тебя! Можешь оставить в Доме кисэн как ису, даже хоть как самсу (прим.: кисэн низшего ранга, оказывают услуги именно сексуального характера за деньги, а не развлекательного) или простым слугой, но не отсылай меня… — Пусти и не прикасайся ко мне! — от злости на самого себя, от того, что он такой отвратительный ублюдок и слабак, у которого в глазах щиплет и от сердца жалкие ошмётки остаются, он кричит и случайно махнувшей рукой откидывает на землю юношу, чьи слабенькие дрожащие ножки не держат вовсе. — Как ты можешь такое говорить?! Самсу?! Его самого пробирает в тряске от урагана эмоций из безумной, просто невыносимой боли, ярости и гнева, ненависти к самому себе. Ему мучительно даже думать, что Чимин, тот самый всегда сильный духом и дерзкий мальчишка сломался и отчаялся до такой степени, что готов стать проституткой, которую любой с деньгами может снять ради того, чтобы остаться во дворце. — Я хочу быть с тобой, Чонгук, прошу, прошу тебя! — рыдает навзрыд впавший в самую настоящую истерику Чимин, так и оставшись беспомощно на земле. — Ты нужен мне … — Проклятие, замолчи, хватит! — рявкает тот. — Ты намного выше этого, ты достоин большего, чем это, большего, чем я! — дышит тяжело и громко, точно раненный зверь, и со всех своих последних сил сдерживает себя, чтобы не заплакать и не кинуться с крепкими объятиями к нему и утешить. — Найди себе хорошего, достойного альфу и живи счастливо… — Но я люблю тебя, — сипит от сорванного голоса Чимин, чьё лицо беспрерывно омывают слёзы. — Я так сильно и преданно любил всю свою жизнь лишь тебя одного, Чонгук. Ты делаешь меня счастливым, ты единственный альфа, которого я полюбил, которого никогда не смогу разлюбить… Мужчина слышит треск внутри себя и убеждается в том, что никогда больше не соберётся. Что сейчас сам же тупым ножом отрезает от себя частичку души, сердца и тела. Он никогда не станет таким, как прежде. — Да мне плевать, — хрипит, еле сдерживая вырывающиеся наружу слёзы вместе с истошны воплем. — Обычный дворовой сирота с рынка не имеет права говорить такое Императору. Немедленно покинь дворец, иначе я прикажу страже просто вышвырнуть тебя отсюда. И как можно быстрее чуть ли не бежит оттуда, где сердце своё будто бы уже не бьющееся оставил вместе с душераздирающим плачем омежки. Он слышит, как тот истошно зовёт его, заикаясь и душась слезами, как пытается встать и догнать его, но падает от бессилия и слабости. Кажется, стены этого дворца, слышавшие многое, впервые слышат столь пронизывающий плач трясущегося хэнсу. Он, кое-как, ослеплённый белёсой пеленой слёз и на подкашивающихся ножках, добирается через пристройку к основной площади перед императорским дворцом, его могучей лестнице и дверям, за которыми расположен тронный зал. Боль от разодранных коленей совершенно не ощущается на фоне убивающей моральной внутри, и Чимин слёзно икает, сжимает кулачком одеяние на груди, и просто кричит. Да так, что это слышит и сам Император, даже не дошедший до покоев, так и сползая по стене здания и горько-горько заплакал, закрыв лицо руками. Его передёргивает от того, с какой мольбой зовёт его маленькая розочка — внутренности всмятку разбиваются и вокруг всё блёкнет, теряя смысл и значение. Второй день на королевской площади сидит, не уходя и день, и ночь, бледный, иссякший и опустошённый юноша, повторяя уже в бреду просьбу для Императора, тем самым желая опровергнуть решение правителя или хотя бы быть выслушанным. У генерала Бо сердце старческое разрывается от этого вида, и он часто приносит кисэн воды, просит хоть кусочек хлеба съесть, на что тот всегда молчит, в полуобморочном состоянии продолжая стоять на коленях. — Он просит императорской снисходительности, ваше высочество, — сглатывает военный, кланяясь перед золотым троном. — Вызовите стражу, — сухо бросает заметно посеревший за эти дни Чонгук. — Вы ведь знаете, что по законам не имеете права воинами прогнать человека перед дворцом на коленях, просящего опровержение императорского приказа… — Проклятие, да заберите его оттуда кто-нибудь! — срывается на крик правитель, обхватывая раскалывающуюся голову руками. — Прошу, генерал Бо, заберите его... заберите и позаботьтесь о нём, пожалуйста… ему надо кушать и быть в тепле... Старик переглядывается с учёным Кимом, точно мысленно спрашивая, стоит ли говорить Чону о том, какую же ошибку он допустил. На что тот медленно головой из стороны в сторону ведёт, одними губами, безмолвно, прося того уйти, а сам же лекарство задыхающемуся альфе с прихватившим сердцем преподносит. Чимин уже ничего не видит перед собой — слёзы и пыль ослепили, а в горле противный, колючий ком, в то время как истерзанное сердце и душа покинули это вялое, дрожащее тельце. Сознание почти так же оставляет его, заменяясь кромешной темнотой, но чужие руки на его теле не позволяют этому случиться. — Идём, юноша, идём отсюда, — голос добрый, но печальный. — Н-нет… Им… ператор…. — пытается ещё хрипеть точно выброшенный из этого мира, отрешённый омега. Он не помнит, как его поднимают на не держащие совсем ножки, о себя облокачивая и уводя с площади. Но прекрасно помнит, как в тот момент деревянную игрушку в виде птицы к себе прижимает, так отчаянно, нелепо и глупо надеясь, что она станет Чонгуком или заменит его ласку, его теплоту и... любовь.***
***
***
4 года спустя Время лечит — но не всегда и не всех. Даже самые страшные раны на теле затягиваются в шрамы, а на сердце так и остаются кровоточить и гнить. Чон Чонгук ощутил это на себе, как никто другой. Его душа, окоченевшая от холода, полностью прогнила от боли. Он не живёт — просто существует, дожидаясь уже видимого конца своих мучительных дней. Ведь болезнь свалила с ног некогда могучего воина, сказываясь трупным оттенком кожи, осунувшимся лицом и иссохшими руками, что прижимают к себе некую рукописную книгу с рисунками. — Позвать вашего супруга и сына, мой Император? — жалобно сводит брови Намджун, сидящий рядом и понимающий, что новый день правитель уже не встретит. — Нет, останьтесь вы со мной, — хрипит альфа, тяжело дыша. Совершенно не желает их видеть: ни эгоистичного и действующего в своих целях омегу, ни маленького сына, который боится его. Да и Чон так и не признаёт его, каждый год в один день проводя траур по своему настоящему, даже нерождённому ребёнку, погибшему в утробе единственного возлюбленного, кто до сих пор занимает всё его сердце и мысли. И, наконец, собирается с духом спросить то, о чем каждый день думал и до этого не решался: — Учитель Ким… к-как он поживает? Голос дрогнет, и имени произносить не надо. Сгусток органа под рёбрами опасный для жизни удар пропускает. А Намджун на мгновение теряется, что-то такое во взгляде необъяснимое мелькает, но тут же уголки губ приподнимает, опуская руку на кисть мужчины и сжимая её. — Хорошо... с ним всё в порядке. — Он счастлив? — в тёмных глазах с печальной дымкой слёзы стоят, но измученная душа ощущает некую легкость, которой на протяжении последних лет не было: там была пустошь и тяжесть всех болезненных чувств. — Да, ваше высочество, счастлив, — с грустью улыбается тот, сам со всех сил сдерживая влагу. — Теперь я могу спокойно уйти, я... рад за него, — чуть не задыхается, а дрожащие слабые руки еле отлепляют от себя книгу, передавая учёному: — Отдайте ему это, прошу. Я переписал для него легенду, теперь она будет звучать иначе, с таким концом, который он и желал… — Обязательно, — вымучено улыбается тот, стараясь собственную дрожь унять. — А ещё скажите, что он навсегда останется моим ярким светом среди мрака… — добавляет Чонгук, закашливаясь и кровью отхаркивая. — Моим самым прекрасным хэнсу, моей сладкой розой… Очередной приступ кашля и мучительный, болезненный стон с хрипением срывается с уст. Чонгук всё медленней и тяжелее дышит, а глаза перестают видеть — вместо потолка теперь красивое, такое родное и счастливое лицо его Чимина. Он улыбается, так сладко смеётся, что на кончике языка оседает эта сладость, вынуждая губы растянуть в улыбке. И омега за собой зовёт, будто бы за руку мужчину берёт, а прикосновение это нежное ощущается так реалистично, что хрипящий Чон тянется к этому навеянному ведению. — В-ваше величество? — обеспокоено обращается Намджун, видя приподнятые уголки губ делающего свои последние вздохи альфы. — Я буду ждать его там, — осипло кряхтит Император, в наваждении переплетая пальцы со своим улыбающимся мальчиком, позволяя ему увести себя. — Моя… маленькая пташка… Приподнятая рука спадает вниз, глухо ударяясь о его бездыханное тело, а по щеке скатывается отставшая крупная слеза, спустившиеся с закрытых глаз. — Он… уже там, господин Чон, — выдавливает из себя Ким после минуты молчания, склоняя голову над безжизненным мужчиной, позволяя себе пустить сдерживаемые слёзы. — Чимин уже ждёт вас там, и-извините… Намджун просто не мог сказать правителю о том, что три года назад на его руках так же умирал сам хэнсу, так же горестно улыбаясь и прося передать, чтобы Чонгук не торопился к нему, что он будет ждать его, сколько потребуется. И чтобы учёный ни за что не говорил правителю о своей смерти. Тот обещание своё выполнил, и сейчас горькие слёзы проливает над страшной судьбой этой пары, над их печальной, такой душераздирающей историей. Наставник Ким книгу сжимает в руках, пролистав которую, обнаруживает там прелестные рисунки кисэн, нарисованные самим Императором, а после аккуратно опускает между двух вознесенных могилок. Поправляет рядышком и деревянную игрушку птицы, с которой до последнего своего вздоха не расставался Чимин. — Хоть здесь вы будете вместе, — грустно шепчет стоящий позади Намджуна генерал Бо, обведя взглядом две горочки из мемориальных камней рядом друг с другом. — Чем больше страсть, тем печальнее конец... Любите друг друга и будьте рядом в мире и покое ещё сотни веков, воинственный Император Чон Чонгук и прекрасный хэнсу Чимин. Отдельно глаза цепляются за красиво оформленную книгу, сделанную с любовью, заботой и теплом, пропитанную горечью от одиночества и столь тяжёлого расставания, сказавшимся на них двоих слишком сильно. В этой книге — легенда с достойным счастливым концом: любимый омега спасает обезумевшего и опьянявшего властью короля от самого же себя, изменяет до неузнаваемости, сладко целует его и их детей, вместе и навсегда сплетая руки. Вместе и навсегда — так, как они этого хотели, тихонько обсуждая это на кровати в объятиях друг друга через поцелуи и смешки. Так, как в жизнь это желание никак не обратилось, и мужчина своей рукой запечатлил его в каллиграфии на страницах пергамента.