Критика чистого разума

— Шаст-Шаст-Шаст, чекай, какой подъехал контент! Антон вжимает голову в плечи настолько, насколько это вообще физически возможно, потому что чутьё подсказывает: едва ли после таких слов Серый покажет ему что-то хорошее. Даже несмотря на выражение лица, полное энтузиазма. Что радость для менеджера — смерть для поэта. Шастун сам поражается глубине своей мысли. Надо же, она подходит не только к этой ситуации, но и ко всей жизни Антона в целом. Она такая… экзистенциальная. На злобу дна дня. Надо будет записать. Матвиенко плюхается на диван, чуть не задев восхищённого собственной глубиной поэта, и тычет свой телефон ему в нос. Маленькая ублюдская голубая птичка. Твиттер. — Ой, бля, — страдальчески тянет Антон, тщётно пытаясь подавить в себе желание швырнуть в друга подушкой и погнать его с этой фигнёй куда подальше. А то задолбал уже. В последнее время Матвиенко сидит в Твиттере куда больше обычного, и это здорово подбешивает. Да чёрт с ним, если бы он сидел чисто для себя, чтоб поорать с шуток мейнстримных профилей и с мемов, как все нормальные люди. Так нет же. Он исправно проверяет какие-то непонятные акки, где слишком уж пристальное внимание уделяют его, Шастуна, персоне. Настолько пристальное, что он то и дело видит своё ебало на обложках и миниатюрах. Видит, конечно, не потому, что сам смотрит, а потому что поганский Серый суёт их буквально ему в лицо либо скринит и кидает в переписку. Самое интересное, что Матвиенко считает это частью своих должностных обязанностей. Нет, блядь, он на полном серьёзе утверждает, что это так и есть. Он, мол, следит за мнением общественности. Он на волне. Он выстраивает стратегии. А самое неприкрытое мнение общественности у нас где? В гнезде. В Твиттере, конечно. Шастун Твиттером сыт по горло. Видал он уже эти новые веяния общественного мнения. В гробу он их видал. Но Матвиенко смекает что-то у себя в голове и продолжает читать эти твиты, периодически ещё и мерзко хихикая. А ему нравится. Ему, блядь, реально нравится. Козёл. — Да хватит уворачиваться! Смотри давай немедленно, — возмущается Серёга, пытаясь силком заставить Антона кинуть взгляд на экран. — Нахуй иди. Вот тут у меня уже твои гейские шутки. Придумали, твою мать. Шастун показывает, насколько его всё докопало, проведя ладонью по горлу. Но Серый опять остался глух к его молитвам. Причудливым, матерным, но молитвам. Поэтому он молча врубает какое-то видео, не забыв при этом увеличить громкость просмотра. Шастун, демонстративно уткнувшийся было в собственный телефон, вдруг слышит свой голос. Действительно, это он, периодически срываясь (ненавижу), зачитывает чёртов стих на презентации сборника. Самый конец, буквально пару строчек, а потом раздаются аплодисменты. — Что ты там смотришь вообще? — не выдерживает он наконец и украдкой косится на телефон Матвиенко. — Преимущественно как тебе аплодируют. Очень, очень занятно. — Перемотай. Серёга смотрит на него с чувством собственного превосходства, но ничего не говорит и включает видео на повтор. И Антон видит, как ни странно, даже не себя. Камера его в принципе не снимает. Камера снимает Арсения, стоящего где-то вдали от длинных рядов стульев. На большом приближении, нечётко, в приглушённом свете. Как зря, короче. На пикселях. Но блядь! Шастун на видео заканчивает читать, и даже при таком качестве съёмки видно, что Попов… аплодирует? Улыбается и аплодирует. Ему. Антон от потрясения раскрывает рот и смотрит на Серёгу, всё ещё не веря своим глазам. Арсений Попов — монстр, убийца, изверг, который ест поэтов на завтрак, обед и ужин. Актёр, которому просто по определению не положено хлопать после таких выступлений. В конце концов, да просто щёголь и периодически мудак. Этот самый Арсений Попов хлопает в ладошки, как ребёнок, после не самого лучшего исполнения не самого лучшего стиха не самым лучшим автором. — Это как?.. — выдыхает Шастун, тупо уставившись на экран. Матвиенко широко разводит руками, загадочно улыбаясь, а потом закрывает видео, демонстрируя и без того потрясённому Антону твит пользователя рифмы_и_срачи (на аватарке вполне предсказуемо оказывается дурацкая фотка Арсения) с коротким и ёмким комментарием: «Охуеть». Согласен. У твита за две сотни ретвитов и примерно столько же реплаев. Шастун титаническим усилием воли подавляет в себе низкое желание прочитать их все. — Ну вы же типа эти… это… В общем, занимаетесь, — туманно объясняет менеджер, но, поймав на себе угрожающий взгляд Шастуна, поспешно стихает. — Чем, по-твоему, мы там должны заниматься, чтобы он мне начал аплодировать? — Видимо, чем-то, в чём ты, по его мнению, очень хорош. Брови Антона смело ползут вверх, грозясь свалить за пределы лба. Вот под такое определение поэзия уж точно не подходит. Тем хуже. Тем гораздо хуже. Серёга, откинувшись на спинку дивана, задумчиво смотрит на него, прикидывая что-то у себя в голове. Если даже допустить мысль о том, что Попову могло понравиться, как Антон читает свой стих, не попахивает ли всё это абсурдом? Ведь несёт за версту, как ты ни крути. Шастуну, на самом деле, и приятно могло быть, если бы он хоть немного понимал. Приятно? Хлопал ли Арсений Попов хоть одному поэту? Что-то я сомневаюсь. Мысли мешались. Антон, может, и поверил бы охотно — сам же обманываться рад. Вот только он сам видел, как тем же вечером на открытой дискуссии Попов песочил совершенно всех сетевых поэтов. Жестоко, яростно, саркастично. В своём ключе. Антон не оставался, чтобы посмотреть на Попова. Это казалось ему слишком большой дикостью, усугублённой тем, что сам Попов приехал на презентацию книги специально, как минимум в куб. Как минимум в куб в кубе. Кубов. Хотя с чего ты вообще взял, что он приехал для тебя? Может, просто так совпало. Ты ведь не знаешь. Самомнение разыгралось, только и всего. Но даже если вдруг и для него. Что с того? Ну любопытно Арсению было, как читает поэт-неудачник. Забавно, в конце-концов. Весело. Потешно. Ха-ха. Не повод же это, как бы там ни было, оставаться и глазеть на него в ответ. Ведь это и представить страшно, как бы подгорели жопы фанатов. Дичь просто. Антон дерзит самому себе специально. Потому что на самом деле знает — ему остаться реально хотелось. Но он не мог себе такого позволить. Слишком уж странно бы восприняли. Притом, абсолютно все — фанаты, Серёжа, Ира. И сам Арсений, в конце концов, тоже. Они ведь не друзья какие, чтобы друг к другу на выступления ходить. А просто так антилопа на льва смотреть не ходит. Даже в зоопарк, Шаст. Такое сравнение Антона немного отрезвляет. Так было, есть и будет. Антон в этой ситуации стал жертвой — да, брыкающейся, злобной, с рогами. Но жертвой же. А Арсений напал первым, ему по своей критиканской хищной природе положено нападать, ведь у него профессиональное преимущество. И этого факта ничем не изменишь. Так что когда критик приходит смотреть на поэта — это объяснимо и стрёмно. Поэту, конечно. Но чтоб наоборот? Куда это? Отдаёт мазохизмом. Антон почему-то не учитывает, что львы самостоятельно практически никогда не охотятся и что внешне он куда больше похож на жирафа, которого льву и в голову не придёт валить. Да наверное, одному, без прайда, и не вышло бы. Но Шастун не силён в биологии. Выступление Попова он всё-таки посмотрел. Трансляции с ярмарки никто не отменял, а потому Шастун, как только добрался до дома и усадил свою тощую задницу на диван, тут же включил телевизор. Ира, с которой они приехали вместе, кажется, даже не удивилась. Она молча сходила на кухню и, приготовив им обоим перекусить, присоединилась к нему. Арсений был в своём амплуа поэтоненавистника. В том самом, от которого Антона каждый раз передёргивало. Он всё опасался, что критик вбросит в обсуждение его фамилию, но этого не происходило. Попов как будто вообще забыл о его существовании, и если бы не наводящие вопросы от неуёмных зрителей, и не подумал бы затрагивать эту тему. Правда, даже когда его пытались развести на очередное поливание Шастуна помоями гости, он не вёлся. Быстро сворачивал тему, переводя внимание интересующихся на что-то ещё или ударяясь в абстрактные рассуждения, в которых и имён-то не фигурировало. — Мне кажется, тема этого конфликта уже несколько себя исчерпала. Много чего уже было сказано, и сказано правдиво. Так что, с вашего позволения, я не стану возвращаться к этому вновь. Я имею в виду, что я не хочу, чтобы все разговоры были только о ней, даже несмотря на то что прошло время. Вы ведь не только из-за этого меня смотрите, правда? — спросил Арсений, подмигивая залу. И… по мнению Шастуна, это было красиво. По факту, конечно, объективная истина, которая даёт понять: Попов заебался говорить лишь об этом. Но Антон немного списал это на свой счёт, потому что так было приятнее. Жалко только, что приятное на том и заканчивалось. Арсений острый. Арсений опасный. Он резал без ножа, когда говорил о вещах, которые для Антона были первостепенны. И его выводы, по ощущениям, оставляли после себя порезы на самооценке похлеще, чем мачете. — Давайте так. Я не считаю, что то, в каком русле сейчас развивается поэзия, перспективно. Более того, я бы не назвал это развитием. Конечно, я не говорю обо всех. Есть определённый пласт талантливых авторов, но о них, к сожалению, мы с вами слышим редко. Если вообще слышим. А на слуху в наше время контента кто? Видите, вы сами всё понимаете. Те, кто умеет работать с контентом. Всё просто. Но поэзия ли это? То-то и оно. У Антона после этой реплики во рту горчит. Интересно, стоило ли принимать на свой счёт? Он и сейчас не знает. Зачем тогда, в самом деле, Попов взялся его обучать? Всё же равно у этого направления нет будущего. А сейчас выясняется — аплодировал. Охуеть и не встать. Ну и что это тогда, а? — Думаю, он искренне, — органично вплетается голос Матвиенко в шастуновские мысли. Антон, ушедший было глубоко в себя, вздрагивает от неожиданности и смотрит на друга непонимающе, оставив в воздухе немой вопрос. — Помнишь, что он сказал тебе перед началом выступления? Забудешь такое. — Ну? — максимально равнодушно тянет Шастун, вопреки незаинтересованности в голосе разворачиваясь к Серому всем корпусом. — Так вот хейтеры такого не говорят. Даже поехавшие, как Попов. Это слишком… мило, если хочешь знать моё мнение. Так что прими за данность: он хоть и мудак, но к тебе относится как-то извращённо-уважительно. Это из моих собственных наблюдений. Антон раздражённо дёргает плечом. Какой же он, сука, навороченный. Ничего понять не получается. — А твиттерские прогорели с этого знатно. Ну, это если тебе вдруг интересно. Столько мемов и шуток. Я прям орал над некоторыми. — Господи, избавь меня от… Шастун старательно закрывает руками уши, но даже это не спасает его от скрина восхищённого пиксельного лица аплодирующего Попова с подписью: «Ты спросишь меня, что я люблю больше — тебя или закат сетевой поэзии. Я отвечу, что закат поэзии, конечно. И ты уйдёшь, так и не узнав, какой из твоих стихов мой самый любимый». — Серый, блядь! Матвиенко сгибается пополам от смеха и громко гогочет на всю квартиру. Кажется, кого-то давно не лишали премии.

***

Антон сидит в гостиной Попова, обняв мягкую синюю подушку и вытянув свои длиннющие ноги, и скучающим взглядом смотрит на критика, активно чирикающего маркером по листам, закреплённым на магнитной доске. Жажда что-то конспектировать заметно себя исчерпала, потому он просто пытался состроить понимающее лицо (ничего, естественно, не понимая), параллельно витая в своих мыслях. Попов что-то втирал про размер стиха, про всякие ямбы-хореи и ещё более страшные слова, которые Антон толком и не запомнил. Голос у Попова сосредоточенный, приглушённый. Слушать такой приятно, вслушиваться — ну, тут уж на любителя. Шастун бы себя любителем не назвал. — Но тебе, естественно, чтобы это понять, нужно будет рисовать схему, — распинается Попов, тыча маркером в лист. — Понимаешь, как это делается? Антон, глаза которого даже перестали держать критика в фокусе, отстранённо кивает. — Ага. Попов упирает руки в бока, по неосторожности ткнув маркером в новую футболку, и недовольно чертыхается, потирая пятно. — Алло. Щелчок пальцами прямо перед лицом Шастуна. От резких движений тот вздрагивает, наконец концентрируясь на критике. Попов стоит рядом с ним и грозно хмурится. У Антона флэшбеки из школы, когда он на уроках литературы или русского, вместо того чтобы слушать учителя, играл в морской бой или спал, а потом, конечно, его спрашивали в самый неподходящий момент. Вот сейчас, например, момент совсем не подходящий. Особенно если учесть, что школу он закончил лет семь назад. — К доске, Шастун. — Чего? — ошалело тянет Антон, в знак протеста подняв руки. — К доске. Живо. — Попов, подкрепляя серьёзность своего намерения, несильно толкает его в спину. Заебись. Шастун, путаясь в собственных ногах, плетётся к флипчарту, испуганно косясь на критика. Что он от него вообще хочет? Какую схему? Как её чертить? Антон нарочито медленно берёт в руки маркер и снимает с него колпачок. Как будто за это время прозвенит звонок и он сможет свалить. Ей-богу. — Что нужно делать? — А я около часа объяснял. Теперь твоя очередь объяснять мне. Давай так. Я тебе называю стих, а ты должен определить его размер. Чтобы тебе было проще, можешь начертить схему со слогами и ударениями. С моей стороны никаких подсказок. Ёбушки-воробушки. — Арсений Сергеевич… — неуверенно лепечет Шастун, надеясь хоть на какую-то помощь. — «Буря мглою небо кроет…» Легче просто некуда. Антон старается придать своим в край обнаглевшим глазам самое жалостливое выражение из всех возможных. Ну ведь всем же уже понятно, что он совершенно не втыкает, как это делать. Но Арсений на беззвучные мольбы не ведётся. — Это элементарно. Не позорься. Пиши строчки. Антон пишет, благодаря бога за то, что он хотя бы знает их наизусть. А то вообще смотрелся бы полным дегенератом. Шастуновская гордость очень ранимая, она бы такого не пережила. — Ниже схему. Давай. Это двусложный или трёхсложный размер? Ну, а я, конечно же, ебу. — Самый сложный из всех возможных, — ворчит Шастун, стараясь не обращать внимания на то зверское выражение, которое появилось на лице Попова. — Бестолочь. Антон с момента первого занятия думал, что уже привык если не ко всему, то ко многому в исполнении критика. И Арсению, как бы он ни старался, с каждым разом будет всё труднее выбить его из колеи. Но Шастун себя переоценил. Опять. Попов свернул в трубочку несколько альбомных листов, на которых в идеале должен быть написан конспект, и подошёл к Шастуну практически вплотную. — Объясняю один раз. Больше повторять не буду, понял? Есть двусложные размеры стиха — ямб и хорей. — Попов дважды трескает рулоном свёрнутой бумаги Антону по плечам. Антон опускает очумевший взгляд на преподавательские руки, сжимающие свёрток. — Представь, что твоё правое плечо — первый слог, а левое — второй. — Попов поочерёдно лупит его то по одному, то по другому. — Так вот, дурачок. Если ударение падает на первый слог, то это хорей. В подтверждение этих слов Шастуну прилетает по правому плечу. Антон инстинктивно потирает ушибленное место. — А вот если ударение падает на второй слог, — удар приходится на левое плечо, — то это ямб, балда. — А как это?.. — Шастун продолжает растерянно тереть плечи, открыв рот. Попов, видимо, униматься не собирается. — Очень просто. И теперь трёхсложный размер. Для этого, детка, придётся подключить голову. — И Арсений, подняв над собой импровизированную мухобойку, лупит ученика по макушке. Пиздец. — Теперь порядок такой. Правое плечо — первый слог. Голова — второй. Левое плечо — третий. Вопросы? Антон, продолжая культурно охуевать, находит нужным промолчать. — Дактиль — ударение на первый слог. — Удар по правому плечу. Шастуну кажется, что он понял закономерность. Но это не точно. — Амфибрахий — второй слог. Твой любимый, не сомневаюсь. — И удар по голове. — Ай, — вскрикивает Антон, потирая затылок. — И последний слог третий. Это анапест. — И Попов с воодушевлением трескает его по левому плечу. Антон был бы не прочь вырвать у Арсения из рук газету и отлупасить его в ответ. И не только газетой. Но он держится, стиснув зубы от негодования. Арсений стреляет в него глазами, разгоревшимися в пылу тестирования очередной идиотской методики, и, ухмыльнувшись, начинает декламировать: — Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя… Первый удар приходится на правое плечо. По голове Попов не бьёт. Ага! Ага! — Это твой этот… уёбский… Хорей. Это, сука, хорей! — Шастун перехватывает свёрток, торжествующе глядя на преподавателя. Ему кажется, или Попов и впрямь горделиво приосанился? Да ещё и довольно улыбнулся, сверкнув отбеленными зубами. Ну ничего себе. — Между вопросом и ответом на него, Шастун, должно быть меньше мата. — Не пытайтесь скрыть своё восхищение мной, Арсений Сергеевич. Оно вам к лицу, — вдруг выпаливает Шастун и тут же кроит себя на все корки за смороженную нелепость. Хотя самое интересное, что я ведь действительно уже видел у тебя эту эмоцию. Тебе и впрямь безумно идёт. Но для полноты картины мог бы ещё и поаплодировать. Попов удивлённо поднимает брови, но не сдерживается от усмешки, впрочем, никак не комментируя сказанное. Шастуну отчего-то тепло. Арсений прячет руки в карманы джинсов и негромко говорит: — Я сейчас поеду записывать новый обзор. Если хочешь, можешь со мной. Если хочешь… что? Антону бы немного внимания, усердия и выдержки. Он сам знает, что смог бы свернуть горы. Но когда в твою жизнь врывается такой внезапный и странный персонаж, как Арсений, и одно, и другое, и третье неизменно подводит. Немудрено, ведь когда слышишь от того человека, который совсем не мог ему подобное сказать, предложение, которое он совсем не мог сделать, проще засомневаться в том, что ты что-то не так понял, чем показать себя дураком. Антон пока не понял только одного: вероятность того, что он покажет себя дураком, была достаточно высокой при любом раскладе. — А это вообще как? Нормально? — склонив голову набок, интересуется Шастун, не придумав ничего лучше, чем высказывать все свои сомнения касательно этой идеи вслух. Попов вопросительно изгибает бровь. — Нормально для кого? Антон какое-то время залипает, пытаясь сообразить, как вообще объяснить своё смятение. Ничего сколько-нибудь адекватного в голову не шло. — Ну-у-у-у, для тебя, я так подозреваю, нормально всё, что не относится к норме у обычных людей без шизы в голове. Следовательно, это, наверное, тоже. А для меня это будет считаться нормальным? Попов скептически скрещивает руки на груди, буравя поэта любопытным взглядом чёртовых синих глаз. Да не смотри ты на меня так! — Забавно, что ты спрашиваешь у меня, что для тебя будет считаться нормальным, при этом называя меня психом. Антон кусает губы. Тупо. — К тому же, — продолжает Арсений, видимо, заметив смущение поэта и пытаясь его как-то сгладить, — ты смотришь на ситуацию, наверное, как на то, что критик позвал с собой поэта, которого он раскритиковал. И у тебя это не укладывается в голове, правильно? — Предположим. — Так мы совершенно не на таких условиях поедем. Я зову тебя с собой не смотреть на показательную казнь. Я зову составить мне компанию, только и всего. Не как критик поэта, а как человек человека. Вряд ли Антон Шастун ещё месяц назад мог представить, что Арсений Попов позовёт его с собой в студию просто за компанию. На это ему не хватило бы ни воображения, ни дерзости. Но каким-то необъяснимым образом это случилось. И ты, мудозвон такой, ещё и сомневаться будешь? — В таком случае грех отказывать. Попов, словно только этого и ожидал, тут же засуетился, собирая всё необходимое. Шастун следил за тем, как он проносится по квартире, скидывая на диван какие-то провода, книжки и папки. В последнюю очередь он раскрыл шкаф и выудил из него чехол для одежды — по-видимому, уже упакованной внутрь. Антон наблюдал за сборами, нервно теребя завязки рыжей толстовки и пытаясь понять, а не пожалеет ли он вообще об этом решении. Конечно же, пожалеет — в этом и сомневаться не приходилось. Но когда это его останавливало? — Поедем на моей машине. А то ещё вызванивать тебя и искать. Потом точно так же вернёмся сюда, и домой ты уже на своей поедешь. Согласен? Чем дольше Шастун слушал Попова, тем больше охреневал. Вот интересно, он это вообще спонтанно решил или так было запланировано? Кто его знает. Арсений производит впечатление человека, который сам не поспевает за своей головой. — Согласен. Попов скользит по нему оценивающим взглядом и задаётся вопросом: — Интересно, тебе уже можно на переднее сидение без детского кресла? — Очень, очень смешно. Я не по годам физически развит. — Чего нельзя сказать о твоём умственном развитии, — прыскает Арсений, сгружая все собранные вещи в рюкзак. — Не поеду я с тобой никуда, — бычится Антон, скрещивая руки на груди. Совсем уже охуел, интеллигент чёртов. Попов придаёт лицу самое заботливое и участливое выражение из всех, что имеются в его арсенале. АРСенале. Ну каково, а? Подходит к Шастуну, дружески похлопывая его по плечу, и говорит: — Ну что ты, обиделся, малыш? Не принимай близко к сердцу. Мы обязательно купим тебе вкусного кофе по дороге. И пончиков. И можно даже пива и чипсов. Так что меняй. Шастун закатывает глаза. Ну сколько можно паясничать? Смотрит на критика исподлобья и ворчливо произносит: — Поехали, ладно. Арсений закидывает рюкзак на спину, хватает чехол и выпроваживает Шастуна, звеня ключами от квартиры. Тот плетётся к лифту, усиленно стараясь не думать о том, во что ввязался. Машина Попова Антону нравится: большая, просторная, навороченная. Салон чистый и опрятный, пахнущий деньгами, кожей и вместе с тем свежестью. Критик вообще, по наблюдениям Антона, был не в пример какой аккуратный. У самого Шастуна ни квартира, ни машина не могли бы похвастать такой чистотой. Первая так вообще могла скатиться в откровенный свинарник, если бы не Ира. Плюсы от женщины в доме, хули. Какое-то время они едут молча, безучастно глядя на дорогу, а потом Попов решает включить музыку. И это, надо признаться, занимает отдельную строчку в рейтинге охуеваний Антона за сегодняшний день. Шастун недоверчиво встряхивает головой, решив было, что у него слуховые галлюцинации: — Это что… Ранетки? Это на полном серьёзе Ранетки, Арсений Сергеевич? Попов, ухмыльнувшись, легко кивает. Непохоже, чтобы его что-то смущало. Как всегда, впрочем. — Тебе что-то не нравится? — Не подумайте, конечно, но я считал, что вы у нас человек с абсолютным вкусом во всём, что касается рифмованных текстов. В моей голове это как минимум обязывало к тому, что вы не слушаете ничего, кроме Моцарта. А он, собственно, потому вам и нравится, что не пытается писать песни — только музыку. Сейчас же выясняется, что вы то ещё всеядное животное. — Сказал человек, который написал «Серотониновую яму». — Так я не удивлюсь, если она у вас в плейлисте идёт следующей. Арсений ржёт, обхватив руками руль и слепя своей белозубой улыбкой. Шастун довольно хмыкает, позволяя себе улыбнуться в ответ. Ему в голову раньше как-то не приходило, что критик может любить попсовые песни, просто потому что они попадают ему в настроение. Или прикольные. Или их забавно орать по пьяни. Да в конце концов, мало ли может быть причин? Попов либо тоже человек, я не понимаю? К слову, своё обещание Арсений сдерживает. Он покупает Шастуну и себе приятно пахнущий кофе и несколько симпатичных пончиков в цветной глазури, сгружая всё это на колени поэту. Студия, в которой Попов снимает ролики, на поверку действительно оказывается небольшой, но достаточно уютной. Пока Арсений выстраивает освещение и переодевается, Антон разглядывает стройные ряды его наград, грамот и сертификатов, расставленных на полках и развешанных на стенах. Попов, оказывается, проходил курсы по ораторскому мастерству и даже сам давал мастер-классы. Затерялась тут и парочка расписанных тарелок — напоминаний о небольшом вкладе Арсения в актёрское ремесло. А вообще, здесь чего только нет: и старые пластинки, и красивые постеры, и стопки книг для антуража. Антон любуется и совсем не жалеет, что согласился поехать. — А ну замри, — приказывает ему Попов, разобравшись с освещением и с фоном для съёмки и уже застёгивая на себе приталенный голубой пиджак. Даже шутить не буду. Антон поднимает руки в знак безоружности: — Замер. Попов достаёт телефон и жестом подсказывает ему чуть подвинуться. Антон двигается, непонимающе глядя на критика. Что он на этот раз задумал? Ей-богу, Арсения и его закидонов так много, что голова идёт кругом. — Рыжий хорошо смотрится на фоне синих стен. Классная фотка. Стой. И сделай нормальное лицо. Чтобы сделать нормальное лицо, надо иметь нормальное лицо. Антон сначала чуть улыбается, а потом становится серьёзным. Попов пару раз поправляет его, одёргивая капюшон и ставя в центр композиции, а потом показывает, что получилось. — Блин, а круто, — не может не признать Шастун, разглядывая снимки. — Спасибо. Я бы, может, и выложил даже, но… — Так выкладывай! В чём проблема? Шастун понимает, что звучит параноидально, но говорит как есть: — Не хочу, чтобы подписчики узнали стену. Попов смотрит на него долгим взглядом, очевидно, не совсем понимая, смеяться ему или плакать. Шастуну становится неловко, и он делает вид, что несколько мемов, вкинутых Серым в директ, сейчас куда интереснее. — Это не единственная синяя стена в России, Антон. Да и к тому же, я тебя даже не на фоне полок снял. Не на фоне сертификатов. С другим светом. Никто не узнает, что это здесь, вот увидишь. А после фильтров так вообще достоверно никто не сможет утверждать, что это у меня в студии. Попов на полном серьёзе его сейчас убеждает выложить в профиль фотографию? Они что, девочки четырнадцати лет? Докатились. — Ну, допустим, уел. Арсений самодовольно усмехается и направляется к горе распечаток и книжек, сваленных на маленьком столике, расположенном за камерой. Из всего этого великолепия он выуживает сборник Петрова и вместе с ним усаживается на подлокотник небольшого диванчика, весело глядя в объектив. Шастун узнает обложку и аж присвистывает. — Это ты что, реально будешь снимать обзор на Петрова? Бессмертный либо? — У меня девять жизней. Антону почему-то тревожно. Он, вроде бы, в курсе, что каждый должен брать ношу по себе, и не то чтобы Попов зарывался, критикуя известного актёра (настолько известного, что его имя можно услышать из каждого утюга). Но что-то подсказывало ему, что эта затея пахнет порохом. И на месте Арсения он бы сто раз подумал, прежде чем решаться на такую авантюру. Но кто он такой, чтобы объяснять критику, на что ему можно покушаться, а на что нет? Поэт, которому в этой связи уже крепко досталось? Вот уж действительно, авторитетное мнение. А потому Антон решает благоразумно промолчать и по просьбе Арсения просто включает камеру. Смотреть на то, как известный критик, ещё недавно с таким же упоением проходившийся по тебе, разносит другого человека, странно. Особенно если при этом ты находишься от него на расстоянии нескольких метров. Шастун — каланча, которая стоит за камерой и всеми фибрами души ощущает, какое ничтожно маленькое расстояние отделяет его от попадания в кадр. И это чертовски когнитивит. Для зрителей есть только Арсений и эта по-милому обставленная часть студии, которую им разрешают увидеть. А на деле в этой же студии есть ещё бардак на журнальном столике, техника, мусорное ведро, обшарпанный стул, вешалки для одежды и, двадцать пятым кадром, он — Шастун. И узнай кто, что он находится здесь, что это на него иногда поглядывает Попов, растекаясь мыслью по древу и линчуя каждую строчку Петрова, от этого знания, наверное, могло бы снести крышу. Шастун смотрит и понимает, как себя чувствует зашоренная лошадь. И зритель, в сущности — зашоренная лошадь. Она видит только то, что находится перед ней. И совсем не знает, что происходит прямо за её спиной. Антон такого Попова подсознательно боится. Свежи же ещё, в конце концов, воспоминания о том, как критик проехался по нему самому, не стесняясь в выражениях. После этого словить посттравматический синдром, только завидев Попова на экране — как нехуй делать. У Шастуна не укладывается в голове, как Арсений может быть и едким, как соляная кислота, когда речь заходит о жертвах его обзоров, и таким внимательным и даже добрым, как тогда, перед презентацией шастуновского сборника. А ещё этот человек лупит по голове газетой, чтобы объяснить размер стиха, садится на шпагат в прямом эфире, аплодирует после моих выступлений и слушает Ранеток в машине. Дурдом, не иначе. Портрет личности Попова было бы нелегко набросать даже самому ушлому психологу. Уж больно много всего там понамешано в самом хаотичном порядке. В самый разгар съёмок в студии появляется Позов с кипой бумаг на подпись. Антон тут же выключает камеру и смотрит на адвоката, желая провалиться сквозь землю от стыда. А чего стыдится — и сам не понимает. Дмитрий смеряет его глубокомысленным взглядом и, прижав стопку к груди одной рукой, протягивает вторую для рукопожатия. Арсений, вскакивая с места, торопится к адвокату и хватает со стола шариковую ручку. — Поправь меня, если я ошибаюсь. Сначала ты снимаешь гневный обзор на Шастуна, потом ты снимаешь хороший обзор на Шастуна, и сейчас мы выходим на новый уровень — снимаем обзор на Шастуна с Шастуном? Попов тихо смеётся и беззаботно объясняет, что, по его мнению, для ученика это будет полезный опыт. — Мы прорабатываем страх критики, — доверительно сообщает он. То есть это теперь так называется? Позов никакого удивления не выказывает. Шастуну интересно наблюдать за ним вживую: он ещё никогда не видел вблизи этого человека, который, по слухам, единственный, кто имеет на Попова влияние. А это, знаете ли, показатель недюжинного ума и терпения. Дима показывает Арсению, где нужно поставить подпись, а Антон, опираясь на стену, следит за ними, тщетно пытаясь избавиться от чувства неловкости за своё существование. Закончив с документами, Позов складывает их в папку и, ещё раз внимательно глянув на Шастуна, тихо говорит: — Интересную же ты, Арс, выбрал дорожку. — М-м-м, ты о чём? — не понимает Арсений, приглаживая и без того идеально уложенные волосы. — Да уж не про твой род деятельности. Хотя с этим, конечно, тоже есть вопросы. — Ой, да иди ты, — беззлобно огрызается Попов. Позов кидает взгляд на дорогие наручные часы и спохватывается: — И действительно. Иду. Всего доброго. Антон мямлит скомканное прощание и в растерянности смотрит на Попова. Тот лишь разводит руками: — Это Поз. Он классный, но занудный до скрежета в зубах. Что там по пончикам?