Отвали, Порваткин!..

      Это не ванная, это грёбаный Букингемский дворец. Чёрный мрамор с ломкими молниями прожилок, матовый пол и кипенно-белая сантехника строгих форм. Застыл я как дурак на ярмарке, глазами хлоп-хлоп... А в ухо тем временем нашёптывает Порваткин:       — Сейчас душ, и в постельку, очкастенький.       Непослушными корявыми пальцами не выходит даже пуговицу на поясе штанов расстегнуть.       — Тише, мой сладкий, не нервничай, я сам всё сделаю... — прилипает сзади, неспешно ведёт руками по груди, сжимает талию и берётся за пояс. Ловко всё расстёгивает, и начинает пальцами под поясом шебаршить, стаскивая по сантиметру вниз, растягивая воображаемое удовольствие. Ладонь ныряет между штанами и бельём, мягко тиская причиндалы.       Рефлекторно поджимаюсь и охаю.       — Ш-ш-ш-ш-ш, очкастенький, бояться не надо. Сейчас будет только приятно и ничего больше.       Да, у меня вовсю стоит. И что? Я в том возрасте, когда и на плинтус встаёт.       Поцелуями обсасывает горбик шейного позвонка, скользит губами вниз по спине, слегка втягивая кожу. Одновременно тащит к полу штаны вместе с бельём. Ну вот. А я боксеры новые напялил ради такого дела...       Переступаю ногами, отбрасывая одежду подальше. Пол очень тёплый, постоянно коченеющим всю зиму ступням приятно шопипец. Порваткин оглаживает мои голые ноги снизу вверх, сжимает тихонько ягодицы, выцеловывая что-то на талии. О, я знаю, что он там приголубил — мои пять родинок, похожих на Малую Медведицу. Ковш заползает на полужопие, а хвост уходит вверх по талии... А забытый всеми хер висит под углом, подёргиваясь и грустно спрашивая, зачем он здесь.       Отлип наконец от задницы, фетишист хренов... С молниеносной быстротой зашуршала одежда и в угол метко отправился порваткинский свитшот и модные дизайнерские карго до кучи.       Порваткин прижимается сзади всем телом, что-то горячее и толстое вжимается между ягодиц. Ой, ну перед кем я тут наивную гимназисточку корчу, ребят? Порваткин зажимает свой хер моими полужопиями и начинает тихонько елозить туда-сюда, подпихивая каждый раз головкой мои яйца. И аж мурчит от удовольствия, озабот.       Водит ладонями по бокам, бёдрам... Вниз полез. Зажмуриваюсь, не хочу этого видеть. Чувствую, как горячие пальцы пробежались по стволу и фу, в волосню зарылись, перебирая там что-то. Ещё и в ухо усмехается:       — А с этим надо что-то делать...       Тянется куда-то, шебаршит в ящике. Разворачивает меня к себе и опускается на колени.       Не, ребят, вы только представьте: голый парень стоит перед другим голым парнем на коленях, держит его за хер, слегка подрачивая — что происходит, как думаете? Ну это же, блядь, очевидно! Конечно же, убирает каким-то навороченным портативным триммером волосню с лобка, что ещё-то... Ёбаный стыд. Никогда себя так дебильно не чувствовал.       — Лишнего не отчекрыжь мне, Порваткин.       Смеётся, упырь. Потом волочёт меня под душ. У него нет душевой кабины — лишь просторная ниша без дверцы и почти незаметный слив в ровном чистом полу. Удобно. Я в ванной постоянно обо всякие выступы и порожки себе мизинцы отпиздячиваю...       Включается вода.       Охренеть! Вот это кайф!..       Вода не ударяет тугой струёй, как обычно, а сочится сверху тёплыми крупными каплями, как дождь. Коже настолько приятно, что я на пару секунд забываю про Порваткина, свой позор, и ебучий злой февраль за стенами. Зажмуриваюсь, подставляю лицо тёплым капелькам, ощущая сырой запах мокрых камней... Ха! Я телепортировался в Саксайуаман, на меня низвергает всю свою нежность летний перуанский дождь — я улыбаюсь счастливо, как ребёнок.       В мой милый рай врываются сильные руки, губы накрывает поцелуем. Зачарованно отдаюсь во власть этого дождливого поцелуя, подставляюсь, как под ласковые капли. Вода заливается в рот и я понимаю, что мне пиздец как хочется пить... Начинаю жадно ссасывать тёплую воду с языка, губ Порваткина — блядь, так вкусно, что напиться не могу. Надо было мне, дебилу, соглашаться на перекус, ну, хотя бы попить чего-нибудь. Но так тоже сойдёт.       Когда немного отпускает — отстраняюсь. Лицо у Порваткина выглядит каким-то... слегка охуевшим. Смотрит, как вахтовик на стриптизёршу и дышит тяжело. Мне становится как-то ссыкотно — он же сильный, как ебучий Халк... Но до него, кажется, доходит, как я пересрался — зажмуривается, головой мотает, брызгаясь капельками с волос. Расслабился, прижал меня легонько и принялся нежно нацеловывать в личико, шейку, как сраную принцесску. Блядь...       Порваткин тянется к нише с пузырьками и тюбиками, выдавливает на ладонь гель для душа, и начинает меня намыливать... Ох, как же ему это дело нравится — глаза свои паскудные щурит довольно, лыбится. Ну везде своими ладошками бесстыжими залез, все мослы перещупал.       Вдруг скашивает глаза вниз, ухмыляется, нащупывает мой член, присовывается своим и начинает их вместе надрачивать мыльной рукой. Блядь, у него хуй действительно длиннее. И толще. Обидно, сук. Лучше бы наоборот. Не, ребят, не из-за мужской гордости (скажем, не только), а... Моей же жопе сейчас это терпеть.       Отмыв меня до скрипа и ополоснувшись сам, Порваткин с совершенно блядской ухмылкой снова лезет на полочку за другим пузырьком. Растирает приятно пахнущий гель пальцами, притискивает меня поближе и...       ЁБАНЫЙ НАСРАТЬ!..       Дёргаюсь, аж на цыпочки поднимаюсь, пытаясь увернуться от настойчивых пальцев.       — Тише, тише, очкастенький, я же ещё даже внутрь не попал! Хэй, сладкий, не дёргайся, всё равно надо. Иди ко мне, обними за шею, глазки закрой и постарайся расслабить всё ниже пояса. Я тебя придержу. Ну, мой сладенький...       Делаю всё, как он говорит — ему виднее. Я сюда не возмущаться по каждому поводу припёрся, а чтобы эта срань быстрее закончилась. Вздыхаю, закрываю глаза. Терпи, коза, котоманом будешь... Обнимаю эту сволоту за шею и ненавижу до дрожи. Да, аж вздрагиваю весь от ненависти, когда его палец, елозя между полужопиями (впрочем, довольно мягко и нежно), проходится с нажимом по очку.       Порваткин тяжело дышит, бормочет мне в ухо что-то успокаивающее... Еле терплю его сучий палец, который сейчас скользит медленно-медленно вокруг очка, прямо по живому. Ы-ы-ы-ы, аж искры из глаз от... злости...       Одно осторожное движение — и фаланга, втиснувшись сквозь моё ничего пока не понимающее жопное колечко, оказывается у меня внутри. Зажмуриваюсь на всякий случай, но мне совсем не больно. Словно вместо укола тебя поцеловали — вроде дёрнулся и охнул, но скорее от неожиданности, чем от чего-то неприятного.       Блядь, чуть не по плечо этим пальцем залез. Водит внутри по кругу, шерудит, как у себя в тумбочке. Что ты всё обыскиваешь? Нет у меня там ничего! Не, я конечно слышал всякие россказни про простату и всё такое... Но ребята говорят, что это мифы, которые придумывают гомосеки, чтобы курвить нормальных пацанов. Как сквирт у девок — его в порнухе только и показывают, брехня одна. Так что...       ...Ай, это уже два пальца, что ли? Ощущение очень тянущее, но опять не больно. Блядь, неужели я... ну как там... предрасположен? Ёманарот... Поэтому тогда не больно? А даже как-то щекотно, что ли. Будто чесалось и почесали там где надо. Вот зашквар!..       ...И тут я вдупляю! Не, ребят, как можно быть таким тупым ебланом? Разве только свалить всё на стресс... Ну почему я решил, что должно быть больно? Я же личинки откладываю порой невъебенные, с мою же руку толщиной — и ничего, не сдох! А тут пальчик какой-то... Фух, отлегло, нормальный я.       Ах ты ж, туды ж твою в качель! Пока я тут с вами в мозгах колупался, Порваткин во мне уже тремя колупается... И бормочет что-то:       — Умничка мой, сладенький. Какой же ты мягкий, хорошо идёт... Ты просто создан для этого, очкастенький, зря раньше не пробовал.       Тут я не выдерживаю:       — Серьёзно, Порваткин?! Мне надо было раньше попробовать? Предпочитаешь опытных? — мне всегда казалось, что этот блядун на меня вскочил исключительно потому, что я ещё... ну... листву не сбросил.       Он почему-то вздрогнул и прижал меня крепче.       — Глупый. Я вообще не об этом. Никому бы тебя не уступил...       Не понимаю, о чём он, да и хер бы с ним. Главное, время идёт... Мне больше ничего и не надо понимать, кроме этого.       Наконец, отдраил мне там всё аж до самых гланд. И чё этот озабот в проктологи не пошёл?..       Отодвинул меня и опять целоваться полез. Вынужден признать, что целуется он как боженька... Как ни держишься — улетаешь к ебеням в страну голубых пони с радугами в жопе... Фу, ебать пацан у тебя ассоциации, дедуля Фрейд ехидно хихикает. Блядь. Ну ничего, хоть скилл в поцелуях немножко прокачаю, Гелька перестанет подъёбывать. Всё польза.       Прихожу в себя, а Порваткин сползает поцелуйчиками вкрадчивыми по шее, по груди — сосочек прикусив походя, да так, что искры из глаз. И замирает на коленях напротив меня. Вот зашквар — хер-то стоит, как стоял. А я думал, скуксился мой дружочек от эпопеи с пальцами в жопе.       Порваткин опять лыбится, растирает ещё чуток геля и начинает отмывать мне хозяйство. Намыливает яички, нежно перебирая их пальцами, а потом и всей ладонью тискает, чуть потряхивая. На ствол переключается. Обеими ладошками шаловливыми его с двух сторон оглаживает, перекатывает... Всю шкурку перебрал медленно пальцами, все складочки.       Энергично надрачивая, смыл гель водой, стекающей с моих волос. Да, я наклонил голову вниз и глазею. Надо же контролировать, что с твоими самоцветами там вытворяют!       — У тебя удивительной красоты член, очкастенький!       Вот те раз... Я понимаю, про сиськи такое можно сказать, что он собственно и сделал ещё в школе. А член — что в нём красивого? Хуй и хуй. Ну, можно одобрительно отозваться о размерах, но красота в чём?       — А ты искусствовед по членам, что ли? Эксперт ху́ев...       — Грубость — это защитная реакция, очкастенький. Но держи её при себе. Многое я прощать не буду.       Затыкаюсь. Действительно, я сам сюда пришёл, чего уж выёживаться...       Тем временем, Порваткин выдавил ещё капельку геля и нанёс тремя пальцами, вращая туда-сюда, на головку. Ох ты ж блядь, по живому прямо... Пытаюсь сдерживать дыхание, чтобы не палиться. А он стянул кожицу вниз, нежно массирует головку со всех сторон. Подушечкой большого пальца, поглаживая кругами. Ёб, аж в глазах темнеет...       Смывает всё хорошенько и... Бля, губами льнёт.       Отмыл — и в рот можно тянуть? Вот же ж чистоплюй, блядь! Не всё ли ему равно — поди как и где только не трахался в своей блудливой жизни... Хотя, я бы тоже немытый хуй в рот не взял. ...О ЧЁМ я вообще?! Конечно, действительно, разумеется я никаких, НИКАКИХ хуёв в рот брать не собираюсь!!! Ни один сраный хуй у меня (в роте) во рту не побывает, засунь свой анекдот козе в щель, батя. Зря я думал, что это всё легко для психики пройдёт... Вот так, с голубого ручейка начинается хуйня всякая...       ...Но что же он делает, скотина развратная! Вот прям точно знает, где самое чувствительное, такие точечки находит — м-м-м... Я даже сам о своём члене такого не подозревал. Уже и не смотрю, чтобы штырило меньше, и рот заткнул мокрой ладонью. А что ты хотел, дубина наивная? Думаешь, Порваткин только целуется, как боженька? Он наверняка в свои двадцать лет в сексе грёбаный гуру, Далай-лама...       Чувствую знакомую дрожь, ох капец, ох больше не...       — Ну, ну, очкастенький, сейчас кончить я тебе не дам. — и смеётся тихонько, снисходительно. Изверг.       Вытаскивает меня из душа и кутает в большое полотенце. А я трясусь весь, в глазах точки чёрные — на самом пике же меня тормознул, скотина.       Сам накинул вафельный халат, какие в гостиницах бывают, прижал меня к себе, как лялечку укутанную — лыбится, поганец.       — Вытирайся, сладенький, а я пока постель разберу. — и вышел.       Можно выдохнуть и немного в себя прийти. Рассматриваю отражение в огромном порваткинском зеркале, глаза в глаза, и спрашиваю — смогу ли я и дальше на себя смотреть, не отводя брезгливо взгляда? Может, послать Порваткина куда подальше и пусть хоть ноги себе до яиц сотрёт за мной бегая?       Ага щ-щ-щас он тебя и отпустил просто так. Вырваться ты не сможешь, он сильнее, а износ твоей психике обойдётся гораздо, гораздо тяжелее, чем просто зажмуриться и перетерпеть. Блядь. Вот ведь попал...       Иди уж, мудачило. Или хочешь, чтобы он тебя силком волок, визжащего и упирающегося? Имей хоть какую-то гордость.       Гордость, блядь...       Выхожу.       Стоит у окна, ждёт. Голый. Нет, "Обнажённый". Как название картины. Силуэт античной статуи на фоне огней города. Свет в комнате приглушён, но даёт блики и рефлексы опупительного объёма. Эта задница... О-о-о-о! Будь я Микеланджело, ну, настоящий, а не черепашка ниндзя — тут же притащил бы сюда кусок мрамора и начал ваять... Ну вот какого хера он настолько невъебенен, кто-нибудь мне может ответить?!       — Хм. Пришёл... А я уж было начал беспокоиться, что ты передумал.       А что, так можно было?! Только открываю рот, чтобы пискнуть — передумал, передумал!.. А Порваткин уже подходит, прижимает меня к себе нежно-нежно, лбом в шею утыкается. Я прокряхтел что-то и заткнулся. Какой же он тёплый всё-таки...       — Наконец... — говорит тихо, но меня пробирает аж до ногтей, до корней волос. Офигеть озабоченный, будто год не трахался.       Подталкивает меня к кровати. М-да. Тут можно звездой улечься. То есть я звездой, и Порваткин звездой, и даже локтями при этом не пихаться. Мне родаки, наверное, студию примерно таких размеров подгонят на совершеннолетие. О! Совершеннолетие!       — Кстати, Порваткин, ты в курсе, что мне семнадцать? И весь институт знает, что ты сейчас меня трахаешь.       — Серьёзно? А восемнадцать когда?       — Весной.       — Ну, я рискну. Раньше прокатывало...       Паскуда блядская. Ну ладно, последняя попытка тоже мимо.       На тёмных простынях раскиданы подушки, пара каких-то пузырьков. Гандоны. Я краем глаза штук пять насчитал. Наверное, это с запасом на всякий случай, ну — или у меня обман зрения. Третьего варианта просто не существует.       Заваливает меня на спину осторожно... Усмехается каким-то мыслям.       — Чего лыбишься, Порваткин?       — Да так... Обычно я спрашиваю, в какой позе больше нравится. Но не в этот раз.       Ну не пидара ли кусок...       — Отвали, сволочь.       — Завтра, очкастенький, завтра.       Вот слава тебе хос-с-споди, завтра. Самое долгожданное слово.       И начинает меня наглаживать, нежно, обводя каждую родинку, словно пытаясь запомнить всего меня наощупь. Сначала руками, потом губами — которые уточкой, как у курвы последней.       А я лежу и думаю — имею ли я право сейчас получать удовольствие? Или надо скукожиться и изо всех сил думать, что мне противно? Ребят, ну сами рассудите — должен же я с этого тоже хоть какой-то профит поиметь? Так-то да, мне "может понравиться", но ведь девушки будут со мной то же самое делать. Так что пока можно действительно расслабиться... Ведь это же Порваткин, а он, сука, умеет...       Млею, подставляюсь — плевать. Всего одна ночь, меня же не замуж этому изврату отдали на веки вечные...       А он, похоже, никуда не спешит. Каждый пальчик мне перецеловал, бормоча что-то про золотые руки и нехуёвый талант. А что он может с сосками сотворить — мамадорохая! Сначала пытаюсь что-то запомнить, чтобы потом на девках использовать, а потом забиваю и просто кайфую, как никогда в жизни. Да за ночь с таким ёбырем всё половозрелое население планеты должно драться на ножах...       Ох, вот, блядь, в жизни бы не подумал, что в пупке могут быть эрогенные зоны. Но Порваткин что-то эдакое и там отыскал языком — меня аж выстегнуло, чуть пятернёй ему в волосы не залез, но спохватился и на всякий случай руки наверх забросил, от греха подальше. Чтоб не думал там себе...       Что-то притих. Смотрю, какого он там хрена задумал. А он сидит, опять на мой член любуется. Эксперт по хуям, сук. А мой-то колом стоит, аж к животу прилип, ёбаный стыд. Порваткин улыбается, ладонь тянет и гладит ствол ласково, как котёнка. Милота! И чего его так вштырило...       Берёт один из тюбиков, выдавливает на головку прозрачную плюху, размазывает по стволу и начинает надрачивать. Ояебу, что за ощущения!.. Я-то всё это время шкурку гонял, по-простому, по-пацански. А со смазкой, оказывается вон оно как всё... О-о-о-о, как же... Всё, сдаюсь, я совершенно зелёный и тупой и ни хуя в сексе не смыслю, даже в элементарных вещах...       Интересно, даст кончить?.. О, нет — опять губы. Вернее — О ДА!!! Вот теперь-то я просёк, зачем ему губки уточкой! Как он обхватывает — аж внахлёст. Пиздец охуенно... Женюсь только на девке с такими же губищами!       Нет-нет-нет, куда?! Продолжай же, ты, живодёр, чудовище!..       — О, смотрю, тебе понравилось, очкастенький? — шепчет в ухо с нехорошей улыбкой в голосе. — Ну посмотри же на меня, сладенький мой...       Да хер с тобой, на — любуйся. Поворачиваю голову и вываливаю на него взглядом всю свою палитру — от ало-багрового наслаждения до синюшно-чёрной неудовлетворённости.       — О-хо-хо, очкастенький, какая прелесть! Да ты у нас ещё та штучка. — бормочет Порваткин с нотками восхищения... И предвкушения... Замечаю нехороший блеск в сочных глазах и не ошибаюсь — в задницу воткнулись до упора сразу два пальца.       Это капец! Здесь я резко перестаю позволять себе наслаждаться процессом — время разбрасывать камни.       Открываю рот, чтобы дать волю ярости и... тут же валюсь в бешеный поцелуй. Каким-то крошечным краешком сознания понимаю — всё, что делал Порваткин до сего момента — так, детские игрушечки, грубый лёгкий набросок. А вот сейчас началось заполнение фона смачными, яркими мазками.       Что же он творит со мной, колдун ебучий?! Я словно весь измазан в его страсти, она проникает, захлёстывает, душу вынимает... А он с рычанием вцеловывается, всасывается в меня — в шею, плечи, грудь... Свободной от моей задницы рукой мнёт волосы, кожу — до боли, до синяков. Перестаю себя понимать, не вдупляю, что происходит — мечусь под ним, то ли уворачиваясь, то ли подмахивая...       Вдруг этот угар прекращается так же резко, как накрыл.       Я дышу стонами, не в силах зафиксировать на лице хоть какое-то подобие человеческого облика. Порваткин наглаживает меня успокаивающе обеими руками, тоже явно пытается выглядеть прилично, но не может — лицо постоянно срывается в какую-то дебильную улыбку. И я, хоть об стол убейся, не понимаю — что смешного он здесь видит.       Видя, что я прихожу в себя, Порваткин приникает ласкающим поцелуем, милуя, нежа...       — Пора, очкастенький. — приподнимается, быстро надевает презик, подтаскивает ближе другой тюбик... — Ну скажи, скажи, что хочешь!.. — почти стонет он прямо мне в губы.       — Отвали, Порваткин... — в тон ему мычу я, подаваясь вперёд и почти прижимаясь к этим паскудным губам.       А он только ухмыляется довольно, будто другого и не ожидал. Разворачивает меня на бок, сгибает верхнюю ногу в колене и укладывает почти вплотную к моему животу. Чувствую, что полужопия раскрываются, как грёбаная шкатулка, все сокровища наружу.       Порваткин садится верхом на лежащую ногу. Растирает обильно выдавленное содержимое тюбика по заднице, по ляжкам... Проталкивает пальцем внутрь. Замирает ненадолго, целуя мне плечо, шепча на ухо, что всё будет хорошо.       И тут меня накрывает такой ужас, что перестаёт хватать дыхания. Я уже готов начать вырываться и будь что будет! В контуженном паникой мозгу бьётся мысль — блядь, ну ведь не зря же у него прозвище такое изуверское — Порваткин. Порвёт сейчас меня нахуй, ни одна больничка не примет. Ёманарот, что же делать?!       — Ш-ш-ш-ш, мой сладкий, что ты вдруг... Я очень осторожно и медленно, хорошо? Если будет больно, скажи, я тут же прекращу.       Блядь, как добрый дядя стоматолог... Но успокаиваюсь чуток, когда вдупляю, что Порваткин — не кличка, а фамилия, которая вообще ни с чем не связана. Что я за еблан..       Чувствую, как что-то прижалось вплотную к очку. Зажмуриваюсь, набираю воздух в лёгкие. Давление возрастает, чувствую что-то тянущее, сначала прохладное, потом горячее.       — Можешь выдыхать, сладкий...       ...Всё? Это он вошёл? Вроде, не порвал ничего. Но давление сильное, мне там всё распирает. Не очень приятно, как будто какой-то крупный нервный узел прижало — отдаёт тянущим в нёбо и сухожилия на руках. Фу...       Порваткин начинает медленно двигаться. Неприятно — в горле спазмы, пальцы сами собой сжимаются. Движения становятся чуть быстрее, начинаю привыкать к этому распирающему чувству...       — Отпустило, очкастенький? — надсадно дышит в ухо Порваткин. Остановился, возится, меняет положение... И начинает толкать уже совсем по-другому. Не понимаю, что изменилось, но не больно совсем, наоборот... Ощущение, будто потягиваешься, всласть, как в детстве — каждая мышца, связочка постанывает от уютного удовольствия. Когда я, мелкий пиздюк, вытягивался вот так в своей детской кроватке, мама гладила меня по животу и приговаривала — потягушечки, на Лёсю порастушечки. А я смеялся.       ...И вот тут, такое же чувство — как будто потягушечки напали, но почему-то ты не можешь вытянуться до конца, самой капельки не хватает, чтобы тебя выгнуло в сладком спазме...       Мычу тихонько от этой пытки, а скот Порваткин шепчет:       — О-о-о-о, как хорошо реагируешь, сладенький мой, с первого раза зашло...       Зашло, блядь... Трясёт, как камешки внутри маракаса — не знаешь, за какое чувство ухватиться — все незнакомые. Лежу, короче, охуеваю, привыкаю к скольжению в себе, к выталкивающим спазмам моих мышц...       А Порваткин начинает двигаться всё быстрее, резче, бередя это щекотное внутри всё отчётливее. В заднице, в глубине, что-то жарко пульсирует. Тепло рывками расходится от бёдер выше, вплавляясь в нутро, окатывая сердце кипятком, ошпаривая лёгкие. Мычу, мотаю головой, мне трудно дышать... Но Порваткин безжалостно продолжает меня затрахивать, пока я весь не начинаю плавиться.       Не понимаю, это приятное в принципе чувство, или... И тут к мучающему жару добавляются свербящие, мелко покалывающие спазмы — как слабенькие, но ощутимые разряды тока, когда гладишь Стешу в синтетике.       Ёп твою мать — какая-то ебучая физика, которую я ненавидел. Сначала механическое движение, потом тепловые явления, и вот тебе, блядь, электричество! А закончится всё чем? Цепной ядерной реакцией?!       Щекочущие разряды волнами разбегаются по сухожилиям — каждая волна всё выше и выше заливает мурашками. Мне больно от этих разрядов. Новые для меня ощущения в первый раз прожигают свои пути в моём измученном теле. Я каким-то образом понимаю, что эти болезненные разряды — прообразы тех охуительных ощущений, от которых людей наизнанку выворачивает с громкими стонами. Просто они только-только пробивают себе дорогу и это так... мучительно. Невозможно мучительно! Дышать не могу!       Сладкая микроагония выдавливает слёзы из глаз и глухие стоны.       — Что? Что такое?... — Порваткин склоняется, нежно собирает губами горькие капельки с моих ресниц.       — М-м-м-м... Саня... Санечка... Пожалуйста... Не могу больше!... — стиснутые судорогой губы едва шевелятся.       — Всё-всё, Лёшик, сейчас отдохнёшь, родной. — Порваткин останавливается на мгновение и начинает двигаться, как в начале — очень медленно, протяжно, ласкающе.       Лёшик. Лёшик, блядь. Меня так бабуля называла. У которой я так и остался единственным любимым внучком — её Лёшиком. Брат и сестра росли уже без бабушки. Дурацкие слёзы снова навернулись, прожигая горькие дорожки. Порваткин едва ощутимыми поцелуями убирает с моего лица боль, смятение...       Неприятные спазмы унимаются, я вновь могу дышать. Поворачиваю голову к лицу, вглядывающемуся в меня. Складываю губы, чтобы сказать — ещё, ещё... Но не решаюсь. Но Порваткин всё понимает.       И начинает двигать бёдрами так, что аж проталкивает меня вперёд. Те самые новые ощущения захватывают тело быстрее, ярче, вихрем проносясь по уже знакомым дорожкам. Потягушки, жар, разряды тока — всё выше, дольше. Уже пробегают по плечам, усыпая всю шею крупными пупырышками. Лезу рукой вниз и начинаю себя подрачивать, кляня за недогадливость. Переносить мучительные спазмы становится легче, да и в ощущения добавляется какая-то пьяная рехнувшаяся сладость. И это охуенно... охуенно...       Порваткин трахает меня бешено, рычит от страсти. Мне неприятно трястись под ним, как куску студня. Хочу двигаться вместе, как одно... Вытаскиваю руку, обнимаю его за шею, цепляюсь жёстко за эти скульптурно вылепленные плечи, влажные от пота. Выворачиваюсь немного и вжимаюсь в него так тесно, как только позволяют законы мироздания... Хочу прорасти в него своим мясом, и чтобы моё сердце качало его кровь... Хочу, чтобы мы были как два злоебучих камня у инков, лезвия не просунуть... Хочу...       Порваткин обнимает меня обеими руками, прижимая изо всех сил, втрахиваясь одними бёдрами.       — Санечка... А-а-а-а... Пожалуйста... Быстрее!.. — выдавливаю я из себя, не требуя двигаться быстрее, а чтобы это быстрее закончилось.       Каким-то чудом Порваткин понимает и это:       — Сейчас, уже почти всё, Лёшик... Чуть-чуть потерпи, мой хороший. Мой. Какой горячий. Охренеть от тебя. Не зря ждал...       Я уже не слышу, что он выстанывает, ничего не чувствую, кроме ЭТОГО — меня кружит, кидает, как щепочку в мощном вихре фантастических красок такой невиданной охуенной красоты, что я не в силах пережить этот буйный восторг — и кричу, чтобы не разорвало:       — Санечка! Саня!!! А-а-а-а-а-а...