Критика чистого разума

Антон как раз ложился в постель, когда вспомнил, что не договорился с Поповым о времени завтрашнего занятия. Формально, конечно, уже сегодняшнего, потому что на часах было крепко за полночь. Ну как, не слишком крепко, конечно — всего лишь полвторого ночи. По градусу крепости примерно как пиво. И это мне, человеку, сравнившему временной отрезок с пивом, отказывают в таланте поэзии? Шастун раздосадованно щёлкнул языком в ответ собственным мыслям. Ира, уже лежавшая на другой стороне кровати, готовясь натянуть на лицо маску для сна, удивлённо на него покосилась. Антон махнул рукой, мол, не бери в голову, я творческая личность. Сегодня они ночуют вместе. Не ради того, чтобы переспать, а просто так, имитируя счастливые отношения. Иногда Шастуну становилось тесно в собственной голове ночью, и он звал Иру, чьё молчаливое присутствие под боком несколько разгоняло печаль и тревогу. Эта странная, утробная, бесплотная печаль жила в Антоне уже очень давно. Чего она от него хотела, Антон не знал. Или, может быть, запрещал себе знать. Что-то подсказывало ему, что лучше от тех знаний, которые он может открыть, нырнув в такие моменты в себя, не станет. Наоборот, это всё только испортит. Антон не пытается свалить эту непонятную, тягучую тоску на других людей. Ему не нужно, чтобы они решали его проблемы, которые он при всём желании даже выразить словами не сможет. Но ему нужно, чтобы кто-то хотя бы номинально был рядом. Так легче. И Ира была рядом. Простая, уютная, успокаивающая своим присутствием. Как кошка. Она не понимала и, как казалось Антону, и не смогла бы понять, что его съедает изнутри. Но от кошки этого не требуется. Она просто нужна, чтобы занять чем-то мысли и не чувствовать себя одиноким. И самое главное, что Ира это понимает. Большего не надо. Вот и сейчас она выключает светильник у изголовья кровати, ставит телефон на беззвучный режим, натягивает пресловутую маску и удобно устраивается на своей половине кровати. С обнимашками и домогательствами не лезет. Да и не нужно ей это. Антон ещё какое-то время смотрит на её ворочающийся силуэт, мягко очерченный темнотой, воцарившейся в комнате, и опять вспоминает, что нужно написать Арсению. Не факт, конечно, что он ответит — может, он уже заснул. Но Антон надеется, что договориться они успеют, чтобы занятие не пропадало. С этими мыслями он открывает диалог с Поповым в WhatsApp и быстро набирает: «Во сколько сегодня?» Арсений был в сети в пять часов вечера. Конечно, с таким раскладом шансы поймать его в полвторого ночи не слишком велики. Ещё пару минут Антон гипнотизирует взглядом довольную морду критика с миниатюры. Фотка с какой-то фотосессии. Вот же пижон. Природа, вообще говоря, сделала в Попова хорошую инвестицию. С такой-то мордой, а. С таким-то ростом. И с голосом. Она ему даже мозг дала, что вообще бывает редко, если дают такое лицо. Нет, она определённо знала, во что следует вкладываться. Вот он активно и пользуется вложенным в него капиталом. Молодец, чего уж. Значок «в сети» так и не появляется, а потому Шастун решает бросить эту затею. Отложив телефон на прикроватную тумбочку, он сверлит глазами потолок и не думает практически ни о чём — просто залипает, не пытаясь расшевелить уставший мозг. Он не знает, сколько проводит в таком состоянии. Пять, десять, двадцать минут. Может быть, даже полчаса. Только в один момент его анабиоз прерывается трелью смартфона. Глаза уже отвыкли от яркого света, и Антон шипит, крепко сощурившись, и берёт телефон в руки, пытаясь вырубить его. Звонит Попов. Ну нихуя себе. Чёртов телефон будит задремавшую Иру, и она, стянув с глаз маску, сонно и недовольно смотрит на Антона. — Прости, — извиняющимся тоном шепчет Антон, снимая трубку. — Это Арсений. Ира недоверчиво корчит лицо и переворачивается на другой бок. Шастуну стыдно, что он её разбудил. — И что это, блядь? — недовольно бурчит он, выйдя из спальни и прикрыв за собой дверь. — Твой неподражаемый наставник, — безапелляционным тоном заявляет Попов. Очень спасибо. То и дело напарываясь на что-то в темноте, Шастун пытается доплестись до балкона. Чертыхается, злится. Судя по всему, Попов догадывается, что происходит, а потому лишь снисходительно посмеивается. — Попов, тебя вообще учили печатать сообщения? Не обязательно звонить нормальным людям в два часа ночи. Не поверишь, они имеют свойство спать. Антон, открыв дверь на балкон и проходя внутрь, напарывается мизинцем на дверной косяк и страдальчески стонет. — Ты мне написал первым. И кстати, не так давно это было, поэтому я решил, что ты не спишь. Что вообще там с тобой происходит? Какие-то интонации у него блядские, сука. — Ударился, блин. И ключевое слово — я тебе написал. Звонить нахуя? — Захотелось, — беззаботно откликается Попов. Что-о-о-о-о-о-о-о-о? На всякий случая Антон больно себя ущипнул. Нет, нифига. Это не сон. — Ты сошёл с ума? — искренне поражаясь, спрашивает Шастун. — Я просто пьяный. Арсений говорит это так легко и таким доверительным тоном, что Шастуну кажется, что он теряет последнюю связь с реальностью. Больно не укладывается всё происходящее в голове. Почему-то сразу захотелось курить. Много. Антон достаёт из пачки, привычно лежащей на балконе рядом с пепельницей и зажигалкой, сигарету. Распахивает окно. Прохладно. Воздух влажный и холодный, но пахнет приятно, пряно. Шастун чувствует на своём лице дыхание осени и зябко ёжится, поджигая сигарету. — Поздравляю. Что прикажешь мне делать с этой информацией? — Ничего совершенно. Раз ты не спишь, можно тебя подоставать. Шастуну хочется спрятать лицо в ладонях, при этом продолжая тянуть долгое «бля-а-а-а-а». Но руки уже заняты телефоном и сигаретой, и он попросту не может. Всё, что ему остаётся, это сделать затяжку и страдальчески зажмуриться. Бог, почему? — Ты всем поэтам, которых разносишь, потом названиваешь по пьяни? — интересуется Шастун, кое-как взяв себя в руки и пальцем сбивая пепел с сигареты. — Только тем, которые сами мне предварительно пишут. Антон пытается понять примерное количество выпитого Поповым по голосу. Получается не особо. Ворочает языком Арсений пока нормально, может, интонации только несколько забавнее обычных. Но Шастун и не знает, как звучит голос Попова, нализавшегося в стельку. Ему сравнивать не с чем. И на том спасибо. — Заблокировать бы тебя за такое. Арсений, кажется, вообще не обращает внимание на его недовольство. — У меня есть традиция… — начинает он и тут же замолкает. — Если, сука, это то, что ты каждый год тридцать первого декабря с друзьями ходишь в баню, я отключаю телефон навсегда. Попов смеётся. Громко, надсадно, наверное, спрятав лицо в изгибе локтя. Почему-то Шастун видит это так. И делает очередную затяжку. — Смешно. Это тоже, но я хотел рассказать о более актуальной. — Я весь внимание, — Антон пытается вложить в свой голос весь возможный сарказм. Но Попову поебать. — Я всегда напиваюсь перед тем, как выложить новый обзор в сеть. Он говорит это меланхолично. Шастун представляет, что при этом Попов сидит в окружении батареи бутылок из-под спиртного. Или хотя бы стаканов и бокалов. И смотрит на дно одного из них, недоумевая, кто выпил из него весь алкоголь. Так интеллигентнее, да. — Зачем? На какой-то момент Антон ловит себя на мысли, что ему искренне интересно, и выдыхает дым в окно, глядя, как тот рассеивается во мраке. — Ты что, куришь, что ли? — недовольно спрашивает Попов. Блядь, ну чувствует он либо? — Ага. И как ты понял? — По тому, как ты дышишь. Пошёл в жопу. — И что? — Неуважительно. — Неуважительно — звонить в два ночи. А это нормальная ситуация, — фыркает Антон, впрочем, достаточно беззлобно. — Так зачем ты нажираешься-то? Антон смотрит на круглую рыжую Луну, зависшую над многоэтажками. Идеальную на иссиня-чёрном небе, как будто начерченную в небе огромным циркулем. Какой-то я сегодня лирик. — Не знаю, сначала я волновался. Ну, когда только начинал это всё. И так было проще успокоиться. А теперь я уже не волнуюсь, но традиция сложилась. — Хорошо, что твои обзоры выходят относительно нечасто. А то спился бы уже. Антон и не думал раньше о том, что для Попова начинать тоже было волнительно и страшно, что у критика не было особой уверенности в том, что он делает. Одним словом, он опять в своей голове превратил Арсения в агрессивное, несгибаемое животное, которому не свойственны колебания и сомнения. Завязывай, Шаст. Он, конечно, ебанутый, но с натяжкой тоже человек. — Я курсирую в море бесталанных произведений. Мне трудно не спиться в этой сконцентрированной антиэстетике. Шутит, конечно. Высокомерно, пафосно. Чувствуется, что на пьяную голову. Но шутит. Это не о тебе, Шастун. Не о тебе. — Ничего не знаю. До моих вод талантливого творчества ты ещё не доплыл. — Сказал человек, который буквально написал строчки «и если ты бревно, то я пилорама», — хрипло смеётся Арсений. Не знаю, Попов, бревно ты или нет, но факт того, что ты в дрова, налицо. — Ненавижу, — вместо этого бросает Антон, думая, а не закурить ли ещё одну. Стыдно. Как же, наверное, ему, Арсению, будет стыдно на утро. Если он, конечно, не накидается ещё больше и не забудет всё напрочь. Попов факт его ненависти в своей самодовольной манере игнорирует и вдруг говорит: — А до своего таланта ты сам ещё не доплыл, Шастун. — В каком смысле? Почему-то становится ещё холоднее. И Шастун, не долго думая, тянется за второй сигаретой. Щёлкает зажигалкой. Смотрит на красноватый огонёк. Вздрагивает. — «Если б так поэта измучила, он любимую б на деньги и славу выменял». Знаешь эти строчки? У Шастуна неприятный холодок пробегает по загривку. Что-то знакомое, вертится на языке, но он не помнит. Молчит. Зарекомендую себя сейчас полным идиотом. Хотя едва ли он не знал, что я полный идиот. — Ты там гуглишь либо? — в воцарившейся тишине недовольно спрашивает Попов. — Стыдно такое не знать. — Да иди ты, — раздражённо огрызается Шастун, а сам чувствует, как смутно знакомые строки продолжают бурить дыру в его душе. — Это Маяковский, Шастун. «Лиличка!» Антону самому обидно становится. Маяка не узнать. А ещё поэт. Арсений по ту сторону экрана устало вздыхает. Звенит стаканами. — Подумай над этими строками. Мне кажется, это то, что произошло с тобой. Но ты ещё можешь вернуться. Нужно только набраться смелости. Поднимаю этот бокал за то, чтоб ты вернулся к своему вдохновению, Шастун. Что бы это ни было. Ты сам удивишься, насколько полными станут твои стихи. Антон слышит, как Арсений делает глоток, и шумно сглатывает сам. Чёрт-те что происходит. Попов царапал то место шастуновского нутра, которое кое-как было схвачено белыми нитками. И прекрасно понимал это. — Почему ты не пишешь сам, Попов? Раз ты всё так досконально понимаешь в стихосложнении и точно знаешь, как делать не надо. Антона давно интересовал этот вопрос. Но задаёт он его сейчас не поэтому. Просто необходимо перевести тему, которую Шастун не вывозит. Подвыпивший Попов легко глотает наживку: — Мне не дано. Я всегда видел себя в актёрском мастерстве, это была моя мечта. Как видишь, с ней не особо срослось. Но ни в поэзии, ни в прозе я себя не видел никогда. Я могу писать чисто механически, может хорошо получаться, но это не то, от чего горит моя душа, понимаешь? А от чего моя душа горит? Шастун не знает ответа. — Наверное, — глухо отвечает он. — Я замёрз, — вдруг невпопад заявляет Арсений, и это немного отвлекает Антона от мрачных мыслей. Деточка. — Как? Ты же сидишь у себя дома. Ну, или где-то в баре, я не знаю. Или ты хочешь сказать, бывшая интеллигенция, что ты бухаешь на улице, как последний бомж? — Не бомж, а романтик, — поправляет Попов поучительно, но его захмелевший (Антон постепенно учится определять) голос интонацию не отыгрывает. Это забавно. — Я сижу за барной стойкой, выходящей на улицу, и из верхней одежды на мне только пиджак. Вот и замёрз. — Так зайди внутрь. — Не могу, — капризно тянет Арсений. — Так поговорить не получится, там музыка. Попов морозит свою графскую жопу на улице, пьёт и разговаривает с ним по телефону в третьем часу ночи. Кажется, у Шастуна есть сюжет для сюрреалистического фильма. — Ты не укладываешься в голове, — честно признаётся Антон. Опять этот чёртов хриплый смех в трубке. — И мне это нравится. Мне по природе вещей положено таким быть. Шастун не знает, что на это отвечать, и следует ли отвечать что-то вообще, а потому продолжает буравить взглядом проплывающие по небу мутные облака. — Эх, остался я сегодня один на ночь, — вдруг выдаёт очередной перл Арсений. — Никого-то не нашёл. Мне просто интересно, нахуя, в его бухом представлении, мне эта информация? — Какая жалость, я сейчас расплачусь. Можешь завтра в описании к новому видео вместо донатов попросить сердобольных пользователей с тобой переспать. Почему, чёрт подери, слышать от критика простые жалобы, которые, в общем-то, ни одному мужику не чужды, так странно? Да потому что это не какой-то там хуй с горы, это Арсений Попов, который как ни в чём не бывало ночью мне решает об этом рассказать. — Да нет, мне особо-то и не хотелось. Я толком и не искал. Просто подумалось почему-то. Мне куда важнее сегодня было поговорить — неважно о чём — и вот… мы разговариваем. Мы. Разговариваем. У Антона пальцы покалывает то ли от холода, то ли от напряжённой работы мозга. — Я хотел спросить… занятие-то во сколько? Арсений тихо усмехается. — Ах да, точно. Я совсем забыл. Давай в двенадцать. С собой, как всегда, ручку, тетрадку, прописи, пенал, сменку, краски, кисточку, альбом и баночку для воды. — Я не на кружок по рисованию, Арсений Сергеевич. Я на кружок по стихосложению. В вашем доме творчества перепутали. Это уже больше походило на их привычную манеру общения. Ну, может, даже чуть мягче обычного. Антон расслабляется. — Опять ошибаешься, Шаст. Поэт — это тоже художник. Он рас… раскрашивает серый мир. Может, Арсений вздрогнул от холода, из-за чего чуть-чуть заикнулся. А может, пьяно подбирал слова. Но в любом случае, это звучало как-то… лично. И красиво. Шастун запоминает этот оборот, сказанный в полушутку, в полуназидание. Это почему-то представляется ему важным. — Ладно, я… в общем, давай в двенадцать. И хорош тебе уже, вызывай такси. Кому нужен больной критик-репетитор с похмелья? Попов ещё раз негромко смеётся, и на этом их разговор подходит к концу. Антон прощается, а сам пытается понять, пока в темноте бредёт обратно в спальню, что, твою-то мать, это вообще было. Удивлённый и задумавшийся, он по невнимательности больно ударяется о прикроватную тумбочку и, стиснув зубы от боли, цедит: — Сука! Шастун дурак, и он опять будит Иру. Та мутными от сна глазами смотрит на него, светя перед собой телефоном. — Ты где был всё это время? — Разговаривал с Поповым. Кузнецова в неверии смотрит на дисплей, чтобы узнать время. — Вы что, трепались полтора часа? Охуеть. А я даже не заметил. — Сам в шоке. Антон ложится на кровать, тянется к Ире и, извиняясь, целует её в щёку. Неразборчиво вздохнув, та вновь отворачивается на другой бок в надежде, что её больше не разбудят. Шастун отключается сразу, как только его голова касается подушки. Его сон спокойный и безмятежный, какого не было уже очень давно.

***

Утром Шастун чувствует себя на редкость бодрым, хотя проспал меньше семи часов. Он закидывается завтраком, заботливо оставленным Ирой на плите, пьёт кофе и параллельно скроллит ленту во всех социальных сетях. Ютуб, к слову, встречает его новым обзором Попова в рекомендациях. Надо будет потом глянуть, что из этого получилось. К Попову он приезжает даже чуть раньше назначенного времени (что само по себе нонсенс, если учесть, насколько Шастун раздолбай). Критик отворяет дверь, и первое, что замечает Антон — мокрое полотенце, обмотанное вокруг его головы. Замечательно. Под бледно-голубыми в естественном освещении глазами критика залегли тени и мешки, в которые могло поместиться по небольшому стихотворению фиговых поэтов, распечатанному мелким шрифтом. — Ну и хорошо же тебе вчера было, — присвистывает Антон, проходя в гостиную. — Завали, — беззлобно огрызается Арсений, плетясь за ним в зал. — Я думаю, куда лучшей идеей тебе было бы либо отменить сегодня занятие, либо перенести его позже. Ты почти дохлый, толку-то? Арсений устало приземляется на кресло и указывает на журнальный столик с привычно разбросанными по нему листами и фломастерами. — Всё под контролем. То есть сегодня у тебя контрольная работа. Чувствуешь игру слов? Да в смысле, блядь? Антон к такому повороту событий не был готов совершенно. Он ничего, само собой, не повторял да и мало что помнил. — Арсений Сергеевич, оправдывать ваш алкоголизм пытками над подопечными неправильно. Попов его возмущение, как обычно, успешно пропускает мимо ушей. Кладёт перед ним листы, на двух из которых тест на знание средств художественной выразительности языка, ещё на одном — задания, где даются стихотворения и нужно определить их размер, а также излюбленное (нет) Антоном буриме. Ну и последний лист — тема, на которую Шастун сам должен написать стихотворение. Я, конечно, не гинеколог, но это пизда. — А теперь давай мне телефон. А то ещё начнёшь списывать. — Ну уж нет! — Антон было тянет руки к гаджету, который он непредусмотрительно положил на стол, но похмельный Попов по каким-то мистическим причинам оказывается быстрее и забирает телефон себе. Шастун кисло смотрит на него. Вот интересно, после того как мы поговорили ночью, он продолжил пить или и впрямь поехал домой? Спросить напрямую Антон не решается, а потому лишь молча наблюдает, как Арсений откидывается на спинку кресла, зажмурив глаза. Хуёво ему, конечно. Шастун надеется, что тот хотя бы таблетку выпил после пробуждения. Задания, естественно, вымораживают. С тестом по теории Антон справляется кое-как, дай бог зная ответы только на треть вопросов, а остальные угадывая. Зато на определении размера стиха у него сложностей не возникает. Тихо шепча строчки, чтобы не нервировать болезненно копающегося в телефоне Попова, Антон периодически хлопает себя то по одной руке, то по другой, то по груди (по голове совсем уж странно). И это реально помогает. Схемы, к слову, он чертить тоже научился, но так ему проще. Буриме, как и раньше, даётся тяжко. В этот раз оно совсем не убогое и уж точно не из его текстов, но от этого едва ли становится легче. Над ним Шастун сидит дольше всего, но в конечном счёте выписывает что-то, что со скрипом можно назвать удобоваримым. Смотрит на задание для собственного стиха. Тема — чернила. Да уж, задачка. Нужные мысли всё никак не желают находиться, и чтобы отвлечься, Антон вновь косится на Попова, сонно листающего какой-то учебник. Душнила. А помнит ли он вообще, о чём мы ночью говорили? Почему-то от мысли о том, что критик мог забыть, Шастуну неприятно. Почему? Ну, это всё-таки было необычно и… лампово? Не слишком значительная потеря, конечно, но всё равно не хотелось бы. А что, если?.. Шастун с воодушевлением смотрит на лист с заданием, и пазл в его голове потихоньку начинает складываться. В конце концов, ничего же плохого не случится, если он в строчках попробует написать что-то такое, о чём шла речь? Если Попов помнит, то точно даст об этом знать, реагируя на стихи в следующий раз. А если не помнит, то Шастун в любом случае ничего не теряет. Я дышу табачным дымом в рыжий лунный диск. И в крови привычно стынет сонный эпикриз. Всё забылось — карты, масти. Где достать чернил? Я — художник, что раскрасил этот серый мир…