Критика чистого разума

Антон уже успел себя возненавидеть. Нет, это ведь, твою-то мать, ещё надо было исхитриться — сначала набить Попову рожу (даже если чисто технически роже досталось несильно), а потом попросить его о помощи. Конечно, блядь, тут не устоишь от такого предложения. Шастун бьётся в эмоциональной агонии, и ему кажется, что все его действия так или иначе отдают известной степенью кретинизма. Притом, настолько, что даже Попов, с его-то ебанутостью — и тот только рот раскрыл. У Антона в башке не стыкуются файлы, и он честно хотел бы миром, но нет же, Попов надавил туда, куда давить совершенно точно нельзя было — на злосчастную причину написания стиха. А Шастун отрубается в такие моменты, у него только красная дымка перед глазами и желание всем доказать, что нет, никто ему не разбивал сердце и вообще, вы не понимаете, это другое. Конечно, эффективнее всего доказать, что тебе не разбивали сердце — разбить обидчику морду. Гениально, сука, просто гениально. Спустя какое-то время после того, как Попов, натянуто улыбаясь и стеклянными глазами глядя перед собой, ещё раз поправил на себе убитую к чёртовой матери толстовку и пообещал подумать об этом сногсшибательном (во всех смыслах) предложении, шастуновское чувство ненависти к себе обострилось до своего предела. Он ведь попросить хотел, хотя в то же время он совершенно не хотел его ни о чём просить. У Антона просто из головы не выходит, как, оказывается, хороши могут быть его нормальные стихи в умелых руках, и эта мысль, будь она неладна, толкает на самые непонятные решения. Но вместе с тем он Попова на дух не переваривает, не переваривает абсурдность всей ситуации, в которой должен прийти на ковёр к критику и просить о помощи. Но если не он — кто тогда поможет? В любом случае, своим мудацким подростковым поведением Шастун виртуозно похерил эту хоть и призрачную, но всё же надежду. Он ищет себе оправдания — сложно, однако, просить нормально, когда совершенно точно понимаешь, что твоя просьба будет выглядеть жалко и убого. Тем более, если самомнение у тебя, оказывается, недюжинное. Ой, бля, и кого же ты втоптал в грязь на самом деле — Попова или себя? Шастун знает ответ, а потому шатается по квартире, не находя себе места и не желая ни с кем контактировать ближайшую тысячу световых лет. Поэтому когда телефон начинает подавать признаки жизни, активно трезвоня, Шастуну самое меньшее, что хочется — швырнуть его об стену. Самое большее — швырнуть об стену ещё и себя. Незнакомый номер. Может, вы, пожалуйста, пойдёте нахуй? Шастун сбрасывает вызов, но грёбаный абонент не унимается и звонит ещё раза три. Да что хоть за настырный мудак, а? Разозлившись окончательно, Шастун (просто из желания на кого-нибудь поорать) берёт трубку и злобно рявкает: — Да что?! Что?! По ту сторону удивлённо молчат, чтобы, прочистив горло, протянуть голосом Попова: — В общем-то, ничего. Я просто звонил сказать, что я подумал над твоим предложением. Не то чтобы Антон прямо может распознать голос Попова по телефону, но инстинктивно понимает, кто это там рассматривал его предложения. — Спасибо, я мог бы и сам себя отшить, — совсем не подумав, на эмоциях брякает Шастун, тут же больно шлёпнув себя по губам. Завали. Завали. Завали. — А сам с собой согласиться мог бы? Шастун недоверчиво пялится на экран телефона. — Не в этой ситуации. Боюсь, понадобилось бы вмешательство извне. — Можешь считать, что это оно, — великодушно разрешает Попов на том конце провода. Какие могут быть провода, если телефон мобильный? Вот же тупость. — Это шутка? — ошалело спрашивает Антон, безвольно оседая на диван в гостиной. — Обидно. Юмор у меня обычно лучше. — На самом деле, спорное утверждение, — непроизвольно вырывается у Шастуна, после чего он лупит себя по губам второй раз. К его удивлению, по ту сторону (смартфона?) слышится тихий смешок. — Антон Шастун кусает руку с едой, смотреть без регистрации и смс. — Агрессивный и голодный, — грустно соглашается Антон, будто ненароком забыл, с кем он разговаривает. — Ну это по тебе видно. Да что ты несёшь, блядь? Что там тебе по мне видно? Шастун искренне надеется, что не абсолютно всё. — В общем, слушай меня внимательно. Я могу пересечься послезавтра. Занятие пройдёт так, как мне удобно, в том формате, который я выберу, и это не обсуждается. Ты придёшь ко мне домой, потому что я сам ездить, понятное дело, никуда не хочу. Я тебе скину адрес сообщением. На всякий случай Антон себя ущипнул. Мало ли. — А… ага. — Номер телефона запиши. Я не хочу вызванивать тебя через менеджера. Он и так уже знатно растерялся. Называйте вещи своими именами, ваше графство. Охуел. Серый охуел. — Да, хорошо. — Это мой собственный, а не рабочий, — зачем-то решает добавить Попов. — Не нужно никому его давать. — Ой, блин, а я уже всем поэтам из твоих обзоров собирался кинуть. — Шастун прикусывает щёку почти до крови, лишь бы уже прекратить этот поток бредового идиотизма из своих уст. — То есть… я хотел сказать… прости. Попов хмыкает. — Это обещает быть интересным, конечно. В общем, приходи часам к четырём. Шастун сидит, круглыми от изумления глазами глядя перед собой. — Спасибо. Наскоро распрощавшись, Антон вешает трубку и первым делом вбивает номер в контакты. Попов позвонил ему со своего собственного? Действительно так много чести какому-то тупорылому и наглому поэту? Элементарно даже не верилось. И ведь дождался же, когда он, придурок такой, трубку возьмёт, а не бросил эту затею с первого раза. Шастуну почему-то от этих мыслей стало приятно. И в то же время он понимал — не заслужил такого. Слишком большой аванс со стороны критика. Ничем не оправданный. Ночью Антон спит плохо — ощущает слишком сильное волнение и прокручивает в голове возможные варианты проведения занятия. Вообще, он не маленький мальчик, и то, что Попов фактически приравнял свою помощь к репетиторству, Шастуна заставляет невольно задуматься: это ж насколько, в представлении Попова, у него всё плохо со стихосложением? Да и, судя по тону критика по телефону, и с головой тоже. Ну дебил, а. Мне два обзора и один эфир рассказывали, до какой степени всё там плохо. А я ещё удивляюсь, что со мной, как с ребёнком. Вообще, эта встреча, конечно, важная, но Шастун всё-таки понимал, что такого волнения она вовсе не удостоилась бы при других обстоятельствах. Что волнует сейчас — неясно. Наверное, сильнее всего тот факт, что Антон понимает: он её совсем не заслужил. Ворочаясь и испытывая здоровую долю отвращения к нагревшейся подушке, Шастун полусонно надеялся на то, что ему во время этих занятий хватит: а) наглости, чтобы показать Попову, что, как бы то ни было, а своего отношения он к противному критиканскому ремеслу не меняет; б) мозгов, чтобы показать Попову, что, если тот правда шарит, Антон готов быть благодарным. Да и в принципе, как программа-максимум, не хотелось бы выглядеть идиотом. Даже если ты идёшь к идиоту. Особенно тогда. Сходное состояние повторяется и в ночь перед занятием, потому Шастун сам себе на следующее утро напоминает мрачного овоща, которому не то что критика — мать родную бы видеть не хотелось, если б ему сегодня пришлось к ней идти. Днём ему всё-таки удаётся ещё немного поспать, что существенно не исправляет ситуацию, но хотя бы придаёт абстрактных сил. Одевается он небрежно, потому что, ну в самом деле, а куда? Не белую же рубашечку ему утюжить, ей-богу. И не гладиолусы покупать. А потому он натягивает на себя чуть мятую сиреневую худи и узкие джинсы и неохотно выходит из квартиры. Вбив в навигатор указанный адрес, он продолжает прокручивать в голове возможные варианты событий, но в конце концов опускает руки. Шастун готов признать: что бы он себе не представлял, а воображения на поведение Попова ему всё равно не хватит. Живёт Попов недалеко от центра и довольно в престижном районе, что, кстати, весьма предсказуемо. На самом пороге квартиры Шастуна начинает мандражить и он усилием воли подавляет в себе малодушное желание убежать, как тогда, перед «Контрой». Попов распахивает дверь как раз в тот момент, когда грудная клетка Антона, по ощущениям, от волнения охладилась до экстремально низкой отметки. Критик дружелюбно улыбается и протягивает руку с коротким «Привет». Леща бы тебе за такое отвесить. Ах да, я же уже отвесил. — Ага, — невпопад ляпает Шастун, заваливаясь внутрь квартиры. Гадский Попов указывает в сторону тапок (голубых и мягких, как трогательно) и предлагает Шастуну переобуться. Жаль, не в белые. И Шастун украшает свои паучьи длинные лапы этими… тарталетками? Выходя из коридора, Антон попадает в большую и светлую гостиную, плавно переходящую в столовую посредством нехитрого, но достаточно симпатичного зонирования помещения. Шастун с любопытством оглядывается. От его взгляда, конечно, не скрываются длинные стеллажи книг, расположенные вдоль стен, и многочисленные книжные полки, которые и полки-то не напоминают — скорее, полноценные арт-объекты. Перед мягким синим диваном, пол под которым устлан красивым светлым ковром, расположился стеклянный журнальный столик с хаотично разбросанными по нему листами бумаги, ручками и фломастерами. Мы писали, мы писали, наши пальчики устали… — Садись. — Попов жестом указывает на диван, а сам выдвигает поближе к столику фиговину на ножках, которая напоминает белую магнитную школьную доску в миниатюре. Шастун вспоминает, что в цивилизованном мире такое называют магнитно-маркерным флипчартом. И он почему-то даже не удивляется, что у Попова дома есть эта ерунда. Оторвавшись от созерцания аппаратуры и усевшись, Шастун наконец переводит взгляд на самопровозглашённого преподавателя. Тот, кстати, тоже не то чтобы заморачивался со своим внешним видом, так же, как и сам Антон, напялив джинсы (ну конечно же, самые паскудные и рваные на коленках, ага) и голубую футболку с псом. На переносице критика красовались очки. Мы типа интеллигенция, девочки. — Прежде чем мы начнём, будь добр, объясни мне, почему ты вообще об этом попросил, — спрашивает Попов, опускаясь в небольшое кресло напротив дивана, чтобы видеть выражение лица своего непутёвого оппонента. — Я уже сказал, что хочу сделать свои стихи лучше. — Это как это? — притворяется, что не понимает, Попов. Антон стискивает зубы покрепче и сквозь них с усилием произносит: — Это чтоб они хотя бы походили на стихи. Чёртов Арсений самодовольно улыбается, удовлетворившись таким ответом. — А почему ко мне? У нас мало преподавателей литературы, за которых ты так радел на шоу? Мало профессиональных критиков? Мало людей с корочкой, в конце концов? Это ведь самое главное, а, Шастун? Дай боже терпения. Шастун откидывается на спинку дивана и решается посмотреть на Попова прямым взглядом — глаза в глаза. Идея фуфло, потому что у критика глаза искрятся каким-то непонятным удовольствием и осознанием собственного величия. Наверное. Антон не совсем уверен, что может читать по его глазам. Они такие блядски-голубые, что проще читать по небу. — Ну, сам посуди, зачем мне теперь уже, после того, как ты меня опустил на всю страну, обращаться к кому-то ещё? — Не понимаю, почему нет. Много кто тебя бы с радостью подобрал в таком состоянии. Нет, ты только посмотри. Говорит обо мне, как о симпатичной набухавшейся девке. — Зачем мне другие, если они просто будут повторять за тобой? — резонно спрашивает Антон, а потом, спохватившись и поняв, насколько же это сопливо звучало, не сдерживается и выдаёт: — Фу, блядь. Арсений смеётся: — Хорошо, я понял. Мне пока достаточно этих объяснений. Но что меня интересует ещё сильнее, так это другое. Скажи мне, Антон… Антона внезапно коробит то, что Попов называет его по имени: слишком чужеродно, остро, незнакомо оно звучит из его уст. Не хочется, чтобы он произносил его так. А как — так, Антон и сам не знает. Попов непонимающе смотрит на перемену его лица, но всё же продолжает: — Зачем ты вообще начал писать стихи? Какая мотивация? — Ты о чём? — немного нервно интересуется Шастун, перебирая браслеты на руках. Попов молча следит за этими неуверенными махинациями и пробует объяснить: — О том, что обычно стихи пишут, чтобы дать выход чувствам. Даже плохо пишут, чаще-то всего, а эти чувства всё равно ощущаются. Так вот, судя по твоим стихам, никаких особых чувств у тебя в начале карьеры не было. — Откуда ты вообще знаешь о моих чувствах? — раздражённо ворчит Антон, в знак защиты скрещивая руки на груди. Попов задумчиво смотрит на него и кивает каким-то своим мыслям: — Ты прав, я точно не знаю. Но просто, анализируя твои тексты, я могу понять, что их там не было. — А даже если и так, то что? — Ну так зачем ты начал писать стихи? Странное занятие для совсем ещё зелёного студента, который, к тому же, и не влюблён даже. Шастун возмущённо зыркает на критика, даже немного подскочив на месте:  — Да что хоть за непонятные стереотипы, Попов! — Для тебя и во время занятия — Арсений Сергеевич. Антон задыхается от такого отъявленного нахальства. — Знаете что… Арсений Сергеевич! Нет, я не был влюблён тогда. И нет, я, господи боже, не считаю, что нужно начинать стихотворную карьеру, только если ты влюбился и мараешь блевотными чувствами бумагу. Новоиспечённый Арсений Сергеевич выразительно поднимает брови. — Ничего ты не знаешь или просто не помнишь о соцсетях того времени? Там нужно было брать быка за рога. Я лично видел, как совершенно бездарные люди могли распиарить ванильные паблики с сопливыми картинками и цитатами до небес. И зарабатывать на этом. Так скажите мне, Арсений Сергеевич, почему бы мне не последовать примеру этих неглупых людей? Попов хмыкает, откинувшись на спинку кресла и закинув ногу на ногу. Солнце золотило ему безупречно подстриженные тёмные волосы. — И что ты сделал? Создал свой паблик для пубертатов? — Опять это презрение к моей аудитории. Но, допустим, я это сделал, да. Я начал писать строчки. И я привык писать строчки. Это было удобно, Арсений Сергеевич, прослеживать тенденции среди подростков и молодёжи и формулировать то, что им было нужно. Снимать ролики на видео, выкладывать в сеть. И получать за это деньги, да. Арсений хмурится, ему, видимо, неприятно это слышать. Хотя это и странно, учитывая, что он почти то же самое говорил в своих обзорах. — Зачем же тебе писать лучше? Это совсем нелогично, если учесть, что для тебя это просто ремесло. Антона обдаёт от этих слов холодной водой. Вопрос сложный и жестокий. Вопрос исключает в Антоне творческое начало, которое, как ты ни крути, ему было нужно. — Строчки — часть моей жизни. Ты думаешь, это так просто, Попов? Прошу прощения, Арсений Сергеевич. Так вот, это непросто. Я не знаю, как это возможно, но, не переживая эти строки по-настоящему, я всё равно ими живу. Потому что они — мой быт. Мой смысл с каких-то пор. И каково это, скажи на милость, в один момент понять, что твой смысл мертворождённый? А тебе бы хотелось, сука, чтоб он жил. Хотелось бы, потому что, даже если там нет твоих эмоций, там есть ты. Твоё время, твои деньги, твои надежды. В конце концов, твоя окрылённость тем, что ты нащупал то, в чём тебе просто и приятно. И всё это изначально, от и до, совершенно мёртвое и ненастоящее? И теперь уже — для всех вокруг. Арсений замирает. Он смотрит на Антона слишком внимательно, и даже со стороны видно, что он потрясён. Что то, что сказал ему Шастун, ни разу за всю его карьеру не приходило ему в голову. — Не от и до, — выдыхает он наконец, вглядываясь Антону в лицо. Но Антон на него смотреть не хочет. — Тот стих трёхлетней, кажется, давности? Он совсем другой. Это был стих, ты же понимаешь. Шастун злобно смотрит на критика. — Вот уж поверь мне, я лучше так и останусь мёртвым, чем ещё раз… — Он недоумённо замолкает, боясь, что вот-вот мог выдать Попову самый болезненный свой секрет. — В общем, это не вариант. Арсений сосредоточенно кивает: — Допустим, не вариант. Хорошо. Но ведь не нужно же писать о любви, правильно? Ну, или во всяком случае, выжимать из себя что-то, чего ты не ощущаешь. — Тот стих был не о любви, — упрямо цедит Шастун сквозь зубы. Попов бы, может, и хотел понять, но не понимает. И в конце концов — хвала богам! — слезает с этой идиотской темы. Принимает нарочито воодушевлённый вид, хлопает себя по коленкам и приподнимается с места. — Ладно, в любом случае, мы здесь для другого. Чтоб ты хоть как-то ориентировался в том, что ты делаешь, а не делал откровенную халтуру. Для этого я собираюсь начать с нетрудного относительно задания. Попов кладёт на стол перед Шастуном распечатку, где в столбик записаны слова: «глаза», «назад», «привет», «куплет». Антон одаривает его непонимающим взглядом. Арсений довольно потирает руки. — Ну смотри. Знаешь такую игру — буриме? Не знаешь? Ну, кто бы сомневался. Так вот, тебе даны слова, которые представляют рифмы друг к другу. И ты должен, используя их, придумать и записать полноценный текст. Кстати, узнаёшь ли ты эти рифмы? Правильно, они твои, Шастун! Твои и ещё сотни других плохих поэтов. Поэтому сегодня у нас не просто буриме. Мы играем в убогое буриме. Вперёд! От такой наглости Шастун давится то ли смешком, то ли возмущением и поднимает на репетитора откровенно охуевающий взгляд. Попову, судя по всему, совершенно плевать.  — Арсений Сергеевич, а не подохренели ли вы часом? — интересуется Шастун, немного придя в себя. — Какой возвышенный слог! Видишь, Шастун, мы только начали, а ты уже делаешь успехи. Давай, Антошка, бери фломастер и дерзай. Что, твою-то мать, здесь вообще происходит? Шастун, уперев локти в колени и взяв зелёный фломастер, недовольно смотрит на слова. В голову почему-то ничего не идёт. Так ведь, по идее, ему же ещё и хорошо надо это сделать. Схалтурить будет попросту стыдно. Да как, блядь, с этими рифмами вообще можно сделать что-то нормальное? Кто их придумал? Ах, простите великодушно, это был я. Молодец какой. Испытывая творческие муки, Антон и не заметил, как Попов, свернув в трубочку газету (где он вообще её взял?), встал ему за спину, чтобы наблюдать за результатом. Шастун только разродился первыми двумя строчками, как ему в голову прилетело этой чёртовой газетой. — Алло, блин! — возмущённо поворачивается он к Попову. Попов невинно разводит руками, пытаясь скрыть блядскую ухмылку: — Какие-то претензии? Ты же откровенно нарушил ритм во второй строке. Это никуда не годится. — Это у нас теперь так будет корректироваться? — Шастун выразительно приглаживает волосы на том месте, куда прилетело газетой. — Кажется, я тебя предупредил, что сам выбираю методу преподавания. Шастун мрачно вздыхает: — Вы выбрали методу, хуёвый мастер Йода. Попову кажется, что он ослышался. Шастун молится, чтобы его не услышали. Конечно, не ослышался. Конечно, услышали. Подавив в себе смех, Попов бьёт по макушке Шастуна газетой ещё раз: — Это настолько же отвратительно, насколько смешно. — Заткнись. То есть заткнитесь. — Я во всех смыслах вытаскиваю его из серотониновой ямы, в которой он оказался, а вместо благодарности получаю вот это, — страдальчески тянет Попов. Шастун делает вид, что не слышал этого утверждения, и возвращается к дебильному буриме. Не успевает дописать и пары слов, как ему снова прилетает по голове. — Да сука! — вскакивает он с места, грозясь треснуть Попова по хлебалу. И в этот раз — как полагается! Арсений беспомощно молотит ручками: — Если ты думаешь, что можешь писать матерные стишки на первом занятии, то ошибаешься. И кстати, там слово стилистически совершенно не вписывалось в строфу. Антон смотрит на него так тяжело, как только способен, миллион раз жалея о том, что решил попросить этого долбоёба о помощи. Но послушно отступает назад, зачёркивает строку и пытается придумать что-то заново. А смысл обижаться на долбоёбов? Попов наконец уходит из-за его спины в сторону, и становится относительно спокойно. Шастун фокусируется на дурацких рифмах и пробует дописать эту ахинею до конца. Пока он бьётся над последней строкой, внезапно слышит воодушевлённый шёпот Попова, присевшего на корточки на ковре и снимающего видео: — Итак, обучение сетевого поэта Антона Шастуна, день первый. Мы уже можем сами, без помощи взрослых, держать фломастер и писать буквы. Сначала Антон пытается на это не реагировать, не слишком вслушиваясь в слова критика и насилуя рифмы, но потом, оторвавшись от злосчастного листа и видя своё лицо, снятое на фронталку, на экране телефона, уже не удерживается: — Попов, если ты это куда-то выложишь, имей в виду, нас просто сожгут на костре. Это даже не я тебя покалечу. Это сделает общественное мнение. В голове опять ожил диалог с Матвиенко о таинственном общем сегменте в аудиториях двух блогеров, а потому Шастун искренне не хочет, чтобы дурацкий Попов подливал масло в огонь. — Как много чести. Это для личного архива. Фыркнув, Антон дописывает последнее слово и недовольно суёт лист критику в руки. Попов бегло смотрит на письмена поверх очков (на самом деле, в них он видит куда хуже, чем без них, но напялил просто для понтов) и одобрительно кивает: — Это по-прежнему ужасно, но значительно лучше того первобытного ужаса, что был в оригинале. — Ой, пошёл ты в жопу, а. Попов искренне смеётся, и Шастун, удивившись самому себе, даже позволяет себе улыбнуться. — Пройдёмте пить чай, человек искусства. Антон, недолго думая, соглашается.