Критика чистого разума

Арс нетерпеливо переминается с ноги на ногу в небольшом сквере фиг знает как далеко от центра. Он не имел ни малейшего представления о том, почему Шастуну в голову взбрело назначить встречу именно в этом месте, но, скорее всего, это сделано специально, чтобы не дай бог их кто-то увидел. Ну, или чтобы прятать тело было удобнее. Конечно, Арс допускал и мысль о том, что Шастун снимает квартиру где-то в близлежащих хрущовках, но такой расклад, с его точки зрения, был совсем уж грустным — куда хуже, чем предыдущие два. Погода совершенно дурацкая. Прохладно и ветрено, небо в тучах, которые то закрывают, то открывают солнце, но совсем ненадолго — будто просто напоминая, что оно такое есть. Арс зябко ёжится, хотя напялил свою любимую розовую толстовку, которая в иные времена хорошо спасала от ветра. Рваные голубые джинсы, правда, были в этот раз совсем не в тему. Из-за них то и дело приходилось прохаживаться из стороны в сторону, давая замёрзшим ногам хоть какую-то возможность размяться. Джинсовую кепку постоянно норовит снести ветер, и это донимает всё сильнее. Попов не наряжался специально. Он умышленно решил не заморачиваться совершенно никак ради этой встречи, потому что сам не понимал, следовало ему от неё чего-то ожидать или нет. А раз так, значит, и стараться нет смысла. Визуально он примерно в одной тональности с оппонентом, и, в принципе, на первый раз этого даже слишком много. Мимикрирую под Шастуна, прости господи. Из скомканного разговора с Матвиенко он понял только то, что Шастун хочет назначить встречу — и чем быстрее, тем лучше. Зачем, как, почему — никто не объяснил. И обычно Попов на такое не соглашается, потому что уж слишком много чести, но в этот раз он заинтригован, а потому принял приглашение даже слишком быстро. Надо было хоть чуть-чуть ещё поломаться. Немногословность менеджера вдохновила Арсения додумывать причины рандеву самостоятельно. А уж в этом он был мастер — жаль только, фантазия собеседника никогда ещё не могла поспеть за его собственной. В большей степени Арс склонялся к тому, что ему наговорят гадостей. Завуалированно или открыто, он знать не мог, но это в любом случае занятно. Не исключал он и того, что Шастун попытается докопаться до мотивации его поведения. Ещё восхитительнее — попробует побазарить с ним за искусство. Правда, какая-то часть Арсения, менее всего доверявшая людям, ожидала подставы. Он осознанно не стал отбрасывать такие мысли на задний план, потому что, чёрт возьми, да, у поэтов были причины его ненавидеть. Даже если он сам продвинул их вперёд. А значит, нужно держать ухо востро. В любом случае ситуация получалась неординарная, а это раззадорило Попова не на шутку — ну очень уж ему нравится будоражить чью-то размеренную жизнь. Даже если его натурально хотят за это придушить. Особенно тогда. Шастун опоздал. Он появляется в другом конце сквера, как очередная длинная и чёрная тень от какой-то убогой сосны (или берёзы, Попов для себя ещё не разобрался). Он несуразно сгибает ноги, перешагивая грязные лужи, а потом, завидев Арсения, кажется, тяжко вздыхает. Антон весь в тёмном — нелепые мешковатые штаны, которые визуально утолщают его худые и длинные, как у зайца, ноги, и чёрное, как сердце самого злого комментатора, худи. Он издали пялит на Попова недоумённо, потому что, видать, ожидал увидеть его в парадном смокинге, а не в тинейджерском прикиде ярого сторонника ЛГБТ-движения. Он явно не понимает, как себя вести, а потому Арс решает, дабы как-то убрать неловкость, поздороваться первым. Ну, такая маленькая фора большим и злым поэтам. — Добрый вечер. Улыбается и протягивает руку. Шастун откровенно теряется, очевидно, не ожидая, что его встретят дружелюбно. Попов довольствуется его чуть подрагивающей от растерянности влажной ладонью и сбивчивым приветствием. Всё лучше, чем плевок в рожу. Попов почему-то запомнил его не таким. Он видел его пафосным, псевдо-духовным, злым и даже взбешённым, в конце-то концов. Но стесняющимся (?) ещё точно не видел. — Так какими судьбами? — озадаченно склоняет голову набок Арс, вопросительно глядя в лицо поэту снизу вверх. Непривычно. В корне непривычно. Шастун прячет руки в карманы и возвращает лицу лёгкую надменность. Видимо, замеченная Поповым слабость ему совсем не понравилась. — Я по поводу последнего ролика. Не хотел звонить, потому что это разговор явно не для телефона. Да и, в общем, не было у меня желания звонить. Попов пожимает плечами, глядя на плывущие над деревьями тучи. — Какие-то претензии? — Нет. Ну то есть да. Я, если честно, и сам не знаю. — Шастун хмуро смотрит куда-то перед собой, как будто Арсения здесь нет и вовсе. Сцена крайне смахивала на первый поход пациента к психотерапевту, и это сравнение заставило Попова улыбнуться и продолжить этот нелепый разговор. — В таком случае, я не совсем понимаю, на что мне отвечать. Но рассказать что-нибудь попробую. Мы ж тут за этим, если я правильно понимаю. Шастун опять отводит взгляд. Он выглядит ещё недовольнее, чем прежде. Арсу только гадать остаётся, отчего он сейчас такой злой. Так бывает не когда не можешь понять причину, а когда этих причин слишком уж много. — Ты хотел спросить, зачем я снял ролик? Чтобы получать просмотры и деньги, конечно. Ну это если мы говорим о самой первостепенной мотивации. У тебя она, кстати, когда ты заливаешь стихи и панчи в сеть, такая же. Хотя, по большому счёту, у поэта она должна быть немного другая. Шастун морщится и отступает на шаг назад. Выуживает из кармана телефон. Этот простой жест от глаз Арсения не утаивается. Попов сощуривает глаза и недоверчиво смотрит на гаджет. — Прослушка? — Чего? — Антон, уж на что был негативно настроен, даже не попытался скрыть искреннего удивления. — Ну, диктофон. Запишешь и потом зальёшь, извернув так, как тебе надо. Или, может, в суд понесёшь, я уж не удивлюсь. Шастун, всё ещё несколько охуевая, оглядывает его с ног до головы и глубокомысленно заключает: — Кажется, ты видел некоторое дерьмо. Попов машинально кивает. — Ну, мне просто неудобно телефон с ключами в одном кармане нести, если тебя интересует. И нет, из-за деревьев сейчас мужики с камерами тоже не выбегут. Шастун мажет кривой усмешкой, но всё же не расслабляется. Ждёт чего-то, а чего — даже не объяснил. Попов решает продолжать наугад, чтоб это всё не выглядело совсем тупо. — Я заметил тот стих, ещё когда снимал на тебя первый обзор. И мне не хотелось врать, он был хорош. Слишком хорош, чтобы я его в тот обзор вставлял. А тут ты сам мне подкинул отличный повод быть в этой ситуации до конца справедливым. — Спасибо, ваша честь, — автоматически огрызается Шастун. — Ой, прости, вызвал у тебя вьетнамские флэшбеки. — Я думал, вторая часть тебе понравится. Поэт отворачивается ещё сильнее и говорит скорее дубу на газоне, чем дубу напротив: — Я слышал, сиквелы всегда хуже первых частей. Попов, усмехнувшись, внимательно следит за собеседником. — Расхожее мнение. А вообще, если тебе и не понравилось, то совсем по другим причинам, нежели первая. Но это вполне предсказуемо. Шастун вскидывается. Весь чёрный, хмурый, как это расплывшееся над ними небо, взъерошенный и немного… несчастный? Что-то его мучит, грызёт, но он упрямо не говорит — возможно, гордость не позволяет. И диалог выходит нелогичным, нескладным, нелепым и даже в какой-то степени неестественным. Как будто писался сценаристом-самоучкой. Да и что должно послужить стимулом к нормальному диалогу, если они разговаривали только один раз и всё, что их связывает, — взаимная неприязнь? Ничего. Такое же пустое место, как жертвы арсовых разносов. Ну, может быть, за небольшим исключением. — Это почему же? Попов бы правда мог включить дипломата и пойти окольными путями. Мог бы высмеять. А мог бы вообще ничего не сказать по сути, потому что не в его интересах. Ну, попросту говоря, плевать он хотел. Но ему почему-то не впадлу. И он находит даже забавным выдать почти всё напрямую, а Шастун пусть сам ломает голову, соврал ли он или нет. — Потому что ты увидел, что когда-то умел хорошо. И боишься, что сейчас в тебе это всё атрофировалось. Ну, если ты хоть немного честен с собой и не совсем павлин, ты, наверное, понял ещё с самого первого обзора, что в чём-то я прав. Но когда ты смотрел новый, ты не мог не убедиться в этом до конца. Шастун сжимает губы в тонкую линию, а ладони — в кулаки. Зелёные глаза темнеют, и читать по ним становится труднее. — Сам-то ты, конечно, ни разу не павлин. — Ну… павлин, естественно, но в этот раз я прав. Ты сразу подговорил Ярушина, чтобы тот на меня вышел и пригласил на шоу. А я согласился, потому что, в общем-то, мне по приколу. Не кривись и не хлопай глазами, я знаю, что это так. Сначала всё шло, как ты планировал, пока я не начал чудить. Но, кстати, меня вполне устраивало снять второй обзор, и я уже объяснил почему. Плюс, коммерческая выгода здесь тоже налицо. И единственное, что меня интересует — природа того стиха. Честно, я сначала не мог понять, правда ли ты его написал или у кого-то купил. Но сейчас, видя тебя перед собой, я понимаю, что нет, ты сам его создал. И именно поэтому ты сейчас здесь. Ты сам понимаешь, что это было что-то другое, что-то настоящее, но, может, и не самое приятное в твоей жизни. Арсений начинает умалчивать осознанно. Он, читая, прекрасно понимал, что это не просто неприятное — это был лютый пиздец, о котором Шастун метафорично и яростно орал в своих строках. Так, что все внутренности выворачивало. Но так уж парадоксально вышло, что, судя по всему, именно этот пиздец — то единственное, что могло вывести сетевого поэта на эмоции. Что-то, чего он больше не допускал. Или, может быть, прятал. Арс не знал, но ему было понятно только то, что Шастуна это не на шутку пугало. Больше пугало только выражение лица самого Шастуна. Злое, перекошенное от раздражения и какой-то внутренней борьбы, оно говорило само за себя. Арсению очень хотели набить морду. И от этого желания еле сдерживались. — Меня всегда забавляло, как ты позиционируешь свои обзоры. Ты якобы просто высказывал мнение, постоянно находясь над схваткой. Но знаешь что, Попов? Лиса, залезшая в курятник и передушившая всех кур, и то больше над схваткой, чем ты. Не ври никому, ты саморучно всё портишь. Ты — первопричина, как бы тебе не хотелось искать другую. Вот и сейчас то же самое. Ты говоришь мне, что я такое ничтожество, за одним небольшим исключением, но ведь кто меня им сделал? Ты. Арсу неприятно. Даже не потому, что это могло бы быть правдой в других обстоятельствах, а потому что он не так давно сам задавался этим вопросом. Но этого ни в коем случае нельзя показать. А потому он и сам жалит: — Конечно. Это ведь я тебе разбил сердце, когда ты в припадке написал этот стих. Арс поспешно прикусил язык. Это действительно звучало ужасно, и он действительно не имел никакого права так говорить. Но он, сука, это сказал. И ему придётся самому сейчас разгребать последствия. А последствия не заставили себя ждать. Шастун сорвался с места и ударил его. Прицельно, сильно, с размаху. Попов, конечно, понимал, что рано или поздно его всё-таки отпиздят, но, честно говоря, представлял он себе это совсем не так. Шастун втащил ему прямо... в грудь? Это Арса сильно удивило, и теперь, неуклюже падая под весом навалившегося Шастуна на грязный асфальт, он кое-как отбивался от сильных, но слишком уж странных для ситуации ударов. Шастун, прижав его к земле, лупасил его по рукам, по груди, по плечам, даже по шее. Он злился, бил, дышал горячо и часто, чем только издевался над полуудушенным под собственным весом Поповым. Но, как бы это абсурдно не звучало, Арсений понимал, что ему ничего не грозит. Он бьёт не в живот. Не в пах. Даже не в морду, боже ты мой. Он бьёт явно не чтобы меня покалечить, а просто для проформы, значит, бояться нечего. Пусть даже он и специально сдерживается. Попов, активно и так же показушно отбиваясь, чтобы Шастун смог утолить свою жажду насилия, пропыхтел: — Ну наконец-то стало видно человека искусства. Решаем все проблемы на эмоциях. Признайся, как давно ты об этом мечтал? Шастун, влепив ему звонкую пощёчину, самодовольно произносит: — С того самого момента выхода первого ролика в сеть. Отвлёкся. То, что нужно. Арс подсекает длинные ноги Антона и, моментально извернувшись, со всей силы толкает в худощавый бок. Шастун уже потерял драгоценные секунды, а потому ему остаётся только по инерции лететь в сторону. Попов подгребает поэта, оказавшегося прямо в луже, под себя и, крепко вжав в грязь, спрашивает: — Ну теперь-то угомонился? Тучи чуть расступились под давлением ветра, и рассеянные солнечные лучи пробивались под кроны деревьев, оставляя на раскрасневшемся лице Антона косые блики. На мгновение он как-то странно замер, остекленевшими зелёными глазами глядя на Арса, но через несколько секунд заставил себя недовольно ткнуть критика в грудь. — Всё. Слезь. Арсений поднялся, на автомате протягивая руку поэту, а тот, судя по всему, так же автоматически ухватился за неё, чтобы встать. Попов с грустью оглядел свою заляпанную серо-коричневой грязью ярко-розовую толстовку и печально вздохнул. А ведь была же его любимая. Ну разве ж теперь отстираешь? Как бы я ни был чист, всегда умудряюсь вляпаться в какую-то… поэзию. Антон ловит его обескураженный взгляд и как-то неопределённо ляпает: — Наверное, за дело. — За правое, ага. Арсений хмуро оттирает грязь со щеки. Шастун ещё какое-то время неуверенно палит на критика, прежде чем выдать такое, отчего Попов на полном серьёзе начал сомневаться в своей адекватности: — Слушай, По… Кхм, Арсений. Прежде, чем мы так продуктивно прояснили один профессиональный момент, я хотел бы спросить тебя… Ну, знаешь, не хотел бы ты немного потренировать меня? В смысле научить, чтобы я исправился. Вернее, чтобы стал ещё лучше писать, конечно же. Арс заторможенно реагирует на происходящее, продолжая, как последний придурок, тереть щёку. Я что-то не припомню, когда и кого из нас ударили по голове. Но судя по тому, что Шастун продолжал глазеть на него с какой-то дебильной надеждой (хоть и не без презрения), ударили всё же его. — Поправь меня, если я ошибаюсь. Ты хочешь, чтобы я, критик, которого ты ненавидишь настолько, что несколько минут назад мерил мной лужи, учил тебя тому, как правильно? Шастун прячет руки за спину. Он не выглядит как человек, который точно уверен в своём решении. Скорее даже наоборот. Он сам с себя охуевает не меньше. — Нет. Я просто больше не хочу писать так, как было до этого.