***
Гарри ощущает только ярко-красный, слышит только раскаты грома, видит только вспышки молний и больше ничего. Скрежет зубов. Ярость. Едкая усмешка. Разочарование. Мотание головой. Глупость. Он поднимается на второй этаж, задевает плечом Найла, слышит пьяные подколы в свою сторону, разворачивается, играет желваками, взглядом сворачивает чужую шею, встречается лицом к лицу с легким испугом, идет дальше, запирает за собой дверь и не понимает мыслей в своей голове. Гарри бегает глазами по комнате, мысленно считает до ста, открывает окно, делает глоток свежего воздуха. Пленник собственного безумия. Бежит по темному лесу, спотыкается, падает, ползет, но все равно попадает в тупик, настигнутый своим же собственным гневом. Момент, когда зубами приходится оголенные провода держать, лишь бы только не сорваться, лишь бы только с катушек не слететь, и вот он Гарри, на сцене стоящий, своему истинному обличию поклоняющийся, со своими собственными демонами в губы разгоряченные целующийся, вот он, держащий букет за прекрасную игру от своего главного фаната, безликого, но его же имя и носящего, вот он, ослепший от собственной ярости. — Гарри... он... не может управлять собой в гневе. Ярко-красный. Настолько, что глаза слепит, что оглушает, что с ног сшибает. Секунда и ничего. Пустота. Даже он сам куда-то исчезает, покидает свое тело, пропадает на тропах густой рощи, теряет контроль. Только ярко-красный остается, только он имеет место быть. Все смешивается в один огромный ком, переплетается между собой, и Гарри больше не может найти себя. — Малейшая искра и он может сгореть дотла, забирая все живое вокруг с собой в ад, — Доктор Хофманн поправляет очки, — Он не знал, что делает в тот вечер, как и в день, когда уезжали его родители. Темнота, всепоглощающая, окутывающая, бархатная, но, подобно кислоте, разъедающая. И как же это мерзко... — И что прикажешь делать, если такое повторится? — Калеб... — Про этот скелет ходячий ничего мне только сейчас не говори. Я не допущу, чтобы это, — мистер Стайлс интонацией ставит ударение на последнее слово, — пересекалось с Гарольдом. Доктор Хофманн усмехается. — Его просто надо изолировать на время вспышки, в итоге он сам отыщет дорогу к здравому рассудку. Когда красный сменяется черным, а тот в свою очередь отдает место серому, превращаясь в начало спектра, точку отсчета, Гарри находит себя сидящим на полу с разодранными кистями в мясо, с полумесяцами, что клеймом отпечатались на ладонях, с дырой, сквозящей вместо груди. Противно до тошноты, но не в новизну. Сырой воздух вместе с огромными каплями проникают в комнату сквозь распахнутое окно, морозят кожу. Запястья от боли жжет. В конце концов Луи ничего ему не должен, они никто друг другу, да Гарри и ни на него злится, ни в нем разочаровывается, ни к нему отвращение испытывает. Вдох-выдох. Только к самому себе, только в самом себе и только на самого себя. Как же это все-таки было глупо — позволять себе приближаться к нему, подходить ближе дозволенного, делать шаг и стирать дистанцию. Гарри открывает второй ящик прикроватного столика и сталкивается с пустотой, закатывает глаза, достает сигарету, щелкает зажигалкой, затягивается, ощущает мятный вкус на языке и впервые за долгие годы чувствует себя отвергнутым. К черту. Не заботит. Это всего лишь Луи (сделанный из кошачьих улыбок, глубоких мыслей, уютных худи и теплых прикосновений, из песен daughter, затишья перед бурей и стука дождя по стеклам, нет, не всего лишь, это целый Луи). Плевать. Гарри ошибся, сложил дважды два и четыре не получил, поднялся по лестнице, но лишь ниже оказался. Не в первóй. Никакого смысла. Закрыться, отдалиться, в воды Леты с головою погрузиться, испить из нее и забвению предаться. Всего лишь Луи, никакого смысла. Не в первóй. Затяжка-другая. Не осталось шприцов. Досадно. Придется снова возвращаться, а Гарри собирался переночевать здесь. Четыре дня. Вот на сколько его хватило. Усмешка в пустоту. И все ради чего, ради кого? Он прикидывает на пальцах, раздумывает о марках, лежащих в столе, но возвращается к тому, что может и подождать пару часов ради героина. Глубокий вздох, бумажные салфетки, окрашенные в кровь, и водка, льющаяся на его трясущиеся руки. Гарри жмурит глаза, кусает губы, тихо стонет, лишь бы не закричать от боли. Бинты, невольно проступающие слезы, кофейное пальто, щелчок замка, быстрые шаги по лестнице вниз, черный ровер, входящий вызов, "Хэнк". Гарри хмурит брови, стучит пальцами по рулю и смахивает зеленый круг вверх. — Гарольд, здравствуй, мальчик мой. — Добрый вечер, — Гарри смотрит на наручные часы, — Что-то случилось? Время уже позднее. — Не заедешь ко мне? Он закатывает глаза так, что они чуть из орбит не выходят, сжимает губы, представляет, как бордовая кровь попадает в шприц, ударяет рукой по рулю. — Если тебе не сложно, — просит Мистер Стайлс, и Гарри слышит откровенное притворство в его голосе. Лживая вежливость. Это правило, по которому он играет. Это правило, которое Гарри принимает. — Да, конечно. Поворот ключей зажигания, писк, уведомляющий о том, что двери гаража поднимаются. Оскар Уайлд пишет: "За всем прекрасным всегда сокрыта какая-нибудь трагедия". Гарри выезжает на подъездную дорожку, сдает назад, разворачивается и направляется к дому Хэнка. У него же эта трагедия — вся его жизнь. — Буду ждать. Слезы неба полотном застилают лобовое стекло, и черные дворники едва успевают сделать движение, как все происходящее снаружи снова исчезает из зоны видимости. Обычно ливень вселенскому душу подобен. Сейчас же он выглядит так, будто миллионы литров воды льются на землю из одного огромного ведра. Гарри влюблен в такую погоду. Она насквозь пропитана зеленым, цветом, что является олицетворением жизни, и плевать на общепринятый красный, для Гарри дыхание подобно только ему. Глубокий вдох и сбитый выдох. Он облизывает губы. Оскар Уайльд абсолютно прав. Все тянутся к прекрасному, загадочному, очаровательному Гарри, к Гарри, у которого вместо крови в жилах течет уважение ко всему окружающему, у которого вместо костей скелетом манеры являются, а вместо пистолета в руке холодный взгляд и на курок он не нажимает, но своей отстраненностью и пустым голосом ранит, а после улыбкой добивает. Все тянутся к той его части, которую он открывает перед ними, и никогда не задумываются копнуть глубже, заглянуть на изнанку, обойти вокруг и увидеть обратную сторону красной обложки, где черный цвет скрывается. Люди всегда видят только то, что есть у них перед глазами, и в этом их главная проблема, но разве можно их винить за это? Разве есть что-то плохое в том, чтобы выбирать легкий путь? Это как с котом Шредингера, никогда не узнаешь жив он или мертв, пока коробку не откроешь, и Гарри есть этот кот. Час езды и он на месте. Сейчас он уже мог бы быть дома, сидеть на своей огромной кровати, прокалывать вену, наслаждаться умиротворением всего мира, центром которого ему посчастливилось бы быть, но нет же. Гарри ударяет рукой по рулю, заезжает в ворота, открывает дверь, окунается под ледяной поток воды, доходит до порога, где его встречает Крис, кивает. — Иди за мной. — Зачем я понадобился ему в десять часов вечера? Крис усмехается, но не отвечает, открывает ему дверь и пропускает перед собой, а после уходит прочь. Хэнк, одетый в смокинг, стоит напротив электронного камина, разглядывает репродукцию Монолизы, висящую над ним. — Мистер Стайлс? Он оборачивается и встречает Гарри неестественной улыбкой. — Как хорошо, что ты, несмотря на поздний час, все-таки приехал, дорогой. — Как будто у меня был выбор. Мужчина пожимает плечами, игнорирует замечание и смотрит почти сожалеюще. — Ох, ты промок. Хочешь переодеться? Я попрошу... Гарри плюхается в кресло, заводит кудряшку за ухо, закатывает глаза. Слишком много прелюдий. — Ближе к делу. Хэнк ведет бровями, садится напротив. — Ну, как хочешь. Знаешь, я тут... сидел вечером, думал... денюжки свои на досуге считал и пришел к тому, что кто-то из моих людей осмелился воровать, — он усмехается, — даже не знаю, что делать. Гарри глубоко вздыхает, молчит. К чему эта игра на публику? К чему эти разговоры? Когда это он делился с ним такими вещами? — Прекрасно знаете. Хэнк расплывается в улыбке, на этот раз искренней, и Гарри даже удивляется. — Но вот в чем незадача, мой дорогой племянник, я слишком занят в последнее время, поэтому я решил попросить у тебя помощи. Не прихлопнешь ли для меня одного тараканчика? — Людей своих попросите, я не убийца. — А чем же ты отличаешься от этой роли? Бездействие всегда ровняется действию. Гарри обреченно вздыхает, видит только иглу перед собой. — Что Вам от меня нужно? — Хочу, чтобы ты избавился от... как же его там... ах, да, от Луи Томлинсона. И на Гарри словно небо целое обрушивается, а Хэнк упивается его выражением лица и продолжает: — Да-да, я тоже был удивлен, когда узнал об этом бесстрашном. Гарри хмурится, пытается понять, что за игру ведет Хэнк, но в голову ничего, кроме героина, не лезет. — Луи не вор. Это какая-то ошибка. — Да-нет, все верно. — Вы его не тронете. — Вот как? А с чего бы, мой милый? — Потому что он... — он теряется в лабиринте своих мыслей, спотыкается о свои же ноги, — мой? — Твой? Гарри перетягивает жгутом руку, ищет под синяками вену, прокалывает кожу, выпускает вещество, скатывается по стене вниз и таращится в одну точку. Он сейчас сойдет с ума. Луи? Зачем он ему? Он назвал его своим? Это не то, что он хотел сказать. Нужно сфокусироваться на ситуации. Гарри облизывает губы. Доктор Хофманн. Только он мог рассказать, но разве он не на его стороне? — Мой? Я не понимаю. Хэнк меняется в лице, начинает злиться, но из роли любящего дяди не выходит, об игре своей не забывает, лгать продолжает. — Ты нездоров, Гарольд? Что с тобой сегодня такое? — Нездоров? — Твою мать, не беси меня. И Гарри мысленно дает самому себе пять, обнажая чужую натуру. — Зачем Вам Луи? Хэнк встает, подходит к нему, хватает его за подбородок и до побеления в пальцах сжимает. — Играть на моих нервах вздумал? — Буквально выплевывает из себя он и наклоняется так, что их лица оказываются на одном уровне, — не забывай, с кем разговариваешь. — Да я, кажется, и не забываю, Мистер Стайлс, — Гарри делает ударение интонацией на последние два слова и усмехается. Шоу продолжается. — Ты что спишь с этим клопом? И Гарри заливается смехом, глядя в чужие глаза, получает пощечину, встает. Какая глупость. — А если и сплю? Мне больше не шестнадцать, Хэнк, ты меня больше не напугаешь, — он молчит какие-то жалкие пару секунд, но глаз не отводит, — Тронешь Луи, и я уничтожу все, что у тебя есть. Ясно? — Вот оно как? Прелюбопытные речи, Гарольд, а сколько драмы... Только посмотри на себя — вылитая Энн. Позорище... — Теперь смеется Хэнк, но Гарри это игнорирует, идет к двери, но останавливается, когда слышит упоминание матери, и как бы ему не было плевать, он вздрагивает и на секунду забывает о героине. — Что ж, раз мне не напугать тебя, то можешь идти. Посмотрим, как ты заговоришь позднее. Кристофер? — он едва повышает голос, как дверь открывается, — Проводи моего гостя. — Ты просто жалок. — Доброй ночи, милый.***
Луи падает на диван, поворачивается, кладет голову Найлу на колени. Музыка продолжает долбить по мозгам. — Да ладно тебе, чувак, ты что обдолбался? — Похоже, что-то было в коктейле, Найлер... черт, ты знаешь, ты самый лучший на свете друг, я так люблю тебя... большое тебе спасибо за все, что ты делаешь для меня... — Ясно... и что мне с тобой теперь делать? Луи закатывает глаза и обиженно дует губы, потому что Найл никак не отвечает на его признание. Он считает количество рыжих бликов на потолке и отвечает только через какое-то время. — Ничего, меня отпускает уже. Найл листает ленту в инстаграме. Людей в комнате становится все меньше, некоторые отрубаются, некоторые уходят, а некоторые все еще танцуют, и Луи нравится эта атмосфера завершающегося праздника. Он и сам уже выдохся, сегодня его ненадолго хватило. Он прикрывает глаза, облизывает губы, вспоминает о Лили. Интересно, где она? Почему не сидит сейчас здесь с ними? — Где Лили? — Спрашивает он, медленно открывая глаза. — С Лиамом рубится в видеоигры, — они оба молчат какое-то время, пока Найл не натыкается на какое-то видео, — точно! Я же не рассказал тебе о твоем возлюбленном. — Не называй его так. Найл хихикает и продолжает: — Они с Кендалл расстались вчера. Зеленый свет, зеленый свет! — Очень смешно. — Я серьезно. Столько шуму было, она буквально вытолкнула курьера с подарком от него, — он усмехается, а Луи хмурится, — у нее ведь вчера день рождения был. Она этот, как его... The press lounge сняла на всю ночь, прикинь? Жаль, что ты вчера не прилетел еще, так круто было, всегда хотел там побывать. Так вот... он не пришел, но прислал ей подарок, а она попросила курьера передать Гарри, чтобы он пошел нахуй, и выставила его за дверь. — Бедный курьер, — говорит Луи и смеется пару секунд, — Так что случилось? — В общем вечеринка начиналась в шесть, и, как я понял, он собирался немного опоздать, но так и не пришел, тогда Кен, вроде, через час после начала звонить ему, а он сбросил и написал, что не появится вообще, но отправит ей подарок доставкой. Я точно не знаю, это мне Лили рассказывала, она же общается с ней. Луи встает с колен Найла и садится рядом. — Подожди... у нее был день рождения? Вчера вечером? И она звонила ему? И он написал, что не придет? Вчера вечером? — Чувак, не знаю, что ты принял, но мозги у тебя до сих пор туго соображают, — Найл заливается и шлепает Луи по плечу, — Да, все именно так. Кендалл была в ярости, никогда не видел ее такой. Лили сказала, Кен подозревает, что у Гарри есть кто-то на стороне, он же постоянно куда-то пропадает на тусовках. — Он просто их не любит. — А ты откуда знаешь? Луи отводит взгляд в сторону, мотает головой, врет: — Не знаю, просто так кажется. — Я тебя умоляю, Гарри еще тот тусовщик. У него постоянно они. — Может он устраивает их потому, что должен? Он же типа... ну... — Завязывай с наркотиками, Лу, — Найл снова смеется, встает, — Я пойду схожу за Лили. Поедем домой, она слишком много выпила сегодня. — Хорошо. Найл уходит, а Луи таращится в пустоту еще какое-то время, пока к нему не приходит осознание того, что Гарри пропустил день рождения Кендалл из-за него, что он предпочел его ей и остался с ним, вместо того, чтобы развлекаться в одном из самых элитных клубов Нью Йорка. Что-то ёкает в его сердце, когда он вспоминает разочарование на его лице сегодня, и Луи становится так невыносимо стыдно и неловко, что хочется на стены лезть от этого чувства. Так глупо, глупо, глупо. Его внезапно охватывает желание отмотать время назад, не брать тот чертов коктейль из рук Смазливого Личика и поехать с Гарри, провести время с ним. Луи тихо ругается. Что вообще за прозвище такое, "Смазливое Личико"... Отвратительно... И это придумал он... — Луи Томлинсон! Вас вызывает Лили Хоран. Вы почему такой раскисший? — Сбито произносит Лили и плюхается рядом с ним, крепко обнимая, — Вы с Найлом что-то не поделили? Ты только скажи, ух я ему! — Лили грозит кулаком Найлу и заливается, Луи усмехается. — Все в порядке, Лилс. — Возрадуйся, Найлер, сегодня ты будешь жить! Найл смеется, но все же обеспокоенно смотрит на то, как она встает и шатается. — Пойдем домой, детка? — И займемся сексом? Найл улыбается и держит ее за руку. — Ага, конечно, только ставлю сотку кто-то вырубится еще в машине. — Эй, не правда! Они спорят еще несколько минут, пока Найл не берет смеющуюся Лили на руки и не выносит ее из дома. Луи плетется за ними, на автомате вбивает адрес в приложение такси, выбирает подходящую машину, стучит пальцами по задней панели телефона, нажимает на кнопку оплатить, слышит, как ребята продолжают дурачиться, видит, как Лили щекочет Найла, и как тот пытается спрятаться за него, уходит в себя. Может ошибкой было называть ошибкой произошедшее? Может стоило дать себе и ему шанс? Может доверить себя Гарри не так уж и страшно? Может то, что у них может быть, стоит того, чего он так боится? Небесно-голубые линии складываются в клетки, и Луи ощущает себя смятым листом бумаги, оставляет отпечаток пара на стекле автомобиля и стирает его пальцами. Так странно ощущать себя запутавшимся подростком, когда тебе двадцать. Он вздыхает, смотрит в зеркало заднего вида, Лили, и правда, уснула. Быстрый ввод букв, секунда раздумья и кнопка отправить. "Мы можем поговорить?".***
Луи поворачивается на другой бок, проверяет телефон, не обнаруживает там ни одного нового уведомления и засыпает. Он встречается с пустотой и тогда, когда открывает глаза, чистит зубы, завтракает, переводит деньги на счет больницы за химиотерапию, навещает Уильяма, когда обедает, ужинает, сидит рядом с Найлом, играющим в видеоигры, когда пытается улыбаться шуткам Лили, когда спускается к себе и когда в очередной раз ищет в браузере онкологические клиники, способные помочь, когда пьет кофе, касается головой подушки и когда закрывает глаза, проваливаясь в сон. Тишина. Тишина, о которой Луи думал бы еще больше, если бы мысли его не были посвящены Уильяму. Тишина, которая разрезала бы его катаной на мелкие кусочки, если бы не друзья, которые отвлекали его, сами того не подозревая. Тишина, которая смогла показаться ему вечностью, но равнялась лишь суткам, вот как много он думал о Гарри. На вечер следующего дня он все же решил отправиться к нему. Луи никогда не был одним из тех, кто довольствуется меньшим, кто соглашается на ничто, если не может получить всего. Луи никогда не был одним из тех, кто остается в стороне, когда ему есть, что сказать, и сейчас был один из таких моментов, поэтому он вызывает такси, надевает на себя своё самое любимое худи, распыляет Хьюго Босс, поправляет волосы и отправляется к нему, и будь, что будет, неважно, главное, он попытается, главное не будет молча жалеть о не предпринятых шагах, недосказанных словах, невыраженных мыслях. Автомобиль с желтой шапкой тормозит около огромного особняка, что больше не отталкивает своей чрезвычайной роскошью и не вселяет отвращающие впечатления о своем хозяине. Луи топчется у кованных ворот около пяти минут, медленно выкуривает мятный кент, подбирает нужные слова, усмехается мемам, что отправляет Найл, и наконец нажимает на звонок. Замок не отворяется, и ему приходится проторчать там еще некоторое время, пока Гарри все-таки не введет код, позволяющий Луи войти. На пороге же он открывает дверь прежде, чем Луи успевает нажать на звонок, но позднее, чем он поднимает руку для этого. Тишина. Только гулкий ветер шумит, обнимая за талии многочисленные деревья, шепчет без слов свои насмешки, только сестра его, луна, нарушает молчание, застывшее между ними, только она своим безмятежным глазом подмигивает этим двум заблудшим разрушенным душам, только она имеет достаточно храбрости для улыбки. Гарри встречает своего гостя пустым взглядом, молчит, но Луи может слышать громкость его голоса. — Почему ты остался со мной в тот вечер и не пошел к Кен? — Спрашивает он, но Гарри ответа не дает. — Почему ты предпочел меня ей после того, как я назвал нас ошибкой? Почему ты рассказал мне о гипнозе, а после помог мне снять его? — Луи ждет пару секунд, и после снова говорит, — Почему ты так добр, со мной, Гарри? Ты молчишь, но у тебя есть слова, я знаю это, и это знаешь ты, поэтому перестань душить меня своей тишиной и скажи что-нибудь, пожалуйста. Пожалуйста, Гарри? Гарри не издает ни звука, но глаза его мутнеют, становятся темно-зелеными, почти синими, и губы дрожат, когда он собирается разомкнуть их, но так и не решается. — Прости меня? За то, что ты увидел, и за то, что я сделал это. Мне жаль, я... я был не в себе. Гарри моргает, отводит взгляд. Луи замечает, как его кадык дергается. — Хочешь... кофе? — Наконец выдавливает из себя он с длительной паузой, будто произношение дается ему тяжело, будто говорит он на неродном ему незнакомом языке. Луи мотает головой. — Я не хочу кофе, я хочу твоего прощения. Для этого я пришел, Гарри. Для тебя. Только для тебя и ни для чего больше. — Ты мне ничего не должен. — Перестань. Черта порога разделяет их до тех пор, пока Гарри не решается пригласить его войти, пока он щеку не закусывает и взгляд не отводит, пока броню свою не снимает и душу не обнажает перед ним, уязвимым становясь. И Луи входит в единственное место, что именуется домом его, вновь погружается в атмосферу тихого отчаяния, даруемую произведениями искусства, что в стены давно вросли и стали частями их, ощущает вкус меланхолии. Она словно мята и дождевая вода. — Это... так двулично. Говоришь мне о веществах, а сам закидываешься на моей же тусовке. — Этот... не знаю его имени... мне что-то подмешал. — Проехали. — Я не вру тебе, — Луи подходит к Гарри, опирающемуся на столешницу, ближе дозволенного, и тому приходится сделать шаг в бок. — Пожалуйста, соблюдай дистанцию. — С каких пор она у нас есть? Гарри снова молчит, не смотрит на Луи, глубоко вздыхает, разворачивается к нему спиной. — Что будешь пить? Луи сдается, пожимает плечами, отходит от него, садится за кухонный остров и стучит пальцами по столешнице, рассматривая картину, висящую напротив. Белая шляпа, подвешенная на леске, и черное яблоко. Все-таки искусство слишком сложно для понимания. — Что есть безалкогольного? — Сок, пиво, чай, кофе. Чай есть разный: с мятой и шоколадом, лимоном, черникой, брусникой, корицей, — перечисляет Гарри монотонно, — сок персиковый и мультифрукт. Еще пепси есть. — Чай тогда, наверное, самый первый. С мятой и шоколадом. Он кивает, не поворачиваясь к нему лицом, набирает воду, ставит чайник. Луи наблюдает каждое его движение, подобно коту, следящему за солнечным бликом. Гарри, стоящий в домашних штанах и водолазке, кажется сейчас мягким и уютным. Луи вздыхает, не зная, что сказать, поэтому говорит первое, что приходит на ум: — В том доме, втором, в комнате, где созвездия на потолке расписаны, Малого Коня нет. Тебе стоило урезать работникам выплату. — Не было никаких работников. Это был наш первый дом в Америке и спальня моей матери. Мы с папой сами их рисовали к ее дню рождения. Луи хочется спросить, где родители Гарри сейчас, но он молчит, вспоминая сплетни, рассказанные Найлом. Не время для таких вопросов, он только-только сумел подобраться к Гарри поближе, чтобы так просто спугнуть его. — Откуда ты... Я имею ввиду, ты, кажется, много знаешь о созвездиях? — Да. Не просто о созвездиях, о звездах в целом. Я хотел пойти в астрономию. Чайник закипает, и Гарри разливает кипяток по чашкам, опускает в них пакетики с чаем. Карий оттенок акварелью в воде распространяется, разводами в искусство превращается, а после равномерно окрашивает жидкость. Аромат одеколона Луи смешивается с мятой и шоколадом. Невероятно вкусно. Гарри ставит одну из чашек перед Луи, из другой отпивает сам. — Я думаю, у меня есть кое-что, что может понравиться тебе, — он едва улыбается, а Луи морщится от того, что обжигает язык. — И что же это? — Допьешь и я покажу. Луи в нетерпении закатывает глаза. Много мелких глотков, обожжённое горло, но любопытство сильнее. Поспешные шаги, второй этаж и кованая лестница в конце коридора. Девять ступеней вверх, Гарри впереди. Луи оказывается в мансарде, оглядывается по сторонам, хмурится и ждет. Гарри подходит к сенсорной панели на стене, что-то вводит, а Луи вздрагивает, когда потолок начинает разъезжаться с звуком, похожим на тот, что сопровождает открытие дверей в шкафах купе. Пару секунд и над ними уже, кроме лазурного неба, усыпанного звездами, и идеально прозрачного стекла, ничего нет. Полумрак, и Луи, парализованный великолепием увиденного. Он открывает рот, мотает головой и двух слов связать не может, а Гарри улыбается так ярко, что он находит его одной из звезд, упавших с неба, и вот он, живой, перед ним. — Твою мать, Гарри чертов Стайлс, у тебя стеклянная крыша в мансарде... — Луи смеется от того, что сам в свои слова поверить не может, — это так... я не знаю... у меня дыхание перехватывает, настолько это красиво. — Я знаю, я знаю, — повторяет он, — это действительно прекрасно. — Господи, можно я перееду к тебе? — Луи вертит головой, глядя на звездное небо, а Гарри смотрит на него. — Господи? Ну, зачем же так официально? Можно просто Гарри, — говорит он и улыбается, а после валит два мата, стоящих около стены все это время, на пол и ложится на один из них, — Я раньше часто бывал здесь, и каждый раз, когда я лежал, глядя на небо и эти звезды, я... приходил к одной мысли. Всё происходящее, как и мы все, на самом деле не так уж и важно. У меня были проблемы, и я думал, что мой мир завязан вокруг них, что они... ну, знаешь, слишком был зациклен, но здесь же... здесь во мне зарождалось спокойствие. Я смотрел на эти бриллианты, усыпающие небо, и думал: “Разве им есть какое-то дело до этого? Разве они перестают светить так ярко после каждого разбитого сердца или проваленной попытки? Разве взрываются, когда что-то идет не так?”, и ответом всегда было “нет”. И если мир рушится только внутри нас, то значит ли это то, что внешний остается прежним? И это дает мне надежду, дает мне силы, — Гарри усмехается своим же словам, — я имею ввиду, иногда. Силы двигаться дальше. Луи ложится рядом, но вольтом. Маты же расположены так, что их лица находятся на одном уровне. — Это так... по-философски. — Может быть, — отвечает Гарри, и они молчат какое-то время, глядя на открывшийся перед ними небосвод, — расскажи мне что-нибудь о них? Или о небе. Что угодно. — Ну, я думаю, услышать ты хочешь не массу и объем звезд, так что... — говорит Луи и усмехается, — есть одна легенда о созвездии Андромеды, дочери эфиопского царя Цефея, что расплатилась жизнью за поступок матери. Кассиопея была настолько себялюбива, что однажды решила похвастать своей красотой в присутствии нерид. Однако эти завистливые морские жительницы не спустили ей этого с рук, рассказав обо всем Посейдону, который напустил на берега Эфиопии кита, и, чтобы откупиться от чудовища, опустошавшего страну, Цефей, по совету оракула, отдал на съедение свою любимую дочь, приковав ее к прибрежной скале. — Ужасно. — Ну, есть пожизнерадостнее. Например, созвездие тельца было помещено на небо как напоминание о любви Зевса к Европе или... — Луи начинает говорить, показывая руками на небо, но поворачивает лицо к Гарри и замечает, что он смотрит на него, — эй, ты не слушаешь! — Какого цвета у тебя глаза? — Что? В смысле? — Луи привстает на один локоть и сводит брови к переносице, непонимающе улыбаясь. Гарри чувствует, как переступает через себя, кусает губы, теребит кольца. Луи нуждается в том, чтобы ему объяснили. — У меня... эм... монохроматия... я не могу видеть цвета, — запинаясь произносит он, — я вижу мир словно через призму старой камеры. Ну, знаешь, он такой же, как и первые фильмы — черно-белый. Луи не знает, что сказать, и Гарри чувствует это, поэтому продолжает говорить, переводя взгляд на звезды, что бриллиантами отражаются в его изумрудных глазах. — Это кажется сложным, потому что я даже не представляю, каким образом мир может выглядеть иначе, но я... несмотря на то, что я не могу созерцать цвета, я могу их чувствовать. Они... словно запечатаны в моих эмоциях и ощущениях, иногда даже в звуках. Звучит странно, но так и есть. Это... что-то неразрывное для меня. Может быть ты что-то слышал о синестезии... такое редко бывает, а особенно у дальтоников, чего уж там говорить о тех, у кого полная цветовая слепота, — Гарри вновь замолкает на какое-то время, — Я как чертов феномен, только было бы чем гордиться... Он задумывается, а Луи смотрит на его алые лепестки губ, имея непреодолимое желание поцеловать их. Гарри закрывает лицо руками. — Знаешь, это словно ассоциации, если можно так выразиться. Я могу сказать тебе какого цвета песня или чувство, но не могу этого увидеть, — бормочет он и убирает руки от лица, переводя глаза на Луи и замечая его взгляд. Гарри хлопает ресницами, едва смущается, чуть привстает, и тоже смотрит на губы Луи, — я ассоциирую тебя с фиолетовым. — И что это значит для тебя? — Синоним искусства. — Тогда ты синий. — Действительно? Почему? — Потому что синий — это комфорт и покой. Пару миллиметров и их губы практически касаются друг друга, но телефон в кармане Луи начинает вибрировать, и он, закатывая глаза, тянется за ним, а Гарри смеется, меняя положение, садится полностью, без опоры на локоть. На дисплее светится фотография Лили и Луи тянет красный круг вверх. Он оборачивается на Гарри, улыбается. — Вот дерьмо. — Чуть не совершили ошибку, — улыбка расцветает и на устах Гарри, будто бы улыбаться — это заразно, и заводит выбившуюся кудряшку за ухо. Луи кладет телефон на пол, берет лицо Гарри в свои руки и сминает его губы своими, прикрывая глаза. Так легко на душе. Луи находит поцелуй Гарри дыханием свободы, глотком кристально чистой воды, весной и каплями росы на ярко-зеленой траве, танцем, пока никто не смотрит, головокружительной выстой и вот он стоит перед ней, не страшась вниз взглянуть. Кожу прошибают вспышки молний. Губы Гарри на вкус как мятный орбит. Губы Луи как мятный дирол. Характерный звук, тонкая нить слюны и он отстраняется. — Надо же, все-таки совершили. — Даже не представляю как мне теперь с этим жить. Луи смеется, а Гарри тянется за очередным поцелуем, но Луи не дается, отводит голову, как только он приближается, и снова, и снова. — Эй! Дай, — обиженно тянет Гарри. — Что тебе дать, Гарри? — Поцеловать себя. Луи смеется, притягивает его к себе, сплетает их языки, растворяется в моменте. Опьяняющие поцелуи, ощущение прикосновений чужих рук на своем теле, спутавшиеся волосы и тихие ухмылки в перерывах, когда жизненно необходимо вдохнуть немного кислорода — так проходит вся ночь. Гарри ловит себя на мысли, что Луи лучше любой дозы, Луи же на том, что Гарри больше его страхов. Черный худи падает на пол, когда в мансарде становится жарче, когда Гарри больше походит на порнозвезду, чем на неприступного мальчика, когда его язык пробует на вкус чужие ключицы, когда он оставляет метки на чужой груди и шее. Рваный вдох и сбитый выдох, разорванная рубашка и холодные ладони на разгоряченной талии. Черта, которую пересечь так просто. Смена положения и Гарри, сидящий на чужих бедрах, слабо сжимающий чужую шею, ухмыляющийся в поцелуй. "Такой нуждающийся". Пара укусов на мраморной коже, хрустальные пальцы, сжимающие ягодицы, поцелуи, спускающиеся все ниже. Слишком сладко, слишком приятно, слишком туманяще рассудок. С Гарри все слишком, даже сам Луи, вечно хладным разумом управляемый, даже он с ним слишком. — Хочешь большего? — Гарри засовывает пальцы в рот Луи, видит кивок и по-блядски ухмыляется, — и чего же ты хочешь? — Тебя в себе. — Скажи "пожалуйста". — Пожалуйста. Небесные светила и полная луна оттеняют кожу, делая ее еще более бледной, более контрастирующей на фоне темных кудрей и алых распухших от поцелуев губ. Поцелуй во внутреннюю часть бедра, неразрывный зрительный контакт, тихий шепот чужого имени, два пальца на языке, тихий хрип, ощущение их в себе. Гарри медлит, растягивает момент, смакует его, упивается видом такого нуждающегося под собой Луи, что глаза от наслаждения закатывает и в немом стоне тонет, тянется рукой, но Гарри ее перехватывает, вжимает в мат. — Пожалуйста. Скулеж и ухмылка. Луи насаживается на чужие пальцы, сам задает темп, и тихо стонет. Недолго. — Не трогай себя. Гарри отстраняется, сталкиваясь с недовольным мычанием, усмехается, снимает с себя лишнюю одежду, глядя на раскрасневшегося Луи со сбитым дыханием и расставленными ногами, плюет на ладонь, проводит ею по своему возбуждению и медленно входит в Луи. Все как в тумане. Фокусировка только на одном. Руки над головой, вжатые кистями в кровать. Луи кусает губы, облизывает их, тихо стонет и срывается на крик, когда Гарри задевает простату, а после снова и снова. Смазанный поцелуй и царапающие спину Гарри ногти. Засосы на чужой шее и прикусывание мочки уха. Посасывание серьги гвоздика и громкое "не останавливайся". Второй круг по Данте, и они оба сгорают в нем, сливаются в единое целое, взрываются звездами, что свидетельствуют происходящее, доводят себя до пика и обмякшие падают рядом друг с другом, проваливаясь в сон.***
— Луи-Луи-Луи! Какого черта ты не брал вечером трубку? — спрашивает Лили и падает на кровать, держа в руках телефон, болтая с Луи по фейстайму, когда он садится в такси, предварительно тихо собравшись и уйдя, пока Гарри спал. — Был немного занят, — усмехается, откидывает голову и смотрит в окно, держа телефон перед собой. — Все мы знаем, чем ты был занят, — на фоне слышится голос Найла и ребята смеются, пока Луи шутливо закатывает глаза. — Так зачем вы звонили вчера? — Мы собираемся в Нью-Джерси сгонять и хотели предупредить, что ты едешь с нами. Луи смеется, видит, как Найл падает на кровать рядом с Лили и обнимает ее. — Уже все решили за меня? — А когда ты был против? Я хочу отметить завтрашнюю днюху с вами там. Усмешка. — Когда вы отправляетесь? — Приходи через час и поедем все вместе. — Через час? Да я думаю, нам и получаса хватит, — Лили заливается и роняет телефон на кровать. — Блять... — Тянет Найл и начинает ее щекотать. — Я вас понял, ребят. Луи усмехается и отключает звонок, проверяет уведомления и смахивает ненужные, узнает, что Уилла можно будет забрать через день из-за задержки результатов анализов, принимает душ, когда возвращается домой, и собирается к назначенному времени, опаздывая на пару минут. Друзья садятся в автомобиль Лили, включают свой плейлист и подпевают. Найлер держит в руке воображаемый микрофон, Лили трясет головой в такт музыке, а Луи смеется и ощущает себя самым счастливым человеком на свете, ловя себя на мысли, что только Гарри ему здесь не хватает. Они заезжают в мак по традиции, покупая там три стакана кофе: эспрессо, два капучино, и покидают черту города. По приезде начинается дождь. Луи располагается на диване, наблюдая за тем, как Лили пытается подключить ноутбук к плазме, и хмурится, когда все ее попытки оборачиваются крахом. Найл уходит в магазин за выпивкой. — К черту. Ничего не выходит. Лили закатывает глаза, плюхаясь на диван. — Может сходим куда? Никто сегодня тусовку не организует? Найл хлопает дверью, когда возвращается домой, закрывает зонт, ставит бумажный пакет на стол и воодушевленно объявляет о том, что они просто обязаны пойти на вечеринку сегодня к давнему знакомому его знакомого. — Лу как раз говорил о том, что хочет выбраться куда-нибудь. — Реально соулы, — говорит Луи и усмехается. День пролетает невероятно быстро под локальные шутки, разговоры о пустяках, Лану Дель Рей на повторе, игру в "Угадай кто" с бумажками на лбу и легкую тревогу. Из-за Гарри. Не стоило так просто уезжать. Луи даже не разбудил его. Лили машет рукой перед его лицом, окликает и смеется. "Ты чего такой хмурый?". Отнекивается, встает, чтобы выйти на кухню и позвонить. Девять гудков и автоответчик. Тишина. Луи молчит в трубку десять секунд как придурок и так раз за разом. Выдыхает, поджимая губы, и сдается, возвращаясь к друзьям. Ближе к восьми они выбираются из дома, едва добегая до автомобиля. Садятся, врубают что-то на максимум, воображают себя рок звездами и доезжают так до одноэтажного дома с гремящей музыкой. — Это, конечно, не тусовка Гарри Стайлса, но жить можно, — Найл хмыкает и облизывает губы, — я даже не помню, когда в последний раз был на таких дешевых вечеринках. Они все задумываются на какое-то время, пока Лили не выдает: "Да какая разница, где зависать, главное еда и пойло халявные", встает и выходит, направляясь в дом. Луи усмехается, наблюдает за смеющимся Найлером и выходит вслед за ней.***
Это почти третья бутылка непонятно чего и Луи шатает как флаг на ветру. Все плывет перед глазами, и он забивает на телефон, пустоту на том конце провода и на Гарри, который так и не удосужился взять трубку. Очень мило. Луи засовывает мобильник в задний карман, делает глоток, посылает его, бормоча себе под нос, и замечает какого-то мальчишку в коридоре, что улыбается ярче всех (кроме Гарри, когда в его глазах отражаются звезды) и выглядит красивее каждого (но не Гарри, заливающийся с шуток Луи), пока смеется. Луи дает себе пощечину за эти мысли, встает со столешницы и идет прямо по направлению нему, но останавливается за два шага до и закатывает глаза, когда ощущает вибрацию в кармане джинсов. — К сожалению, абонент не может ответить на звонок, — протягивает Луи и икает, — Он слишком занят пуншем и соблазнением... — Он задумывается на какое-то время, пока до него не доходит, что он не забыл, а попросту не знает имени этого парнишки, — в общем, человека, к которому по Вашей вине, между прочим, я не могу подкатить. Усмешка. — Вот оно как, Луи, — Луи слышит голос Гарри на том конце трубки и роняет телефон от неожиданности, ошарашенно уставляясь в пустоту и чувствуя себя куда более трезвым, чем за мгновение до. Он стоит так еще какое-то время, зависая на блике бутылки в руках недавно намеченной цели, а после хмурится, поднимает телефон и ловит себя на мысли, что ему могло показаться, и это не Гарри вовсе. — Что? Кто это? — Где ты сейчас? Нет, это действительно он. — Чего ты хотел? — Выдает Луи более агрессивно, чем хотел, и выходит на улицу, благодаря небеса за то, что ливень кончился, — я слушаю. — Я соскучился. — Вау, жаль, что мне все равно, а хотя нет, знаешь, — он икает, — не жаль. — У меня около двадцати пропущенных и столько же немых сообщений на голосовой почте. Черт, а Луи-то действительно перестарался. Он шумно выдыхает и пытается вспомнить, когда он успел позвонить ему так много раз. Надо было меньше пить. Молчание затягивается, и Гарри продолжает говорить: — Встретимся? — Ты должен был ответить. — Ты не должен был уходить. Тяжелый вздох и Луи пинает камень о лавочку. — Я не дома, так что... Если это все, я продолжу отдыхать и вернусь к тому парнишке. — Неужели он так лучше меня? — Иди к черту, Стайлс. Снова молчание, Луи нервно кусает губы и закатывает глаза, а после едва слышно выдает: — Не лучше. — Так почему ты приедешь? — Мне пора. Пока, — говорит Луи, но трубку не бросает. Он знает наизусть, что Гарри сейчас ведет бровями и качает головой. — Скинь мне адрес, ладно? — Хорошо.***
Луи облизывает губы, засматривается на дерево, стоящее на другом конце дороги, и судорожно выдыхает, пока трет глаза руками. Двадцать один сорок четыре. Он ощущает тяжесть в своей груди и душащую меланхолию в легких. Оборачивается к дому, замечает в окне веселящихся ребят и почему-то не может больше ощутить себя частью пьяного праздника. Сглатывает вязкую слюну со вкусом спирта и какой-то горечи, разглядывает руки свои и поднимает голову в темно-серое небо. И если бы его душа смогла сейчас бежать, она бы вырвалась из груди, она пятками босыми по асфальту вымокшему и ледяному унесла бы себя под звуки клацанья ногтей о клавиши фортепиано и немые мольбы о помощи, она бы ни на секунду не затормозила в раздумьях, когда споткнулась бы, разбивая колени в кровь, и понесла бы себя дальше, дальше отсюда, дальше от всех этих людей, дальше от этого места. И если бы его душа смогла бежать, она бы сбежала сама от себя. Она бы испарилась в запахе сырой земли и оказалась бы поглощенной в пустоту. И если бы его душа могла бежать, она бы стала самой пустотой. Луи не напрягает ни единой мышцы, но чувствует, как его шея сворачивается. Он стоит в полном одиночестве, но ощущает, как что-то разрывает его ребра, вырывает сердце. Вздыхает. Улыбается. Слышит давление и гудящую тишину, что слепит ярче белого. Хмыкает. Возвращается в дом и припадает губами к чужим. Кружит языки в танце, больше походящем на танго, чем вальс. Отстраняется. Смотрит пустыми глазами и отворачивается, когда человек без имени хочет поцеловать его вновь. Усмехается. Отталкивает. Ванная и протягаемые окна, зеркало и призрак в отражении. Луи так хотел бы узнать себя в нем. Ледяная гладь стекла в полумраке и пальцы, проводящие по нему. В кого же он превратился... Наклон головы на сорок пять. Он ли это? Так душно, так ужасающе, так тяжело, будто кто-то булыжник к его шее привязал и стоять так заставил, будто имя его проклято было, будто бы Атлантом, держащим небесный свод на своих плечах, стал он. Пессимистическая комедия и Луи смеется, глядя в свои же глаза. Как же он все-таки жалок. Черный эвок тормозит рядом с машиной Лили, и Луи молча садится в него. Гарри не произносит ни слова. Вздох и автомобиль трогается с места. Взгляд устремляется к домам, что они оставляют в ту же секунду позади себя. Луи дрожит, и Гарри включает климат-контроль, берет его руку в свою, сплетает пальцы и сталкивается глазами с его. Луи что-то прошибает, он едва хмурится и видит свое отражение в чужом взгляде, впервые не своего облика, но своей сущности. Он читает на его лице все то же, что ощущает глубоко внутри, в том самом микроскопическом расстоянии между атомами, и его сердце пропускает удар. Гарри слабо улыбается, и Луи медленно моргает. Как же хорошо, что им не приходится говорить, чтобы понимать друг друга. Кивок и выезд на трассу. Луи теплее. Не из-за отопления, из-за Гарри. Он шумно выдыхает и расслабляется, наблюдая за фарами машин за лобовым. Куда они с ним едут? Он не знает да и не горит желанием узнать. Лишь бы подальше отсюда. Лишь бы больше не возвращаться. — Я покажу тебе одно место. — Хорошо. Они сворачивают с дороги в какой-то момент, проезжают по выкатанной шинами земле мимо деревьев и спустя какое-то время оказываются на краю обрыва. Луи сглатывает, облизывает губы и смотрит перед собой. Красиво. — Что это за место? — Я не знаю. Тишина затягивается на какое-то время, но кажется комфортной. Гарри вздыхает и продолжает говорить: — Я нашел его, когда мне было пятнадцать. Помню, угнал машину моего дяди, ехал, куда глаза глядят, и как-то оказался здесь. Это был... не знаю, где-то месяц, наверное, как мои родители уехали. — Луи замечает, как Гарри царапает руль, и закусывает губу. — Как они уехали в "командировку", — Гарри сгибает средний и указательный пальцы пару раз, изображая кавычки, — и больше не возвращались. Луи хмурится. — Что произошло? — Они бросили меня, — он делает паузу, — я знал, что они не собираются возвращаться, потому что слышал их разговоры, и все, что мне было нужно в тот момент — это... правда? Но мать все твердила о командировке, а я так молил о честности хотя бы напоследок, но все, что получил в ответ — это грязную ложь с "Гарольдом" вместо вишни на торте. Ненавижу, когда меня так называют. Луи молчит, бегает глазами по лицу Гарри и не знает, что сказать. Гарри и не нужны слова. Он натянуто улыбается и спрашивает, хочет ли Луи выйти наружу, говорит, что у него в багажнике всегда есть плед, и Луи кивает. Они выходят так же молча, как и садятся на капот, укрываются и оба ёжатся от холода. — Я слышал, вы с Кен расстались. Мне жаль. Гарри хмыкает. — Мне тоже жаль, — он снова замолкает на какое-то время, — но что-то внутри меня знало, что так и будет. Иногда мне казалось, что я любил не ее. Мне казалось, что я любил то, каким я был вместе с ней. Будто бы я любил ее любовь, будто я любил концепт того, что был любимым ею, концепт того, что мы с ней принадлежим друг другу. Я любил ее нежность, ее свет и доброту, ее ласку. Я любил ее отношение ко мне. Мне не хочется, чтобы это было правдой, но мне кажется, я любил все, связанное с ней, и даже нас. Я любил все, кроме нее. Луи задумывается, потому что такое слышать так же сложно, как и говорить. Он ловит себя на мысли, что понимает не до конца, и поэтому задает вопросы. — И как ты понял это? Гарри слабо улыбается, берет руку Луи, сплетает их пальцы. — Разумеется, я был влюблен какое-то время. Какое-то время я бегал от себя, какое-то боролся со своими мыслями, сам с собой, но у любой гонки всегда есть финиш, а на каждом ринге кого-то в нокаут да выбивают, и каждый раз, когда я срывал животом ленту, символизирующую окончание забега, каждый раз, когда я приходил в сознание, я видел ее рядом, но в один момент это перестало помогать мне подняться, это перестало помогать оставаться на ногах, — он сглатывает, смотрит на их руки, — но все было слишком хорошо, чтобы я заставил себя посмотреть правде в глаза, мне слишком нравилось слушать то, как она превозносит меня, я слишком любил то, насколько был ценным для нее, я любил то, что был любимым ею, любил каждое наше мгновение, любил нашу любовь, но... мое сердце больше не чувствовало того, что она является моим домом. Луи кивает, едва хмурясь. — Это так... сложно и... мне кажется, разочаровывающе. Гарри кивает следом, судорожно выдыхая. — И страшно, — он замолкает, — и больно. — Почему? — Ты долго думаешь об этом и тебе приходиться говорить правду себе, — он переводит взгляд на Луи, — а быть честным с самим собой иногда сложнее всего на свете. Тебе приходится выйти из зоны комфорта и окунуться в раскаленное железо, вот какова эта правда наощупь. — Спасибо, что доверил мне это. Гарри кивает, а Луи как черт за язык дерет, и он говорит о том, о чем не должен: — Что случилось с твоими родителями? Гарри убирает ладонь из его руки, хмурится и переводит взгляд на Луи. — В каком плане? И Луи жалеет. В эту же секунду. Дает себе мысленно по лицу. — Я имею ввиду... Гарри щурится, поджимает губы и странно косится на него, а после поднимает брови и его взгляд почти застилается пеленой разочарования. — Ты говорил обо мне с Найлом... По его лицу можно прочесть, насколько сильно он желает услышать отрицательный ответ, но Луи предпочитает говорить правду, даже когда больно, даже когда она ранит. — Да, но я не поверил ему. Я просто хотел услышать бы правду от тебя. Я не... Я... Гарри подрывается на месте. — Говоришь, не поверил? Так для чего тогда спрашиваешь? Не значит ли это, что ты просто хочешь убедиться в том, что это все слухи, и, что на самом деле тебя интересует не сидит ли рядом с тобой чертов психопат? — Выдает он на одном дыхании, а Луи хочет возразить, хочет сказать, что Гарри не прав и ошибается, но он молчит и сам не знает почему. — Вот оно как, Луи. Что ж, я удовлетворю твое желание. — Не надо. — Хочешь узнать, что случилось при том пожаре? — Гарри срывается на крик, а Луи бормочет извечное "не надо". — Я расскажу. Я говорил тебе о том, что мои родители бросили меня, но я не сказал, почему они это сделали. Моя мать ненавидела меня, потому что я был нежеланным ребенком, но папа так обрадовался мысли о ее беременности, что она решила не делать аборт. Она всегда была жестокой со мной, а отец слишком любил ее, чтобы что-то сделать. Я рос в сущем кошмаре, ты не представляешь каком, и я рад, что ты не можешь знать, но все, в чем я был виноват, это в том, что эта женщина переспала с кем-то еще, кроме моего отца, и залетела. Он даже не знает об этом до сих пор. Думает я от него, — Гарри хлопает себя по швам, — я заработал столько проблем с менталкой из-за своей матери и меня накрыло, когда они уезжали, когда я смотрел сквозь стекляную дверь на то, как их машина исчезала из зоны видимости, — он переводит дух и продолжает тараторить, — я не могу управлять собой в гневе. Я разбил все, что было на моем пути, я пытался закурить, но у меня слишком тряслись руки и я не смог поджечь сигарету. Я не помню ничего практически, все очень смутно, поэтому я не знаю, как так вышло. Я нечаянно поджег чертову столешницу, но мне было слишком плохо, чтобы что-нибудь сделать с этим, и я просто сидел, глядя на то, как все, что когда-либо имело смысл для меня, сгорало. Я сидел и наблюдал за тем, как мои заветные мечты о том, чтобы стать любимым для своих же собственных родителей, превращались в пепел. И мне было так плевать тогда на то, что в пепел мог превратиться вместе с ними и я тоже. Гарри пытается остановить непрекращающиеся слезы, а Луи не может перестать говорить "прости". — Это я чуть не сгорел, Луи, а они просто уехали. Это они оставили меня в том доме, а не я их. Живут себе сейчас припеваючи на Гавайях и души в друге не чаят, наверное. Не знаю. Я не общался с ними с того момента. — Мне так жаль, — Луи хочет подойти к Гарри, но тот отпрыгивает. — Не трогай меня. Господи. Ненавижу. Ненавижу. Не-на-ви-жу. Гарри подходит ближе к обрыву, закрывая лицо руками, и Луи гладит его по спине, но тот одергивает его ладонь. Одергивает, теряет равновесие и падает вниз навстречу бушующим водам.